Марат разлил водку по рюмкам. Мужчины выпили, а женщины пить не стали. Принципиально. «Чему быть, тому не миновать, – философски заметила Галя».
После этих слов Вероника все-таки отхлебнула из рюмки, но закусывать не стала, – и в этом поступке было что-то героическое, то чем славились русские женщины. Жены декабристов.
– Между прочим, – сказала она, страдальчески морщась, – в восемнадцатом веке во Франции волк по прозвищу Зверь Геводан загрыз сто двадцать три человека, и король Луи был вынужден отправить войско на его поимку.
– Ты бы закусила, – сказала сердобольная Галя.
Вероника отрицательно качнула головой, – водки еще много, – пояснила она, – им закусывать нечем будет.
– Армянин, что ли, – спросил Шилов.
– Кто армянин? – удивилась Вероника.
– Зверь.
– Почему армянин?
– Ну, ты же сама сказала – Зверь по фамилии Гедовян.
– Я сказала – Геводан, – сердито сказала Вероника, – не путай меня.
– Между прочим, – заметил Марат, – еще бывают волки-оборотни: с виду обыкновенный человек, но когда наступает полнолуние, он чувствует сильную головную боль, тесноту в груди, жжение кожных покровов и превращается в волка.
– Сейчас как раз полнолуние, – сказал Галя.
– И, сегодня, кстати говоря, у кое-кого болела голова, – многозначительно добавила Вероника.
– У-у, – произнес Марат и оскалил зубы.
И словно, вторя ему, раздался волчий вой. Он также длился дольше предыдущего и на более высокой ноте.
– Ужас какой-то, – сказала Вероника, – прямо мороз по коже дерет.
– Я даже протрезвел, – признался Шилов, – надо еще выпить.
– Хватит уже пить-то, – сказала Галя, – сколько можно, ведь с утра пьешь, по времени.
– Да потому что, я человек русский и веселый, а веселие Руси есть питие, как заметил кто-то из великих. А что делать то еще, спать рано, сидеть глядеть друг на друга молча.
– Ну почему же молча, можно поговорить о чем-нибудь, рассказать.
– «Декамерон», – воскликнула Вероника, – надо устроить декамерон, пусть как у Боккаччо, каждый расскажет какую-нибудь историю.
– Декамерон – это в Италии, а у нас это будет, – Шилов задумался, но не найдя нужного слова, развел руками, – не знаю, как это будет. Я не против, но если вы помните, в «Декамероне» все истории были с известным подтекстом и часто весьма фривольным; может у кого-то есть возражения. Пусть поднимет руку.
– Я же не предлагаю копировать Боккаччо, пусть каждый, кто хочет, расскажет какую-нибудь историю. Кто первый?
– Насчет первого есть анекдот, – сказал Шилов, – дело происходит в Хохляндии, на колхозном собрании председатель говорит: «А зараз будут дебаты». Колхозница тянет руку и говорит: «Можно мене першу, бо мене малы дити дома, и мене далеко ихати».
Засмеялся один Марат, женщины деликатно улыбнулись, а Вероника укоризненно сказала:
– Шилов, я просила не копировать Боккаччо.
– А кто предложил, тот пусть и начинает, – сказал Шилов.
– Это исключено, мне всего двадцать лет, у меня нет жизненного опыта, – отказалась Вероника.
– Галя? – спросил Шилов.
– Ой, из меня такой рассказчик, – замахала руками Галя, – сам рассказывай.
– А я чего, я двадцать лет на заводе, на станке отработал, могу, конечно, рассказать, как мы хохмили на профсоюзных собраниях, но поезд социализма зашел в тупик – это уже не смешно.
– Что это вы все так на меня смотрите, – спросил Марат, – может быть, у меня рога выросли?
– Типун тебе на язык, – сказал Шилов. А Вероника клятвенно заверила, – никогда.
Шилов добавил:
– Марат Иванович, наперед батьки, сами знаете.
– Ну ладно, – сказал Марат, – уговорили, красноречивые, расскажу я вам одну историю. Деваться некуда, дрова в печи еще не выгорели, спать еще нельзя. В таком случае, налей-ка, брат Шилов, по полной.
Шилов торопливо исполнил пожелание. Марат взял в руки стопку и обвел взглядом помещение: у свечи был еще остаток, она была из дешевых, иногда чадила и потрескивала, озаряя желтым цветом лица сидящих за столом; темнота отступала от стола, сгущаясь по углам, багряным зловещим светом выделялась на белой стене раскаленная чугунная, печная дверца – над пламенем свечи еще был отчетливо виден причудливый табачный дым, от сигарет тлеющих в женских пальцах.
Медленно выпил водку, понюхал морскую капусту, поморщился и приступил к рассказу.
Рассказ Марата
И начал Некиса, луне внемля нечасто.
Он в струны ударял, он пел в размере раста.
Потому что душа существует в теле
Жизнь будет лучше, чем мы хотели
Мы пирог свой зажарим на чистом сале
Ибо так вкуснее нам так сказали.
– Дело было на заре перестройки, кажется в девяностом году.
Пришел барин и дал нам свободу, я имею в виду свободу экономическую. Мы с приятелем зарегистрировали кооператив с томным названием «Агат» и приступили к трудовой деятельности – купили списанный термопласт-автомат. Наладили его и стали штамповать зажимы для штор. Наняли двух членов профсоюза. Приятель мой по образованию был технарь, поэтому руководил производством, а я как специалист по научному коммунизму, занялся снабжением. И, видя ваши усмешки, должен заметить, что в то время это было самым трудным. Сырья не было в свободной продаже, биржи находились в зачаточном состоянии, складские базы все еще верили в святость фондов. Сейчас уже никто и не помнит, что это такое, а было это что-то вроде разнарядки на определенные виды сырья, закрепляемые главком за предприятиями, без этих самых фондов с тобой никто и разговаривать не хотел. Поэтому я искал тех, у кого эти пресловутые фонды были, но они не смогли их выбрать, договаривался с ними напрямую, вообще схема была сложная и запутанная. Рассказывать долго, опять же бартер, был в ходу, условно говоря, я мог поменять машину кока-колы на машину полиэтиленовой крошки и т. д., короче говоря, дикий капитализм. Как-то в поисках сырья я попал в город Новгород, не тот, что на Волге, а тот, что послаще. Сошел я с поезда ранним утром и как-то удивительно быстро устроил все свои дела; договорился, заплатил, загрузил машину и отправил ее в Москву. В одиннадцать утра я был, как «Пятачок», совершенно свободен. В кафетерии я выпил стакан какао, съел плюшку и отправился гулять по городу. Помню с какого-то моста, я увидел кремль, возвышавшийся над рекой. У подножия стен был пляж, (забыл упомянуть, что дело было летом), который заполнялся людьми. Я перешел мост, побродил по территории кремля, – если бы я знал, что мне придется рассказать об этом, я бы дома подготовился, как следует, на предмет его размеров, толщины стен и даты его перестройки, – но, увы.
Когда мне надоело пялиться на замшелые стены, я спустился к реке. Плавок, конечно, на мне не было, а солнце пригревало на славу; идти обратно в город и покупать плавки мне было лень, я стоял и расстраивался по этому поводу до тех пор, пока не вспомнил, что на мне трусы красного цвета…
– Как у тореадора, – спросил Шилов?
– Нет, как у пикадора, – ответил Марат.
– А какая между ними разница?
– Быка дразнит пикадор, а тореадор его убивает.
– Кого, пикадора?
– Нет быка, – Марат посмотрел на Шилова и добавил, – тореадор убивает быка, если, конечно, бык не убьет тореадора.
– Вопросов больше не имею, – сказал Шилов.
– Но у них, ни у кого нет красных трусов, – сказала Вероника, – я видела, они в штанах выступают.
– Не вмешивайся в мужской разговор, – строго произнес Шилов, – Марат знает, что говорит, у них красные трусы под штанами. Публике не видно, а бык чувствует.
…И стал раздеваться, пусть они думают, что на мне что-то среднее, между плавками и спортивными трусами, некий вариант супрематизма. На меня, конечно, никто и внимания не обратил, хотя мои красные трусы были видны даже из космоса и, наверное, американский спутник-шпион сразу же передал мое изображение куда следует, но на международной обстановке это никак не отразилось; еще одна дама бальзаковского возраста оценивающе смерила меня взглядом, но даже ее мои бледные телеса оставили равнодушной. Я полез в реку. Вода оказалась жутко холодной на ощупь и неприятно ржавой на вид. Но это ничего не значило, кто-то из местных потом объяснил мне, что в Волхве живут какие-то микроорганизмы, из-за которых он и выглядит так неопрятно, а на самом деле, она была чистой.
Потом я загорал до тех пор, пока на мне не высохли трусы. Потом пил пиво в открытом кафе под крепостной стеной, где неприятно шумела компания подвыпивших юнцов, потом долго гулял по городу, а вечером сел в поезд. Пусть извинят меня те, кто ждал рассказа о дорожном адюльтере, – в купе нас оказалось четверо мужчин. Билеты, простыни, чай в подстаканниках. Один из нас оказался человеком словоохотливым. Лишь только поезд тронулся, – он стал рассказывать о том, как он удачно продал мясо в Новгороде, о том, что сейчас едет в Москву, потому что обещал купить дочери игровой компьютер «Денди». Он был из фермеров, этот словоохотливый человек, – мужчина лет тридцати, высокий, полный, круглолицый и очень жизнерадостный. Энергия в нем била через край. Говорил он один: долго рассказывал о своем хозяйстве, о том, как он берет в колхозе телят на выкорм, потом сдает мясо в магазины, о том, как покупает лицензию на лов рыбы в реке, ставит сети, пойманную рыбу коптит и продает оптом: о том, как он выстроил двухэтажный дом, о том, как он любит свою жену и дочь, которой покупает буквально все, что она пожелает, и как не любят его деревенские жители. «Мне коровник два раза поджигали, – сообщил он, – в первый раз я успел телят спасти, а во второй – нет, – сгорели».
– За что же вас так не любят? – спросил кто-то из нас.
– За то, что я не пью, и работаю с утра до вечера, а они наоборот. Я встаю в четыре утра, а ложусь в девять, вместе с дочкой. У меня на сберкнижке сейчас сорок тысяч лежит.