Лед в стакане виски уже растаял, когда чьи-то шаги, но не шаги Джудит, приблизились к двери, после чего послышался размеренный стук. Он сидел под окном, в красном кресле, и ждал, сидел неподвижно, если не считать скупых движений, необходимых, чтобы время от времени сделать глоток, сидел, с неудовольствием замечая, как постепенно теплеет напиток, как усиливается алкогольный привкус, как вечер постепенно движется к ночи. Как и лед в стакане с виски, нервное возбуждение мало-помалу растворилось и стало подавленностью, простой инерцией: теперь он не ждал того, что уже никогда не случится, он всего лишь сохранял неподвижность ожидания — из фатализма или нежелания, неспособности принять решение или сделать хоть что-нибудь, он мог только сидеть со стаканом в руке, погружаясь в густеющую темноту и время от времени слегка поворачивая голову и разглядывая в зеркале собственный профиль. Он мог бы воспользоваться кнопкой звонка возле ночного столика и попросить принести еще льда или спросить, не звонила ли Джудит или не принесли ли от нее записку. Но ничего этого он так и не сделал, а просто сидел и ждал, продлевая ожидание, отодвигая от себя неизбежное признание того, что на самом деле давно уже знал, предвидя не ярким светом разума, а острым уколом в животе, тоскливым комом в горле и тяжестью в груди — симптомами смертного страха, предупреждения о наступлении того, что принять невозможно. Он продолжал ждать, как будто его чистой воды упрямство могло стать магнитом, который окажет воздействие на поступки и волю Джудит на расстоянии. Храня полную неподвижность в кресле возле кровати, но держась настороже, он прислушивался к звукам этого дома, гораздо более тихого, чем всегда, покинутого пристанища, объятого тишиной, и эта тишина нимало не походила на привычное стремление к тайне обыденных адюльтеров и плотских свиданий с заранее оговоренной длительностью. Не слышались ни приглушенный колокольный звон, ни короткие звонки из комнат, ни шаги под дверью или над головой. Из соседних комнат не доносились ни слишком близкие хрипы, ни взрывы хохота, ни разрозненные слова, ни приглушенные крики. Слышно было только далекое радио где-то в глубине дома: голоса, обрывки мелодий, рекламные объявления. И отдаленный гул Мадрида, на фоне которого звонко щебечут птицы в густых кронах деревьев, и этот щебет проникает сквозь приоткрытые ставни вместе с горячим вечерним воздухом, жаром от земли и от мостовых в наступившей темноте. Последние остатки света на алом, цвета крови, покрывале, в зеркале, на белом фарфоре биде и умывальника. Гибкое обнаженное тело Джудит в его воспоминаниях имело те же фантасмагорические свойства, что и этот гаснущий свет. Какое же он ничтожество, коль скоро заставлял ее сюда приходить еще и еще раз, ежели не замечал низкопробности чуть ли не каждой вещи в этой комнате, не обращал внимания на ее торжественную вульгарность, на низменный вкус, на облик буржуазной спальни начала века, весьма выгодно преобразованной в публичный дом. Ее свежая кожа вынуждена была соприкасаться с затертыми до лоска тканями с торчащими нитками, пропитанными запахами табака и дешевого одеколона; ее босые ноги ступали по этому ковру с сильно потертой пасторальной сценой; когда она, сидя на кровати, откидывалась назад, ее растрепанная головка опиралась об эту стену в обоях с цветочками, где темнеет сальный след. На фоне распадающейся роскоши дома мадам Матильды Джудит Белый сверкнула точкой, пронеслась сквозь него спортсменкой-пловчихой, невосприимчивой к заразному окружению. Он видел ее поверх себя, с упавшими на лицо волосами, блестящим от пота торсом, видел ее в розовом свете ночника, превращавшего в ночь рабочее утро понедельника. Видел, как она, опустившись на колени, еще одетая, снимает с него туфли, а сам он сидит в этом самом кресле, в один из тех вечеров, когда приходил сюда усталый после работы. Ноги болят, туфли после обхода объектов припорошены строительной пылью. Джудит развязывала ему шнурки, медленно снимала одну туфлю, роняла ее на пол, потом другую. Стаскивала с его ног носки и ласково массировала ноги, одним прикосновением снимая усталость. Обеими руками поднимала его ногу, утяжеленную забвением и усталостью, и ставила ее себе на грудь, наклоняясь к нему — поцеловать. Он порывался что-то сказать, а Джудит накрывала указательным пальчиком его губы.
Приближавшиеся шаги, которые не были шагами Джудит, вывели его из глубокой задумчивости. Сколько времени просидел он здесь в темноте? Он включил свет, зажмурился, встал, на ощупь поправил галстук, воротничок рубашки. Прозвучал сухой стук костяшками пальцев, потом в дверном проеме появилось старое, сильно накрашенное лицо мадам Матильды, однако инстинктивно взор Игнасио Абеля остановился на том, что она держала в руке. На этом листке бумаги написан, по видимому, его приговор, и этот приговор зажат в сморщенных руках с браслетами на запястьях и с кольцами на пальцах. Как бы мне этого ни хотелось, я не смогу быть ни твоей покорной наложницей, ни испанской любовницей, которую ты прячешь, удерживая на расстоянии и продолжая жить со своей семьей, так что мне лучше уехать и усилием воли постараться тебя забыть. (Злость не пошла на пользу ее всегда такому правильному испанскому языку и размашистому почерку, ничуть не менее энергичному, чем походка.) Мадам Матильда в одну секунду обвела комнату все подмечающим и холодным взглядом и немедленно надела на лицо маску любезности и уважающего чужие тайны сообщничества, в данный момент — с нотками сочувствия, приняв вид посланницы, принесшей, весьма вероятно, печальные новости, о чем она, конечно же, глубоко сожалеет, пришедшей к нему с письмом, зажатым в скрюченных пальцах с маникюром не менее красным, чем помада на сморщенных губах. «Прошу извинить бестолковость горничной, она у нас новенькая. — Мадам Матильда держалась так, будто управляла хозяйством, честным и благопристойным домом, с горничными, а не служанками, с соблюдением протокола, вроде как в закрытом учебном заведении или в клубе с весьма строгими правилами, где, однако, произносят очень мало имен и — ни единой фамилии. — Ей было велено сразу же доложить о вашем приходе мне, чтобы не вынуждать вас ждать понапрасну. Сеньорита пришла сразу после обеда, доверила мне это письмо с указанием вручить его вам, а также попросила передать на словах, что очень сожалеет, но, как бы ей этого ни хотелось, она не сможет прийти позже, потому что вынуждена срочно покинуть Мадрид. Что меня абсолютно не удивляет, имея в виду последние события, если мне будет позволен небольшой комментарий». Игнасио Абель глядел на нее в полном изумлении и кивал, не обращав никакого внимания на то, что мадам Матильда протягивает ему письмо, пропитав его тяжелым ароматом своих духов, и запах этот сам по себе отменял все отличия ее заведения от дома свиданий, как, впрочем, и излишки губной помады на лице старухи. Потом, присев на кровать, он будет читать это письмо в тусклом свете ночника, отхлебывая виски с содовой и льдом, хотя и не сможет припомнить, когда попросил его принести, будет читать перед зеркалом, в котором столько раз отражалась нагота Джудит Белый, ее сияющее в полумраке тело на алом покрывале. Коль скоро мы не имеем возможности получить друг друга навсегда и без необходимости прятаться, коль скоро я буду вынуждена делить тебя с той, которую ты не любишь, но кому мы причинили страдания и едва не убили, я предпочту жить одна. Вдалеке слышались крики и гудки клаксонов, словно звуки народного гулянья из какого-то отдаленного квартала, а из работающего где-то здесь, в доме, радио доносились военные марши и мелодии рекламных объявлений, чего раньше на его памяти никогда не случалось. Кубики льда в стакане растаяли, виски снова стал теплым и водянистым. Ночной воздух затих и не двигался, не делая ни малейшей попытки проникнуть сквозь приоткрытые ставни. Край воротничка рубашки, тесно прилегающего к шее, намок от пота, виски, так и не опьянив, вызвал головную боль, пульсирующую в висках. Какой мне прок от того, что ты скажешь, что думал обо мне, если прошлой ночью ты спал с ней в одной постели, а сегодня днем поцелуешь ее на прощание перед тем, как сесть в поезд и поехать ко мне.
«Она уедет из Мадрида поездом, сегодня», — с болезненной яркостью откровения пронеслось в его голове: в то самое время, когда он, горя от нетерпения и желания, ждал ее в доме мадам Матильды, еще не зная, что она не придет, пока он с трудом разбирал ее почерк в тусклом розовом свете, столько раз заключавшем их обоих в горячий полумрак, Джудит Белый входит в вагон поезда на Южном или Северном вокзале, направляясь в Ла-Корунью или в Кадис, ведь из этих портов отправляются лайнеры в Америку, если, конечно, она не решила ехать до границы, в Ирун, и подняться на борт лайнера уже на атлантическом побережье Франции. Мадам Матильда задержала его намеренно: не отдав письмо сразу, она заставила его сидеть здесь и ждать, чтобы прикрыть бегство Джудит, чтобы у него не осталось времени догнать ее. I can’t manage to keep on writing in Spanish so I’ll do it faster and dearer in English[39]. Писала она быстро, второпях, уже зная, что уезжает, хладнокровно следуя плану, который составила, скорее всего, какое-то время назад. I`ll miss you but I will eventually get over it provided I don’t have a chance to meet you[40]. Сложив кое-как письмо, он сунул его в карман пиджака и, не воспользовавшись звонком, призванным сообщать о намерении покинуть комнату и позволяющим гарантировать, что в коридоре он не встретится ни с каким другим призрачным клиентом заведения, он вышел в коридор, где перед ним немедленно возникла старуха, вынырнув из какого-то темного утла, будто там его и поджидала. «Напитки — за счет заведения, не беспокойтесь. Настоящему сеньору всегда хочется угодить, их ведь теперь так немного осталось, настоящих-то, а скоро станет еще меньше, если все это в ближайшем будущем не разрешится — слышали радио?» Игнасио Абель почти оттолкнул угодливую хозяйку, протягивая банкноты. «Нет, сеньорита не давала мне других поручений и ничего боль