ретиться с ним, когда вернется из давно откладываемой поездки в Гранаду, но только при условии, что до того момента он не будет ее искать — ни звонить, ни писать, ни пытаться увидеть. Она не сказала ни когда уезжает в Гранаду, ни когда возвращается, она просто не сочла необходимым снабдить его этой информацией; она будет ждать его в доме мадам Матильды в воскресенье, девятнадцатого июля; после чего, скорее всего, поедет слушать курс лекций по литературе в Международный университет Сантандера. Игнасио Абель был согласен на все, он заключил эту сделку с жадностью наркомана, готового чем угодно пожертвовать за одну лишь дозу гарантированного блаженства. Повесив трубку, он тут же принялся считать оставшееся до встречи с ней время. Утром одиннадцатого июля, в субботу, он отогнал машину в автомастерскую в переулке Хорхе Хуана и поездом отправился в Сьерру. Там он вел беседы с доном Франсиско де Асисом, с дядюшкой-священником, с незамужними тетушками; рассказывал, что забастовка на стройке совершенно точно не затянется надолго и что сведения о том, что агрессивные толпы бастующих грабят лавки морепродуктов, — враки; опроверг мнение о том, что ему угрожает опасность: да, он получил несколько анонимных угроз, как и любой другой, но полиция уверяет, что беспокоиться не о чем, так что он отказался от вооруженного охранника, который забирал его каждое утро от подъезда, и это несколько разочаровало Мигеля, находившего весьма живописным чрезвычайно серьезного молодого человека, о ком никто не подумал бы, что под пиджаком тот носит пистолет; шурин Виктор предупредил, что в следующее воскресенье не сможет приехать на семейный обед, так что фирменным блюдом доньи Сесилии, вареным цыпленком с рисом — дон Франсиско де Асис считал его непревзойденным шедевром, — можно будет, без всяких сомнений и потрясений, наслаждаться, его не дожидаясь, не то что в прочие летние воскресенья, однако донья Сесилия не прекращала охать: неужто ее мальчик собирается обедать в какой-нибудь харчевне или таверне непонятно чем, что особенно обидно как раз потому, что ему так нравится ее цыпленок с рисом, которому, по авторитетному мнению дона Франсиско де Асиса, нет равных даже в лучших ресторанах Мадрида. Адела сидела рядом и все слышала, умиротворенная и отсутствующая, слегка сонная от таблеток, прописанных ей при выписке из больницы. Легкой полуулыбкой встречала она новое, весьма почтительное обращение с ней мужа; наблюдавшего за ней Мигеля несказанно удивляло, что улыбка ее так притворна и что она еще менее убедительна и естественна, чем супружеская забота о матери со стороны отца: он то подушку ей поправит в плетеном кресле, то воды в стакан подольет.
В субботу Игнасио Абель явился с букетом цветов для жены. Адела поблагодарила, обронила, что цветы очень красивые, однако Мигель заметил, что она, ни разу на них не взглянув, тотчас же передала букет служанке, велев поставить его в вазу. Под внешней нормальностью эта семья таит секрет, в котором невозможно признаться. После цыпленка с рисом и кофе в тени виноградных лоз Игнасио Абель вроде бы в кресле-качалке задремал, однако руки его на выгнутых подлокотниках кресла в покое явно не пребывали. Мигель заметил напряженность костяшек под кожей, движение глаз под опущенными веками. Сыщики Скотленд-Ярда раскрывают самые запутанные и на первый взгляд неразрешимые дела, тщательно изучая на месте преступления мельчайшие детали. Стоило послышаться шуму приближающегося поезда, как отец приоткрывал глаза и старался незаметно бросить взгляд на часы. Удивительно, как плохо умеют взрослые притворяться: они такие предсказуемые и вместе с тем такие надутые, так уверены в том, что, что бы они ни делали, останутся вне подозрений. За несколько минут до прибытия на станцию шестичасового поезда на Мадрид Мигель наблюдал за тем, как отец идет через сад в своем светлом костюме, легкой шляпе и с портфелем под мышкой, как он движется по направлению к калитке, где остановится и обернется попрощаться, прежде чем исчезнуть из их жизни на целых пять дней. Отец прижимает к себе портфель, желая показать нам, что внутри — нечто необычайной важности, что он вынужден уехать, что другого выхода нет; он оборачивается, уже открыв калитку, и даже не считает нужным дождаться, когда скроется из виду, торопясь стереть с лица малейшие признаки своего присутствия здесь.
В дачном доме в Сьерре жизнь без Джудит была относительно терпима, поскольку представлялась частью порядка вещей. Однако стоило ему покинуть вокзал и вдохнуть сухой жар июльского вечера в Мадриде, мысли о ней немедленно им овладели. Прочитать газету — пухлый воскресный выпуск — терпения, скорее всего, не хватило. Такси он отпустил на углу улицы Прадо и площади Санта-Ана, надеясь, что одна из женщин в ярких летних платьях и с короткой стрижкой обязательно окажется Джудит, что еще немного, и он увидит, как она выходит из своего пансиона или сидит у окна кафе, где ей так нравилось выпить стакан орчаты или съесть порцию мороженого со взбитыми сливками — две ее новые, приобретенные в Испании, гастрономические страсти. Искать ее, вглядываться в людей казалось ему своеобразной гарантией того, что она появится. В чувственном прикосновении к его коже горячего вечернего воздуха — уже весточка от нее; равно как и во все еще ярко-синем небе с фантастической башней отеля «Виктория», которая ей так нравится, ведь именно на нее упал ее взгляд, когда она распахнула окошко в первое же свое утро в Мадриде. Однако вполне может быть, что она еще в Гранаде, так что предчувствие ее скорого и неминуемого явления пред ним — не более чем мираж и его поиски успехом не увенчаются. Игнасио Абель обходит площадь Санта-Ана по тротуарам с террасами кафе, где люди сидят, спокойно пьют пиво и прохладительные напитки, с благодарностью ловя первые признаки ночной прохлады после жаркого воскресного дня. Через открытые балконы можно заглянуть в освещенные комнаты: семейные разговоры за столом и звяканье посуды перекрываются музыкой из радио, где идет прямая трансляция концерта мадридского Муниципального симфонического духового оркестра под управлением маэстро Соросабаля. Скачущее галопом воображение подкрепляется доскональным знанием о событиях тех дней, и вот за несколько секунд перед моим мысленным взором встает, как живая, картина июльской ночи семидесятитрехлетней давности. Муниципальный симфонический оркестр дает концерт на бульваре Росалес, и публика не только слушает музыку, но и вдыхает свежесть недавно политых газонов Западного парка. Если заглянуть в газету и найти там программу радио «Унион» на вечер воскресенья двенадцатого июля, очень просто установить, звуки какого музыкального произведения неслись из открытых балконов, когда Игнасио Абель, устав бродить, опустился на площади Санта-Ана на каменную скамью, еще теплую от солнца, положив на колени газету и испачканные типографской краской руки, влажные от пота. В квартире на улице Веласкеса, дом номер восемьдесят девять, депутат Хосе Кальво Сотело, также проведший воскресный день в Сьерре, вместе с женой и детьми слушает транслируемый по радио концерт в своей гостиной, весьма вычурной, полагаю я: со старинными картинами на религиозные сюжеты и мебелью в староиспанском стиле, как раз том, что так нравится дону Франсиско де Асису. В это же время лейтенант Хосе Кастильо шагает по тротуару улицы Аугусто Фигероа — прямой, словно аршин проглотил, затянутый в черную форму офицера штурмовой гвардии, он размахивает руками, то и дело задевая правой кобуру с пистолетом — инстинктивная предосторожность: в последние месяцы, с тех пор, как на площади Мануэля Бесерры он стрелял по фашистам, сопровождавшим гроб с телом младшего лейтенанта Рейеса, ему без конца приходят анонимки с угрозами. Кальво Сотело — мужчина солидный, с торжественностью в жестах, с лицом широким и рыхлым, выражающим неколебимую уверенность в том, что он по праву занимает высокое положение в обществе; образец идеального сына или зятя для типичной дамы-католички из квартала Саламанка; говорит он горячо и душевно, его риторика лавирует между экзальтацией и предчувствием апокалипсиса, что очаровывает дам и вызывает безграничное восхищение дона Франсиско де Асиса, когда тот зачитывает вслух донье Сесилии его парламентские речи. Лейтенант Кастильо худ, невысок ростом, с прямой спиной. Надев форму, он становится жестким: круглые очки на носу, жидкие прилизанные волосы. Он только что простился с женой в подъезде дома на улице Аугусто Фигероа, где оба они живут вместе с ее родителями — недавние молодожены, позволить себе отдельную квартиру они пока не могут. Ощутив глубокое одиночество в праздничной суматохе воскресного вечера на площади Санта-Ана, Игнасио Абель вдается и решает пешком отправиться домой, на улицу Принсипе-де-Вергара, почти через весь Мадрид; чем больше устанет, тем скорее заснет; доберется до дома, перекусит чем-нибудь в кухне, а потом побредет в спальню по темным комнатам, где мебель и люстры укутаны белыми льняными простынями со дня отъезда семьи в Сьерру в первых числах июля. И как раз когда он шагает по улице Алькала вниз, к площади Сибелес, лейтенант Кастильо переходит улицу Аугусто Фигероа по направлению к улице Фуэнкарраль и бросает взгляд на наручные часы: хочет убедиться, что не опаздывает на службу в казарму штурмовой гвардии, которая расположена за Министерством внутренних дел. Он пройдет через площадь Пуэрта-дель-Соль, когда часы на здании министерства будут показывать без нескольких минут десять. В гостиной дома Кальво Сотело гасят свет: чтобы было не так жарко и можно было с большим комфортом слушать концерт Муниципального симфонического оркестра, играющего в Западном парке. В темной зале еще ярче светится круговая шкала радиоприемника, подсвечивая лица, в том числе лицо Кальво Сотело — широкое, с тяжелыми веками. Когда лейтенант Кастильо переходит улицу, внезапно образуется некое столпотворение, но в чем там дело, разобраться он не успевает: события происходят с невероятной быстротой, следствием чего для него являются замешательство и ступор, сердце в груди сжимается, а правая рука нащупывает рукоятку пистолета, но так и не успевает извлечь его из кобуры. Лейтенанта Кастильо затягивает смерч человеческих тел и сухих щелчков, со столь близкого расстояния совсем не похожих на выстрелы. Когда он откроет глаза, то увидит только какие-то размытые пятна, быстро проносящиеся мимо: очки потеряны, он истекает кровью, и его мутит от запаха бензина в салоне такси, в котором его стараются доставить в отделение скорой помощи. К той минуте, когда публика взрывается аплодисментами после завершения концерта Муниципального симфонического оркестра и усталые музыканты начинают собирать партитуры и инструменты, лейтенант Хосе Кастильо уже мертв. Хосе Кальво Сотело никогда в жизни с ним не встречался, и он никогда не узнает, что лейтенант был убит, как не дано ему знать и того, что вследствие этого преступления спустя несколько часов погибнет и он сам. Прежде чем пойти спать, Кальво Сотело, уже в пижаме, встает на колени перед распятием у изголовья постели. Между домом, где на улице Веласкеса живет Кальво Сотело, и домом Игнасио Абеля на улице Принсипе-де-Вергара не более четверти часа пешком. В два часа ночи Игнасио Абель не может уснуть, ворочаясь в