– Костин вновь захохотал.
– А че, похоже. Так говоришь, побыстрее, да, ну ладно, будь, по-твоему.
Костин вскинул ружье, прицелился в Марата и выстрелил. Марат увидел пламя, вырвавшееся из стволов и почувствовал движение воздуха над головой, словно кто-то быстро провел ладонью, едва коснувшись волос. Из стены за его спиной вырвало кусок штукатурки, комнату наполнил грохот и сизый дым, в воздухе закружились клочья пыжа. Костин сломал ружье пополам и вставил новый патрон взамен вылетевшего. Когда звон в ушах несколько утих, Марат разобрал слова Костина.
– Промазал, надо же, не тот глаз закрыл, наверное. Повторить, что ли, а?
Марат разлепил губы, открыл рот, но чихнул, потом еще и еще.
– Будь здоров, – машинально сказал Костин.
Марат кивнул:
– Спасибо, из твоих уст это особенно приятно услышать. Но я хотел сказать, что повторять уже нельзя.
– Это почему же?
– Видишь ли, друг, мой, если во время казни приговоренный остается, жив, то его нельзя снова казнить, де-юре казнь уже состоялась. Например, если рвется веревка, то второй раз уже не вешают, так принято во всем мире. Устои, видишь ли, а их менять опасно.
Костин, слушавший Марата открыв рот, наконец, взял себя в руки и сказал:
– Ну, ты даешь, вот слушаю тебя и, прямо, оторопь берет от твоей наглости; да мне насрать на все твои устои, понял.
– Да, – серьезно сказал Марат, – причем это было видно с самого начала. С тобой каши не сваришь. Однако открой форточку, дышать нечем.
– Да пошел ты, козел, еще командовать здесь будет, – крикнул Костин.
– Я не командую, а прошу, – заметил Марат, – знаешь, пословицу – «перед смертью не надышишься» – так вот – осталось мне мало, а дышать здесь совсем нечем.
– Ладно, – буркнул Костин, – сразу видно, что ты не охотник, настоящему охотнику пороховой дым только в радость.
Он открыл форточку, и в комнату потянуло свежим морозным воздухом.
– Я, дорогой товарищ, в армии, в артиллерии служил, дыму наглотался на всю оставшуюся жизнь, – сказал Марат.
– А я погранцом был, – гордо произнес Костин.
– А-а, вот оно что, а я смотрю, физиономия твоя мне чем-то знакома, не тебе ли я в прошлом году в парке Горького морду набил, во время вашей всесоюзной гульбы, а?
– Ты хочешь, чтобы я еще раз тебе прикладом заехал, – спросил Костин.
– Ну что ж, если очень хочется, заедь, – разрешил Марат.
– Ладно, уж, не буду бить, – добродушно сказал убийца.
– Это мне напоминает одно из доказательств доброты Ленина, про то, как он брился опасной бритвой, а к нему дети подошли, он на них посмотрел и ничего не сказал, а ведь мог лезвием полоснуть.
Костин хмыкнул и сказал:
– Честно говоря, ты единственный, кого мне убивать не хочется, чем-то ты мне симпатичен, и байки хорошо травишь, ну просто талант пропадает, можно сказать, но и в живых тебя оставить не могу, сам понимаешь.
Костин ненадолго задумался, а потом сказал:
– Слушай, давай так договоримся, ты мне рассказываешь какую-нибудь историю про любовь, если к тому времени, когда ты закончишь, наступит утро, то я дам тебе шанс на спасение, – уйду. А?
– «Тысяча и одна ночь», – сказал Марат.
– Во, во, как в тысяче и одной ночи, как догадался?
– Это было нелегко.
– Ну, че, «Шехерезада», согласен?
– И руки развяжешь?
– С развязанными руками и дурак спасется, к тому же развяжи тебе руки, ты же мне сразу в глотку вцепишься, нет. Я оставлю тебя, как есть и это уравняет наши шансы. Пока ты освободишься, я далеко уйду.
– А если я не смогу развязаться?
Костин пожал плечами:
– Значит, ты проиграл, вообще-то, ты и так проиграл, но я даю тебе фору, задним числом, добавочное время. Ну, че ты торгуешься, выбора у тебя нету.
– Нету, – согласился Марат, – но я не в форме, голова болит, так, что стреляй.
– Не, не, подожди, как это стреляй, мы ведь договорились, а что голова болит, так это ерунда, голова это кость, как говорил один боевой генерал, а кость болеть не может, таблетку могу тебе дать, хочешь, нет? А что тебе может помочь еще?
– Гильотина, – сказал Марат.
– Утром, – пообещал Костин.
– Тогда стакан водки.
Костин тяжело вздохнул:
– Нету водки, сам бы выпил, вот сухари есть, НЗ, так сказать, а водки нету.
– Ты же утром последнюю бутылку уволок отсюда.
– Я ее выронил, когда от волков убегал.
– А ты сходи, поищи.
– Умнее ничего не придумал?
– Сейчас придумаю, – сказал Марат.
– Ну, ну, ты, вроде умный, давай думай.
– Уже придумал.
– Ну?
– Дай сначала зеркало, – попросил Марат.
– Это еще зачем?
– Посмотреть хочу на себя.
– Не смотри лучше, расстроишься, – сказал Костин. Но все-таки встал и поднес к лицу Марата небольшое зеркало, лежавшее на серванте. Разглядев свой опухший нос и залитые кровью разбитые губы, Марат едва удержался от нового оскорбления в адрес Костина, приклад ружья находился в опасной близости от лица.
– Спасибо, достаточно, – сказал Марат.
Костин положил зеркало на сервант и вернулся на свое место.
– В кармане моей куртки лежат ключи, – мрачно сказал Марат, – сходи к машине, открой водительскую дверь, внизу слева рычажок, открой капот и вытащи бачок опрыскивателя.
– Зачем?
– В нем водка.
– Как это водка, ты, что же туда водку заливаешь? – недоверчиво спросил Костин.
– Дешевую.
– Это называется, – зажрались, – возмущенно сказал Костин и отправился к машине. Вернулся, держа обеими руками пластмассовый короб и недоверчиво нюхая содержимое.
– Не отравишь?
– Это был бы выход, жаль, не додумался.
Костин долгим подозрительным взглядом смотрел на пленника, затем хлопнул себя по лбу и сказал:
– Че я голову ломаю, ты первый выпьешь.
Криво усмехнувшись, Марат заметил:
– Знал бы, что из бачка пить придется, не стал бы экономить, «Кристалловскую» залил бы. Да-а и на старуху бывает проруха.
– У нас это по-другому называется, – ухмыльнулся Костин, – на хитрую задницу есть хрен с винтом.
Он выплеснул из одного стакана остатки чая, наполнил до половины водкой и поставил перед Маратом.
– Полную лей, – сказал Марат.
Костин хмыкнул, но просьбу выполнил.
– Видишь, – сказал он, – Ленин еще говорил, мол, страшно далеки они от народа, а ты вон насколько ближе стал к народу; пьешь дешевую водку гранеными стаканами.
Он полез в свой рюкзак и достал оттуда пачку галет; вытащил одну, разломил и положил на стакан, – прошу, ваше благородие.
– Я же не акробат, – сказал Марат.
– В каком смысле, – удивился Костин.
– Руки то развяжи, как я пить буду.
– А-а, сразу видно – не наш. Я вот, когда на стройке работал, после ПТУ, видел, как мужики пьют: на троих разлили, по очереди в один стакан, одному с верхом накатили, как говорится, – для губ места не оставили, а как пить – руки то дрожат, после вчерашнего. Так он наклоняется, отхлебывает, а потом – глот, глот и порядок. Но на счет рук, это ты, отец, погорячился, мы эту задачку иначе решим. Костин взял стакан и поднес ко рту Марата. Марат открыл рот и, двигая кадыком, пропустил ледяную жидкость в себя, выдохнул. Лицо его приняло страдальческое выражение. Водка была «левой», из тех, что разливали в подвалах, многочисленные нелегальные цеха, во множестве расплодившиеся во время перестройки. Костин сунул ему галету, ободрав сухими, жесткими краями губу и десну Марату. Затем вернулся на диван, сел и, расстегнув рукав, оглядел все еще кровоточащую ранку.
…Мужика он уложил сразу, ударил прикладом в затылок. Ошеломленную женщину, сбил с ног прямым ударом в челюсть, давно мечтал о таком ударе. Стрелять он не хотел, чтобы не поднимать шума: расстегнул телогрейку Шилова, и плавно, вогнал охотничий нож меж ребер грудной клетки, прямо в сердце, то же самое проделал с женщиной, только помедлил, разглядывая ее грудь – в этот момент она его и цапнула, прямо-таки по-звериному. Может, она ядовитая была, что-то кровь не свертывается, – подумал Костин и стал смотреть на Марата.
Выждав, пока улягутся жестокие молоточки в висках, Марат спросил:
– Ну, что дальше?
– Десять минут ждем результат, – сказал Костин.
– А я и забыл, – сказал Марат.
Лицо Костина вдруг напомнило ему инструктора, сопровождавшего их с Вероникой во время конных прогулок в горах. Инструктор был англичанином, и Марат спросил, как он относится к творчеству своего земляка, Фаулза? Вероника перевела, затем, выслушав ответ, улыбаясь, сказала:
– Удивляется, почему ты спрашиваешь его о писателе, говорит, что он жокей, а не филолог.
– Вопросов больше не имею, – ответил Марат.
Он улыбнулся воспоминанию: жаркая волна затапливала его, боль в голове почти улеглась, но не уходила, напоминая змею, покачивающуюся на хвосте перед тем, как ужалить.
– Чему радуешься, – спросил Костин, не сводивший с Марата глаз.
– Мыслям, – едва узнавая свой голос, ответил Марат.
– И чего ты там, мыслитель, надумал? – Спросил Костин.
– Ничего хорошего.
– Как самочувствие?
– Как у Сократа.
– Это хорошо, – поглядев на часы, сказал Костин, – прошло пятнадцать минут, наверно и мне можно уже хряпнуть.
Он наполнил стакан до половины, изящно оттопырил мизинец, вынес локоть, коротко выдохнул и опрокинул водку в рот; лицо его приняло задумчивое выражение, почмокал мелко губами, дегустируя выпитое, взял галету и с хрустом закусил. Засмеялся:
– Прямо, как в том кино, про революцию – налей-ка нам из бака; ну ладно, давай рассказывай, – сел и приготовился слушать.
Марат открыл, было, рот, чтобы послать его подальше, какая разница – быть застреленным или замерзнуть привязанным к стулу, но вдруг, вспомнил, что, в узком, боковом кармане его спецназовских брюк, лежит небольшой нож с выкидным лезвием и это обстоятельство, дает ему шанс на спасение, если конечно Костин сдержит свое слово. А значит, имело смысл принять правила игры. О возмездии можно думать, только сохранив жизнь, точнее, ради этого можно было попытаться сохранить себе жизнь.