– Все нормально! – Я с бывалым видом махнул рукой. Хотя должен был сказать что-то вроде «усталость – это роса, которую высушивает солнце встречи с интересным собеседником, ma cherie!», но моя куртуазность поломалась.
– Позвольте все же сопроводить вас в номер, – сказала она с непосредственностью, в которой даже самый развращенный ловелас не услышал бы двусмысленности.
Девушка направилась к лестнице, и я подивился, как легко ей давалась ходьба в высокой деревянной обуви: она будто плыла под землей. На одежду ее я обратил внимание, только когда она стала подниматься по лестнице. На плечи наброшено кашемировое пальто цвета темного меда. Из-под него выглядывал подол платья ципао, причем недешевой подделки, когда-то продававшейся на Ali Express за двадцать долларов. Про настоящую цену этой вещи говорил ее цвет: такой невозможно принять за хуан-ту желтый, который могут носить и простолюдины. Нет, то был желтый цвет императора Хуан-ди, именно он породил фразу «носить желтую одежду», то есть властвовать над людьми. В династические времена за выбор одежды такого цвета всякого, кто не принадлежал к королевской семье, убивали.
Вышитые золотом мелкие яблоневые соцветия местами были отремонтированы, и эта искусная реставрация позволяла сделать вывод, что платье было пошито модельерами Шанхая еще в те времена, когда ципао только входило в моду. И главное, шедевр смотрелся на Даме Карнавала так естественно, будто она всю жизнь застегивала пуговицу на высоком воротничке. Мы остановились у полуоткрытой двери, номер на которой совпадал с номером на ключе. Мне снова стало неловко: приглашать ее в комнату – значит создавать нежелательные контексты. Не приглашать – значит демонстрировать собственную замкнутость и негостеприимность.
Но девушка снова взяла своей непосредственностью: она заглянула за дверь и спросила:
– Вы не против, если я посмотрю, как вас заселили?
Дальше началось световое шоу Жана-Мишеля Жарра. Номер весь состоял из осветительных устройств. Мебель тут играла не главную роль: обычный ореховый стол, дубовая кровать, диванчик и кресла во втором кластере общажного блока, переделанного в королевский двойной люкс. И ванная с джакузи, слив которой выходил прямо за стену: вот почему в заулках этой утопии необходимо постоянно быть начеку, иначе получишь на голову водопад из чужого унитаза. На каждую из двух комнат приходилось по шесть выключателей. Девушка щелкала ими и взглядывала на меня, по-детски ожидая реакции.
Вот номер превратился в операционную: две лампы в сто ватт на потолке залили его хирургическим светом. Еще один щелчок – и эта же комната стала театром: восьмидесятиваттная лампочка желтого оттенка подсветила шторы так, что они сделались похожи на занавес. Свет снова изменился – горела только настольная лампа в стиле ампир со сферическим плафоном. Ее свет падал на ореховую столешницу круглым таинственным озерцом.
Еще один щелк – и все лампочки погасли, загорелись фиолетовые фонарики, спрятанные на уступах гипсокартонного потолка. Это сияние подчеркнуло ретростиль интерьера и изменило ностальгическое настроение на ироничную футуристичность. Будто номер захватили пришельцы. Причем не просто пришельцы, а те пришельцы, которых показывали в фильмах 1970-х годов. Еще одна смена световых декораций – и вся комната переместилась за зеркало: оно осветилось таким образом, что королевский люкс в отражении выглядел более реально, чем в действительности. Следующее движение зажгло неяркие ночники над кроватью – этот свет был слишком интимным, чтобы долго на нем останавливаться, и моя гостья сменила его сначала на хирургический, а потом, когда двести ватт резанули по глазам, на ретрофутуристический вариант.
– Ну как вам иллюминация? – спросила она так умиленно, будто своими руками вкрутила все эти лампочки.
– Я никогда не думал, что мы живем в свете, а не в помещениях, – попробовал я сформулировать какую-то умную мысль. – И главное, мебель не меняется, а настроение меняется.
– Это, наверное, после тьмы очень впечатляет? – Она жадно считывала мою реакцию.
– Да… – Я пожал плечами, показывая, что после того, чем я был впечатлен во тьме, впечатляться чем-то на свету не хватает эластичности души.
– И как там? В пустошах? – спросило дитя.
– В городах насмерть замерзают, потому что сожгли все, что можно было сжечь. В деревнях древесины до черта, но люди вынуждены убивать себя, потому что им нечего есть. Злые люди запугивают добрых, рабовладельцы называют себя народной диктатурой. В основном все – как всегда.
– Жаль, что наш город больше не принимает людей. – Дама задумчиво закусила губу, наверное, понимая, что, если искателей счастья станет больше, тут будет то же, что и повсюду. Ее лицо стало очень взрослым и даже мудрым. – Ваш костюм – в шкафу. Отдыхайте и готовьтесь. Я буду ждать вас внизу.
Ее платье обдало меня дыханием аромата – он подошел бы и колдунье, и невинной девушке, на которую наложили заклятье несчастной любви. Дверь закрылась. Я остался один в фиолетовом полумраке.
Предсказуемо джакузи не работало: силы местного электричества не хватало, чтобы теплая вода забурлила пузырями. Предсказуемо шампуни и гели для ванной, разлитые в гомеопатических размеров емкости с названием отеля, были сварены уже в постиндустриальную эпоху и пахли скорее тиной, чем обещанной хвоей ливанского кедра. Предсказуемо это меня совсем не смутило. Отмывшись от канализационных миазмов, я с наслаждением запихнул в мусорную корзину пальто и брюки – их я больше не надену, даже если мне не скоро удастся заработать на новую одежду.
Раскрыл шкаф. Интересно, что за костюм мне подготовили организаторы карнавала. Сразу в глаза бросилась дешевизна материалов, безыскусность кроя: из швов торчали нитки, будто это был «настоящий» пиджак Boss Hugo Boss, купленный на ханойском рынке. Одежда была сшита на одну носку. Рубашку скроили из трех женских блузок разной степени заношенности и разной степени белизны. Форма воротника фиксировалась подложкой, вырезанной из бирдекеля. Я влез в короткие, до колена, брюки из атласа цвета вечернего неба и положил в карман свою единственную ценную вещь. Вещь, которую до сих пор не отняла дорога.
На ноги пришлось натянуть гольфы – китайская синтетика, грязный белый цвет, икры сразу начали невыносимо зудеть. Но самое любопытное произошло, когда я, застегнув обшитые синей тканью пуговки на жилете и набросив сюртук, посмотрелся в зеркало. Во-первых, я понял, откуда взялся атлас: то была вывернутая наизнанку обивка сиденья недорогого автомобиля – в складках широкого кроя скрывались горизонтальные строчки спинки. Их даже не распороли. Во-вторых, я внезапно догадася, в чей костюм меня нарядили, и догадка наполнила меня вопрошанием.
Натянув сюртук и башмаки со стальными пряжками (женская модель со сточенными каблуками), я поковылял вниз, пытаясь придать движениям ту же легкость, какой обладала Дама Карнавала. Получалось больше похоже на цаплю, которую укусила ядовитая жаба. Причем в обе конечности.
– Ваш костюм сидит прекрасно, господин Книжник! – сказала красавица, одетая в ципао ручной работы, вставая из кресла.
– Его шил хороший портной, у которого под рукой были плохие материалы. – Я позволил себе высказаться о наряде критически. В конце концов, это я был в него одет, и это можно было воспринимать как самокритику.
– Не переживайте. – Ее лицо выразило озабоченность. – У нас традиция не повторять тему для нарядов на карнавалах, поэтому костюм шьется только для нескольких появлений в нем.
Ответ, при всей его логичности, выглядел заранее подготовленным, но почему я должен был по этому поводу напрягаться? Почему в моей голове должна была зажечься сигнализация? С чего бы?
– А кто решил, в кого я должен перевоплотиться?
– Совет Гильдий определяет условия, по которым подбирается Кавалер, – произнесла она неуверенно. – Жители города шьют себе костюмы сами. А как это происходит с гостем? Я не знаю. Я впервые выбрана Дамой. Дамой Карнавала вообще можно стать только один раз в жизни. И многие девушки из благородных семейств ожидают этого и, так и не дождавшись, выходят замуж.
– А существует ли у вас церемониймейстер или главный дизайнер, который отвечает за костюмы? – выспрашивал я. Я видел, что мое любопытство начинает ее тревожить, но не потому, что она что-то скрывала, а потому, что осознавала, как мало знает сама. И чтобы ее не пугать, я задавал вопросы с юмором, будто анекдот рассказывал.
– Нет, такой должности нет. Думаю, все решает портной.
– А каким образом он узнает размеры Кавалера?
– И правда, интересно… – Она закусила губу. Такая милая привычка – закусывать в задумчивости губу. И такая знакомая.
– Интересно тут другое. – Я улыбнулся, словно подходил к самому смешному моменту веселой истории. – Вы узнаете мой костюм?
Дама обвела меня взглядом, хотела что-то сказать, но, глянув на туфли, сжала губы. Снова собралась заговорить, но замолкла. Наконец произнесла:
– Франция, конец восемнадцатого века. Барокко выходит из моды, но все еще определяет силуэт. Парик уже отсутствует. Широкий рукав, манжеты рубашки без пуговиц. Но нет кружевных элементов на фалдах и на рукавах. Точно восемнадцатый век. Что касается профессии… При вас нет шпаги, поэтому вы не военный и не аристократ. Или же аристократ, который не хочет подчеркивать принадлежность к этому сословию. Голубой цвет и форма воротника отрицают принадлежность к духовенству…
– Если вы не узнали сразу, догадаться будет трудно, – мягко вступил я, впечатленный ее осведомленностью в сословных раскладах Франции. – Но профессия, даже если ее можно определить по этим пуговичкам, обтянутым тканью, вам ничего не скажет. Костюм является репликой костюма, в котором изображен на своем самом известном портрете Дени Дидро. И это не конец восемнадцатого века, а чуть более ранний период. Но философы часто шли впереди моды и, критикуя стиль, влияли на него.
Я сделал паузу в надежде, что Дидро вызовет у нее какие-то ассоциации. Ведь она уже два раза назвала меня Книжником. Но Дама замолкла, не понимая, к чему я веду. Чем длиннее становилась пауза, тем сильнее она напрягалась. В конце концов она сжала виски руками, шея уперлась в высокий воротничок ципао, отчего сдвинулся клапан, закрывавший верхнюю часть груди. Под тканью блеснула пластина из янтаря. В нашем мире – самый дорогой материал для ожерелья.