– Здесь забор. Лучше в ту дверь. Вы сейчас пойдете?
– Нет, я так, на всякий случай спросил.
Галя пожелала гостю спокойной ночи, проверила, закрыта ли входная дверь и присоединилась к спящему тяжелым сном Шилову.
Марат закрыл глаза, но тут же открыл, потому что комната поплыла и стала переворачиваться. «Ах, сколько раз, вставая ото сна, я говорил, что впредь не буду пить вина, – вспомнил Марат и тяжело вздохнул; не далее, как утром, мучаясь головной болью, он дал себе клятву не пить больше. Марат приподнял тело на локтях, подался назад, уперся затылком в диванный валик. Он решил полежать так, с открытыми глазами, пока не рассеется переворачивающий комнату дурман. Занавеска, отделяющая спаленку, где спала Вероника, слегка колыхалась, словно от чьего-то дыхания. Марат сообразил, что ткань колышет разность температур в комнатах; в горнице, где он лежал, было прохладно, в то время как в спальнях, примыкавших к печи, было очень тепло. За окном по-прежнему бушевала метель, и вой ветра почему-то напомнил Марату ту южную ночь на заморском курорте, когда ветер бушевал за балконной дверью гостиничного номера; ему даже показалось, что он слышит, как с грохотом обрушиваются на берег мощные волны гневного моря.
Память увлекла Марата еще дальше к концу дня, завершившемуся неожиданным подарком судьбы. Марат ждал Веронику в холле гостиницы, среди кадок с пальмами. Поодаль, в скопище кресел, восседала футбольная российская команда под названием не то «Торпедо», не то «Эспераль»; надо было обладать таким везением, чтобы приехать на средиземное море и попасть в одну гостиницу с людьми, общения, с которыми он всегда избегал в России. Оказываясь с ними в лифте или в гостиничном ресторане, Марат тоскливо выслушивал родную речь основательно разбавленную густым матом. Из обрывочных фраз Марат узнал, что команда приехала сражаться с местным футбольным клубом. Утром и вечером их куда-то увозил автобус, видимо на тренировки. А в свободные от тренировок часы футболисты наперебой ухаживали за Вероникой. Вот и сейчас, увидев Веронику вышедшую из лифта, футболисты оживились, и стали пихать друг друга локтями, показывая на девушку. Вероника была в очень коротком бархатном облегающем платье черного цвета, которое без обиняков являло миру совершенство ее бюста и бесконечную длину ее ног, заканчивающуюся черными же лаковыми лодочками. Короткое платье при ее гренадерском росте выглядело нелепо, но эффектно. Марат улыбнулся приближающейся девушке, боковым зрением отмечая изумление футболистов.
– Спину не жжет? – спросил Марат.
– Нет, – удивилась Вероника, – а что с моей спиной.
– Пейзаж ест вас глазами, – сказал Марат и, видя недоумение отразившееся на лице девушки, спросил – разве вы не сделали памятный снимок на фоне футбольной команды?
Вероника засмеялась и пояснила несколько виновато:
– Это же для потомства. Не ревнуйте.
– Вынужден с вами не согласиться, для потомства нужно делать совсем другое, а снимок был сделан для потомков.
– Точно, – согласилась Вероника, – совершенно верно, именно для этого я сделала снимок, господин умник.
– Прошу – предложил Марат, поводя рукой, и дотрагиваясь до ее локтя.
– Только предстоящий ужин мешает мне разозлиться и пойти погонять мяч с соотечественниками, – сказала Вероника, следуя за ним. Марат не понял, шутила девушка или говорила серьезно. Стеклянные двери бесшумно раздвинулись и закрылись за ними, лишив парочку кондиционированного воздуха.
Обошли клумбу с экзотическими кустарниками. У выезда на шоссе, на стоянке такси, стояло два «Мерседеса», их водители призывно смотрели на мужчину и его спутницу.
– Поедем в город? – спросил Марат.
– Не знаю, решайте сами.
– Или здесь где-нибудь посидим?
– Давайте здесь, эти ресторанчики везде одинаковы, что здесь, что в городе.
Нажав на кнопку под светофором, перешли шоссе, вертя головами в разные стороны. В бывшей английской колонии было левостороннее движение.
– Никак не могу привыкнуть, – сказал Марат, касаясь локтя Вероники, словно поддерживая и помогая.
– Я тоже.
– Но больше всего меня расстраивают эти шикарные авто, испорченные безнадежно.
– В каком смысле испорченные, – удивилась Вероника.
– Руль же справа – пояснил Марат.
Вероника улыбнулась. От основной магистрали вверх в горы уходила второстепенная дорога, вдоль которой на некотором протяжении тянулись друг за другом небольшие рестораны, возвышаясь, друг над другом в пол-уровня. Против каждого на тротуаре были выставлены рекламные щиты в виде огромного меню, на некоторых даже в русском переводе. Облюбовав один из столиков, они расположились за ним; к ним тут же устремился улыбчивый хозяин, держа в руках книги с меню и картой вин.
Марат, заручившись согласием спутницы, заказал рыбу, коктейли из морепродуктов (так было указано в меню), рыбное мезе и красное вино.
– Я знаю, что к рыбе полагается белое, – сказал Марат, – но у меня от него изжога.
– Я думаю, что это предрассудки, – заметила Вероника.
– Совершенно с вами согласен, я как-то пошел на рыбалку с бутылкой сухого вина, белого; наловлю, думаю рыбки, зажарю на костре, и под белое вино съем ее на природе. И что же вы думаете, хоть бы раз клюнуло, но пока смотрел на поплавок начало вечереть и прилетели утки, так вот, одну из них я застрелил. Зажарил ее на костре и съел, запивая белым вином, хотя по правилам дичь надо запивать красным вином, но у меня не было красного вина, так что же не пить совсем.
– Резонно, – согласилась Вероника, – но у меня вот какой вопрос: вы утку застрелили из чего? Из удочки?
– Из пистолета, а почему вы спрашиваете, не верите?
– Дело в том, что мой отец, майор запаса, всегда утверждал, что пистолет – это личное оружие офицера, для решения его личных проблем. А еще он говорил, что из пистолета Макарова нельзя никого застрелить, из него можно только застрелиться.
– Ну почему же, если стрелять в упор, то можно, а потом я стрелял из «Вальтера».
– Мне кажется, что вы врете, – сказала Вероника.
– Ладно, вывели вы меня на чистую воду, – сокрушаясь, сказал Марат, – сознаюсь, я стрелял не из пистолета. Я стрелял из лука стрелой.
– Кажется, я поняла, вы меня обманываете, вас зовут не Марат, вас зовут Мюнхгаузен.
– Вы очень проницательная девушка, – похвалил Марат, – от вас ничего не скроешь.
Они сидели на открытой террасе у самой дороги, но это обстоятельство не беспокоило их, за поздним временем проезжающих машин было мало, Усиливающийся ветер с моря охлаждал теплый воздух, поднимающийся от земли, и теребил хрупкий огонек свечи, зажженный подавальщиком, принесшим вино, хлеб и масло.
– Жаль, что отсюда не видно море, – сказал Марат, сидевший лицом к зданию гостиницы, закрывающей побережье.
– Счастье, полным не бывает, – улыбнулась Вероника.
– Увы, – согласился Марат.
– Где вы были вчера весь день?
– Ездил на экскурсию.
– Что там было интересного?
– Ничего особенного, в основном развалины древних цивилизаций, камни, а камни – везде одинаковы, но зато я искупался в море, в том месте, где появилась из пены морской Афродита, теперь я буду всегда молодым.
– Вам рано еще об этом думать.
– Вы добрая девушка.
– Я говорю правду.
– За сегодняшний вечер, – сказал Марат, поднимая свой бокал. Чокнулись. Глухой стеклянный звук возник и тут же унесся в звездную темноту неба.
– Хорошее вино? – вопросительно сказал Марат.
– Да, терпкое, мне нравится терпкое.
– Что еще вам нравится?
– Многое, почему вы спрашиваете?
– Чтобы знать.
– Вероника покачала головой.
– Что? – спросил Марат.
– Тайны дома узнать норовят, чтобы держать его в страхе.
– Что вы, что вы, в каком страхе? Напротив, делать приятное.
– Это будет слишком просто. Догадывайтесь сами. Или вы в школе заглядывали в конец задачника?
– Заглядывал, скрывать не буду. Но, да ладно, вопрос снимается.
Появился подавальщик, неся на подносе огромное блюдо с нарубленным салатом, дольками апельсина, лимона и яблока, оливками и маслинами, на всем этом великолепии были выложены несколько сортов жаренных на гриле рыбин, и прочей морской живности, в виде кальмаров, крошечных осьминогов, королевских креветок, панированных, и зажаренных видимо в кипящем масле. Он же наполнил бокалы вином.
– Прозит, – сказал Марат, поднимая свой бокал.
– Что? – недоуменно спросила Вероника.
– Действительно, – вдруг озадачился Марат, – откуда вдруг слово выскочило. А вы не знаете этого слова?
– Нет.
– Все, вспомнил, это словечко из романов о фашисткой Германии, в которой работали наши разведчики. Вот, что значит другое поколение. Сколько вам лет? Я знаю, что дамам такие вопросы не задают, но вы в таком возрасте, когда им можно гордиться.
– Двадцать, а вам.
– Сорок. Я уже пережил многих достойных людей.
– То есть?
– Александра Македонского, Пушкина, Лермонтова и кажется даже Байрона.
– То была другая эпоха, время было плотней, все происходило значительно быстрее. Вы, как философ, должны понимать это, как никто другой.
– Я не философ, – грустно сказал Марат, – я – специалист по научному коммунизму. Когда я подавал документы в МГУ, туда конкурс был меньше. Я пошел по пути наименьшего сопротивления, а это не самый лучший путь, как показывает мой жизненный опыт. И вообще, в последнее время, я все больше склоняюсь к учению дао, знаете?
– Вы мне льстите, Марат, я, конечно, продвинутая девушка, но не настолько.
– Это учение приписывают Лао Цзы, был такой китайский философ. Я говорю, присваивают, именно потому, что говорю об учении дао.
В этом учении, выражаясь языком продвинутых молодых людей, главная фишка в том, что ничего нет однозначного, ничего нельзя знать наверняка; в крупном успехе таится зародыш неудачи и наоборот. Кто делает большие шаги, не может долго идти. Кто сам себя возвышает, не может стать старшим среди других. Тот, кто теряет, тождественен потере. Тот, кто тождественен потере, приобретает потерянное. Ущербное становиться совершенным. Находясь в движении, стремишься к покою, следовательно, покой – есть главное в движении. Небо и земля не обладают человеколюбием и предоставляют всем существам жить своей жизнью. Нужно сделать свое сердце предельно беспристрастным, твердо сохранять покой, и тогда все вещи будут изменяться сами, а нам останется лишь созерцать их возвращение, ибо все в мире возвращается к своему началу, к своей сущности. Когда не будет учености, не будет и печали. Кстати, вам это ничего не напоминает?