руки, которым менее чем через пару часов предстоит ласкать Джудит Белый. Еще и еще раз, непроизвольно, бросает он взгляд на часы. Через открытое окно долетает скрип ржавых качелей, на которых качаются дети. Уже прозвучал, пока еще очень далеко, гудок паровоза? Нет, не может быть, до него еще полчаса. Еще будет время посидеть — в роскоши одиночества — на перроне, поджидая поезд. В этот момент его практически ничто не интересует. Только уверенное предвкушение плотской встречи с Джудит, все более близкой по мере того, как проходит минута за минутой. Он приедет в Мадрид, и развеется одуряющее напряжение пятничного вечера, отмененное июльской жарой и непобедимым ледником нормальности. Доберется до Мадрида, возьмет такси на пустой площади перед вокзалом и поедет, дрожа от желания, через обезлюдивший в летнее воскресенье город к дому мадам Матильды. Кто-то вошел в спальню, и он повернулся с тяжелым чувством, ожидая увидеть перед собой безразличное или оскорбленное лицо Аделы. Однако это оказался дон Франсиско де Асис, в рубашке без воротничка, в старых домашних тапках, в подтяжках, свисающих по бокам. Правда, лица его — такое серьезного, лица беспомощного старика — он не узнал. Перед ним не тот, кто еще совсем недавно так звучно втягивал в себя куриный бульон с рисом и обсасывал мелкие косточки цыпленка.
— Игнасио, не ездил бы ты лучше сегодня в Мадрид. Об этом тебе должна бы сказать моя дочка, но говорю я. Не уезжай. Пережди несколько дней.
— Мне завтра нужно быть на рабочем месте, с самого утра. Вы и сами знаете, что я не могу остаться.
— Кто знает, что будет завтра.
Защелкнул замочки лежащего на постели портфеля. Бумажник положил в один карман брюк, ключи от мадридской квартиры — в другой. Кое-какой запас времени у него еще есть, но он не может позволить себе пожертвовать и минутой. Время в наших руках. Он хочет выйти из комнаты, но дон Франсиско де Асис стоит в дверях — незнакомый, без намека на фарс в смазанных чертах лица, ниже его ростом, о чем-то просит. Вдруг исчез персонаж, разыгрываемый им на протяжении стольких лет, и вместо него глазам Игнасио Абеля предстал полумертвый от страха старик, который глухо, тихим шелестом о чем-то просит.
— Ты сможешь постоять за себя, а мой сын — нет. Мой сын ищет на свою голову несчастий, беды, если она еще его не накрыла, может, поэтому-то и не приехал сегодня. Ты мыслишь здраво, а он — нет, сам знаешь. Обещай мне, что если с ним что-то случится, то ты поможешь. Ты мне тоже сын, как и он. Ты стал мне сыном с самого того дня, когда в первый раз переступил порог моего дома. Что там кто думает или не думает — мне все равно. Человек ты хороший. И ты, как и я, знаешь: когда в людей стреляют, словно пауков каблуком давят, — ничего путного не жди. Об одном тебя прошу: когда будешь в Мадриде и узнаешь, что мой сын влез в какую-нибудь историю, ты ему помоги. У тебя получится. Когда вернешься?
— В четверг вечером. Самое позднее — в пятницу.
— Ты — хороший человек. Привези его с собой. Сыну уже под сорок, но он хуже ребенка. Без царя в голове. Чего нам себя обманывать? У него никогда и ничего не будет путем. Но пусть, по крайнем мере, с ним ничего плохого не случится. Чтоб живым остался. И чтоб сам никакого зверства не совершил. Не бросай его.
— Да я-то что могу сделать?
— Ты можешь дать мне слово, Игнасио. Большего я у тебя не прошу. Дай мне слово — я и сам буду спокоен, и мать его успокоить смогу.
— Даю вам слово.
Игнасио Абель в нетерпении подался вперед, намереваясь выйти из комнаты с портфелем в одной руке и шляпой в другой, но дон Франсиско де Асис не сдвинулся с места — так и стоял в дверном проеме. Обхватив обеими руками шею зятя, обдав его запахом старости и жирной мази, он привлек зятя к себе и запечатлел на его щеках два мокрых поцелуя. По дороге на станцию Игнасио Абель все еще непроизвольно отирал щеки, убыстряя шаг: он услышал гудок паровоза — на этот раз уже гораздо ближе.
25
Больше он ее не увидит — никогда. Он ощутил это чисто физически, как ощущаешь укол или боль в желудке; как вдруг теряешь равновесие, не найдя в темноте ступеньку; как тот внезапный ужас, который охватывает тебя, когда вроде бы уже засыпаешь, но твое сердце вдруг на секунду останавливается, пропускает удар. Знание это пришло к нему, когда предвкушение удовлетворения желания стало замещаться сомнением, пока поезд шел по предместьям Мадрида, когда, стоило заскрежетать тормозам, он выпрыгнул из вагона и, лавируя в заполнившей перрон толпе, поспешил к ближайшему выходу в город и стоянке такси. Джудит назначила встречу, но о цели ее он не знал, не знал, станет ли она прощанием или ознаменует примирение. До тех пор пока до условленного времени не осталось считаных минут, он и не думал о том, что Джудит может не прийти. Она была столь желанной, что разум его просто не вмещал такой несуразной мысли: он ее не увидит после этих бесконечных дней разлуки, после напрасных попыток дозвониться и множества оставшихся без ответа писем. Он то и дело натыкался на людей в вестибюле вокзала, где потолочным вентиляторам никак не удавалось разогнать горячий густой воздух. Еженедельная воскресная толчея тех, кто возвращался в столицу из загородных поездок, имела на этот раз малоприятный привкус нахальства и мятежа: красные платки на шеях, напоминавшие гимнастерки рубашки с огромными кругами пота под мышками, юные мужчины и женщины, слившись в бесстыдном сексуально-революционном порыве, скандируют лозунги, подогреваемые тем, как их много. Он всем телом чувствовал наглые взгляды на своем галстуке, на своих туфлях, на всей своей, несомненно, буржуйской фигуре. Впрочем, чтобы вызвать их недоверие, хватило бы одного его возраста. Как же далек он от этих юнцов, влезавших в вагоны поезда на каждой станции в Сьерре! Далек не от свойственного им любования собой или экстремизма в политике, но от самой юности. Слух наполняют крики уличных торговцев, гудки поездов, звуки гимнов, обрывки чужих разговоров. Чувство менее определенное, чем если бы неожиданно кольнуло в желудке или в боку: давит в висках, влажнеет от пота рубашка, ободок шляпы врезается в лоб, узел галстука стиснул шею. Мальчишки в фуражках и лохмотьях попрошаек громко рекламируют вечерние газеты, потрясая большими и свежими, только из типографии, страницами с еще не просохшей краской огромных заголовков. Из репродукторов доносятся объявления об отправлении поездов. Где-то в дальнем конце вестибюля он смутно различает группы штурмовиков и вооруженных людей в гражданском. Если его остановят, то потребуют предъявить документы или станут расспрашивать, и он упустит шанс взять такси. Таксомоторы — первое, что исчезает при подобных столпотворениях. Столько вооруженных мужчин, но мало тех, кто в форме. Мужчины с винтовками и в альпаргатах выкрикивают распоряжения, не вынимая изо рта цигарки. Парни с винтовками в руках и пистолетами, заткнутыми за ремень брюк, с красными или черными платками на шее. Поезд шел ужасно медленно — на часах уже начало восьмого, и Джудит, должно быть, теряет терпение. Если ему повезет, если подвернется такси, то у мадам Матильды он будет в половине восьмого. Неплохо бы позвонить из уличной кабины или воспользоваться телефоном в привокзальном кафе, чтобы сказать, что опоздает. И он идет искать телефон. А пока движется к выходу, прощупывает бумажник, ищет по карманам монетки. Но ведь если задержаться, пытаясь позвонить, а телефон, например, будет занят или окажется неисправен, то будет потеряно драгоценное время. Тучного, хорошо одетого мужчину — сейчас он шел впереди него, а прежде они ехали в одном вагоне — остановили и стали обыскивать. Его бумажник, монеты из него и ключи со звоном упали на пол, и на них тут же ринулась целая туча воришек, кулаками оспаривая друг у друга добычу, — под громкий хохот вооруженных людей. Штурмовики, стоя совсем близко, смотрят, но и только. «Это самоуправство! — повторяет тучный, красный как рак господин, когда Игнасио Абель проходит мимо, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. — Неслыханный произвол!» Игнасио Абель прибавил шагу и сжал зубы — сердце молотом колотится в ребра. Если его сейчас остановят, если он не поймает такси, то потеряет Джудит Белый навсегда. Вся его жизнь, быть может, зависит теперь от одной-единственной минуты. Из кузова резко затормозившего грузовичка спешно сбежавшиеся продавцы газет выгружают большие пачки. Ему удается купить газету, и он по диагонали просматривает ее, почти бегом приближаясь к стоянке таксомоторов. Правительство Республики держит ситуацию под контролем и пребывает в уверенности, что через несколько часов будет иметь возможность обратиться с заявлением к народу о полном владении ситуацией. Синтаксисом, видно, они сейчас владеют не в полной мере. Но ведь и Джудит, скорее всего, не сможет приехать вовремя. Что, если она тоже застряла где-нибудь на другом конце города, где ни трамвая, ни такси, так что ей пришлось пойти пешком, и ее мог остановить такой вот вооруженный патруль, и ей, наверное, страшно. «Мадридцы встречают овациями вооруженные силы управления безопасности и Национальной гвардии». Впрочем, она ничего не боится, к тому же — иностранка. Точно загорится желанием увидеть все своими глазами, чтобы потом написать хронику событий. Или она, что тоже может быть, и вовсе уже уехала из Мадрида. Друзья из американского посольства предупреждали ее, что дальнейшее пребывание в Испании может оказаться небезопасным. Филипп ван Дорен приглашал отправиться с ним в Биарриц в конце июля. «Мне бы очень хотелось поехать с тобой, но больше я не могу желать невозможного». Ван Дорен тогда улыбался, жестом презрительным и не совсем мужским отвергая любую сколько-нибудь серьезную опасность, как будто отгонял от себя столб табачного дыма. «Пока они таким образом убивают друг друга, да еще по очереди, ничего не случится. Один коммунист — один фалангист; одна работница — один хозяин; в католических странах умеют устраивать пафосные и очень выразительные похороны, даже анархисты подражают католикам: с какой помпой провожают в последний путь каждого из своих, и разве не все они толкуют о жертвах и мучениках, профессор Абель? Контролируемое кровопролитие гарантирует общественный мир и спокойствие». И ему вспоминается пролитая кровь того то ли фалангиста, то ли коммуниста, что майским вечером продавал газеты на тротуаре улицы Алькала: алая лужа, поблескивающая на солнце, липкая, пачкающая все вокруг, вытекающая из черной дыры кровь. Кровь мучеников. До последней капли крови. Кровью смыть бесчестие. Он выходит из здания вокзала без проблем, его никто не остановил: глаза в пол, портфель зажат под мышкой, газета в потной руке. Генерал Кейпо де Льяно