… Лайка, нечистая правда, помесь с дворнягой, метрах в десяти впереди была. Вдруг из кустов выскакивает на дорогу огромный волк, хватает собаку за хребет и обратно в кусты.
– Какие страсти ты Галя рассказываешь, – укоризненно сказала Вероника, – это называется «счастливого пути».
– Собачку жалко, – вздохнул Шилов, – прямо заплачу сейчас.
– Ну, что будем делать? – спросил Марат.
– Никто никуда не пойдет, – твердо сказала Галя, – шестнадцать километров по такому морозу – это смерть.
Марат стал одеваться.
– Пойду, аккумулятор сниму, – объяснил он, – может в тепле отойдет; он же нормально крутил, когда мы сюда приехали.
– Сколько ему надо времени, чтобы отойти? – спросила Вероника.
– Сутки, не меньше.
– Значит, мы сегодня не уедем.
– Вы поразительно догадливы, моя дорогая, – заметил Марат.
– А ведь мне завтра в институт. Начало лекции в девять тридцать. История философии.
– Не расстраивайся, мы с Шиловым тебе расскажем и про историю, и про философию. Да Шилов?
– Всенепременно, мадемуазель, мы вам, про все расскажем.
– Может тебе за дровами сходить, а, товарищ философ? – предложила Галя, – если мы остаемся, то надо печку топить.
– Вот, так всегда, – пожаловался Марату Шилов, – только захочешь воспарить к высотам человеческой мысли или опуститься в глубины мировой души, как тебя тут же окликают «товарищем» и предлагают сходить в лес, за дровами. «Откуда дровишки, – из лесу вестимо, отец слышишь, ворует, а я увожу». Где там мои валенки?
Уходя, сказал:
– Вернусь, баню затоплю, помоемся в дорогу.
Шилов оделся и вслед за Маратом вышел из дома.
Их было видно в окно: обоих, но один пошел налево на деревенскую улицу, где стоял автомобиль; второй – направо, к лесу.
– Что же мы будем делать? – тревожно спросила Вероника.
– Ничего, – ответила Галя, – снег пойдет скоро, значит, мороз уймется, потеплеет, а там, глядишь, и машина заведется.
Первым вернулся Марат, с посиневшим от мороза носом. Прижимая к животу аккумулятор, он прошел на кухню, и положил его у подножия печки. После этого прижался к кирпичной стене, хранившей остатки тепла и замер, оглядывая угол против печи, служивший кухней. Сбоку отворилась дверь, выходящая к заднему двору, где находились хлев, овин и дровяной сарайчик. Появилась Галя, неся два полена. С грохотом свалила у топки, взяла топорик и стала щепить лучину.
– Мороз, как ножом режет, – сказал Марат.
– Это точно, – весело согласилась Галя.
– А дрова, то есть еще? – спросил Марат.
– Есть, – согласилась Галя.
– Что же ты, Александра в лес послала? – спросил Марат.
– А запас карман не тянет, – пусть проветрится, авось протрезвится.
– А где Вероника?
– Красится, – сказала Галя.
– Однако, – заметил Марат, – птичка божья не знает, ни заботы, ни труда…
Марат пошел в горницу, где за столом, строя гримасы зеркалу, сидела Вероника. Увидев Марата, она приветливо улыбнулась.
– Ты куда это собираешься? – спросил Марат.
– Никуда.
– А-а, а я думал, что ты на свидание собираешься.
– Одно другого не исключает, – невозмутимо сказала Вероника, – я собираюсь на свидание, но мне никуда не надо, потому что мой любимый находится рядом.
– Неплохо – отметил Марат. Отвел ладонью занавес и нырнул в спаленку. Не раздеваясь, лег на кровать, закрыл глаза. Через несколько минут кто-то вошел в спальню и стал рядом; Марат протянул руку и дотронулся до ноги, обтянутой в вельвет. Он подвинулся, и Вероника легла рядом.
– У меня рефлекс, – тихо сказала девушка, – я не могу видеть тебя лежащим, меня сразу же тянет принять горизонтальное положение.
– Ты говорила, что это бывает, когда я смотрю на тебя, – лениво ответил Марат.
– Когда ты смотришь на меня, мне хочется лечь и раздвинуть ноги, – уточнила девушка, – а так, мне просто хочется лечь рядом.
Мужчина не ответил, молча повернулся на бок, заставив Веронику проделать то же.
– Обними меня властной рукой, – попросила девушка.
Марат обнял ее левой рукой и невольно залез ей под рубашку, прижав ладонь к ее голому животу.
Через некоторое время Вероника сказала:
– Не могу, когда ты дышишь мне в затылок.
– Когда же вы накуритесь? – спросил Марат.
– Никогда, – вздрагивая всем телом, ответила девушка.
– Молчать, золотая рота – приказал Марат, но рука его уже начала движение, надавливая на живот, к низу, к жестким волосам.
– Поцелуй меня – попросила Вероника.
– У тебя губы накрашены.
– А я вытру.
Марат стал расстегивать пуговицы ее вельветовых брюк.
– Только закрой мне рот, – попросила девушка, вздрагивая все сильнее, – я буду кричать, Галя услышит.
– Может лучше убить тебя?
– Да, убей меня.
Галины рассказы произвели на Шилова впечатление. Отправившись за дровами, он взял на всякий случай ружье. Александр повесил его за спину и если бы не санки, которые он тащил за собой, то его можно было принять за биатлониста. Ружье ружьем, но в лес Шилов углубляться не стал, побродил по предлесью, нашел сухую ель, достал топорик из-за пояса, начав с верхушки, стал обрубать ее, и укладывать дрова поперек санок. Вскоре ему стало жарко, он расстегнул тулуп, снял ружье, проверив предохранитель, прислонил его к дереву. Начав с ленцой, Шилов вскоре вошел во вкус, стал рубить с оттяжкой, с уханьем. Несмотря на мороз, Шилов вспотел; вогнал топор в корневище, выпрямился, вытер лицо и огляделся вокруг. В пылу рубки, он забыл про волков и теперь особенно внимательно смотрел на все чернеющее, на снегу. Поднял взгляд на небо. Солнце затянуло дымкой облаков, и начинал сыпаться мельчайший снежок. Лишившись солнечного света, заснеженные деревья приобрели некоторую грусть, но Шилову она не передалась, ибо движения было вдоволь. Кроме того, Шилов сделал любопытный вывод – никакая тоска, не властна над человеком, находящемся в движении. «Видимо, – развивал свою мысль Шилов, – печаль обратно пропорциональна движению, ибо печаль рождает – мысль о смерти, поскольку согласно Сократу, вечно лишь то, что находится в движении, значит, движение исключает смерть и соответственно печаль». Сформулировав сию мысль, Шилов почувствовал гордость за человечество – в своем лице. Лелея эту философскую формулу, Шилов закрепил дрова своим ремнем, взял в руку ружье и отправился к дому, из трубы которого во всю валил дым.
Сделав несколько шагов, Шилов остановился, ему вдруг почудился чей-то крик. Несколько минут он напряженно вслушивался, но звук не повторился и Шилов вновь впрягся в санный ремень, сказав себе: «Но, кобыла».
Возле самого дома, он увидел давешнюю ворону; во всяком случае, очень на нее похожую; птица сидела на проводах. Шилов, недолго думая, вскинул ружье и пальнул по ней.
Марата разбудили гитарные аккорды. Открыл глаза, вспомнил про машину. С тягостным чувством сел на кровати, привел себя в порядок и вышел в горницу, где слышались тихие голоса и негромкое пение. В комнате было сумеречно, только на полу плясали отблески пламени, вырывавшиеся из-за неплотно прикрытой печной дверцы. Шилов сидел на табуретке у окна и напевал:
Думы потаенные, губы окаянные
Бестолковая любовь. Головка-да забубенная.
Попрошу я голубя, попрошу я сизого
Пошлю дролечке письмо, и мы начнем все сызнова.
Дамы сидели на диванчике и молча слушали. Увидев Марата, воззрились на него, а Галя спросила:
– Как у тебя с головой, Марат?
Вопрос вызвал у Шилова смех, к нему присоединилась Вероника, но под мрачным взглядом Марата быстро утихла.
– Лучше, но ты я вижу, опять за свое взялась, печь топишь, – сурово сказал Марат.
– У нас другого выхода нет, – пояснила Галя, – иначе мы замерзнем. Мы же остаемся.
– Тогда я сплю вот здесь, – сказал Марат, указывая на диванчик, – второй ночи возле печки я не выдержу, а здесь прохладней.
– А я? – спросила Вероника, – я, где сплю?
– Вдвоем мы здесь не уместимся, – отрезал Марат.
– А любовь? – спросила Вероника.
– Сколько же можно?
– Я не в этом смысле, а в возвышенном, одухотворенном, возмутилась Вероника.
Шилов возвысил голос и пропел:
Все вы губы помните
Все вы думы знаете
До чего же мое сердце.
Этим огорчаете.
– А почему свет не зажигаем? – спросил Марат.
– Света нет, – сказала Галя.
– Почему?
– Шилов провода перебил.
– Как перебил?
– Обыкновенно, из ружья. Хотел нам на ужин ворону подстрелить, и промазал, попал в провод и перебил его.
– Слышишь, ты, вредитель? – обращаясь к Шилову, – спросила Галя, – объясни нам, зачем ты это сделал?
– Понимаешь, Галя, – откладывая гитару в сторону, заговорил Шилов, – дед мой в этих местах партизанил. Во мне, наверное, гены его проснулись.
– Татарская твоя морда, – в сердцах сказала Галя.
– Как это – татарская? – обиделся Шилов.
– Потому что ты – вылитый татарин, – настаивала Галя.
– Я русский, – твердо сказал Шилов.
– А кто твои родители? – ехидно спросила Вероника.
– Папа – еврей, мама – украинка, – честно ответил Шилов.
– А ты – русский?
– А я – русский!
– Это как же получилось?
– А так вот, разве вы не знаете, что если смешать красную и зеленую краски, то получится желтая. Ты и мы, русские люди, кто только не ходил в наших праотцах, и викинги, и монголо-татары, и немцы, а мы все равно русские; иной раз, смотришь, на митинге какой-нибудь мужичонка орет – долой, мол, инородцев, всю Россию продали, с нами не поделились, а сам-то говорит плохо, ну просто двух слов связать не может, даже матерится неграмотно, вглядишься в него – волосы черные, глаза узкие, скулы широкие – вылитый басурманин. Так что, – главное, что у тебя в паспорте написано.
– Кстати, об ужине, – вспомнил Марат, – что у нас с ужином?