{130}. Слово звучало требованием и призывом. Ружей, ружей, ружей, ружей. Ритм убыстрялся, как и бешеный топот, — слог за слогом, или замедлялся, делаясь медленным и торжественным: волна за волной, что бьются о гранитный фасад министерства, где можно разглядеть силуэты на балконах, один из них размахивает руками, как оратор, силясь совершить невозможное — произнести речь, которую никто не услышит, хотя перед ним вроде как можно разглядеть микрофон, закрепленный на ограде балкона. Игнасио Абель в своем светлом костюме и с крепко прижатым к груди портфелем исчезает для меня в целом море голов и поднятых кулаков, захлестнувшем площадь Пуэрта-дель-Соль, голов и кулаков, то тонущих в темноте, то высвечиваемых голубоватым светом фонарей или фар автомобилей, которым не удается сдвинуться с места. Сливаются вместе не только голоса, но и лица. Он протискивается, выставив вперед плечо, на несколько шагов продвигается, но встречный людской поток относит на прежнее место: он исчерпал силы, стараясь, будто бы вплавь, добраться до все более далекого берега — до начала улицы Кармен, но вот он попадает в водоворот людского моря, и тот начинает увлекать его именно туда, куда ему и нужно, когда через площадь вдруг проносится шквал аплодисментов — возможно, в связи с тем, что на министерском балконе появилась другая фигура, которая к кому то взывает и машет руками точно так же, как и предыдущая, и точно так же никто ничего не слышит; аплодисменты перерастают в содрогание оваций, а поверх них уже возникает и ширится другой крик, теперь не из двух слогов, а из трех: «ОБП, — пульсируя в желудке стуком колес под высоким металлическим сводом — О, Бэ, Пэ». Но приветствуют они, быть может, вовсе не ту фигурку, что машет руками с балкона министерства, а группу гвардейцев, которых толпа подняла на плечи, и теперь они высятся над головами, неуверенными жестами выражая триумф, как тореро, что только что кувыркались по арене: фуражки — на земле, кители поверх пропотевших маек расстегнуты; они кричат что-то, что расслышать никому не дано, а через мгновение их уже спустили на землю или же они попадали от прокатившейся по толпе волне, поколебавшей державшие их плечи. Именно тогда водоворот человеческих тел, увлекший за собой Игнасио Абеля, отхлынул, образовав в центре свободный пятачок, куда только что, разбившись в щепки, рухнул сброшенный с балкона то ли шкаф, то ли буфет, причем так близко от нужного ему утла, что остается лишь разок беззастенчиво поработать локтями — и вот он уже касается заветного угла руками. Падение сброшенного предмета мебели на булыжную мостовую расширило круглое пространство, куда продолжили падать и разбиваться разные вещи, и каждое приземление встречалось торжествующими воплями и громом аплодисментов. С балкона второго этажа несколько парней в синих рабочих комбинезонах и остроконечных пилотках, с винтовками и патронташами на боку, стараются вывалить на площадь массивный письменный стол: они с большим трудом поднимают его над балконной оградкой, и вот уже из стола белой стаей разлетаются бумаги, медленно кружа над головами; вниз летят стулья, вешалки; огромный диван сначала застревает в проеме, но под одобрительные возгласы толпы его удается-таки пропихнуть; потом появляется милиционер с большим портретом Алехандро Лерруса{131}, и люди на площади встречают его громкими криками «фашист» и «предатель», а когда портрет достигает земли, дерутся за право растоптать его собственными ногами. Игнасио Абель добрался уже до угла и с облегчением выдохнул, увидев свободную от толпы улицу, но выдохнул слишком рано, его тут же ослепили фары резко затормозившего грузовика. Громко рыча, машина сдает назад, медленно разворачивается, и со всех сторон ее обступают люди, вновь преграждая путь Игнасио Абелю. В задней части кузова откидывается брезент, и мужчины в гражданской одежде, но в пилотках и военных касках на голове начинают вскрывать заколоченные гвоздями длинные ящики. Теперь толпа прибивает Игнасио Абеля к борту грузовика, а когда он хочет отойти, нетерпеливые лица и вы тянутые вперед руки его не пускают. «Ружей», — выговаривают их рты, уже не крича, и слово это множится, разрастается, и с каждым разом толпа вокруг делается все плотней, напирает сильнее. Нужно как-то выбраться отсюда, иначе он рискует быть раздавленным, размазанным о зад грузовика. Слышится треск отрываемых досок и чей-то голос с командными нотками: «Кто не предъявит профсоюзный билет — ничего не получит», — однако слова эти столь же бессмысленны, как и жесты. Тот, кто говорил уверенно, говорил тоном, предполагающим повиновение, вдруг оступается и чуть было не падает, хватаясь за каску, которая ему велика. Люди влезают в кузов, отдирают прибитые крышки ящиков и вытаскивают из них ружья, пистолеты, гранаты, и грузовик будто бы колышется, откатываясь назад под весом облепивших его тел, под натиском рук и плеч, старающихся пробиться вперед, горящих желанием добраться до теперь уже перевернутых ящиков, из которых с лязгом и грохотом высыпаются на землю пистолеты, магазины, винтовки, доски, коробки с пулями, что катятся во все стороны, и чьи-то спорые пальцы собирают их на ощупь. Игнасио Абель наступил на что-то, что хрустнуло под ногой, однако он даже не обернулся узнать, что это было — возможно, чья-то рука. Однако он уже выбрался — грузовик позади, и перед ним открывается внезапно безлюдная перспектива улицы Кармен.
Нет, ему ни за что не дойти. Поравнявшись с церковью Кармен, возле широко открытых дверей он видит вооруженных милиционеров, сооружающих из длинных скамеек и подставок для преклонения колен то ли баррикаду, то ли что-то вроде заграждения. Несколько человек с трудом стаскивают по лестнице исповедальню, помогая себе громкими криками. Будет, судя по всему, баррикада или блокпост, или же они просто сваливают в кучу скамьи и золоченые алтарные доски, собираясь запалить костер. «Куда это мы так торопимся? Документы, товарищ». Вдруг, словно по щелчку, стали действовать строжайшие правила, которых вчера не было и в помине, однако сегодня их соблюдают уже все, понурив голову, с привычным автоматизмом. И лихорадочно, тщательно маскируя нервозность, он снова ищет по карманам членский билет под косыми взглядами и направленными на него дулами винтовок в неопытных руках. Если его пропустят, то менее чем через пять минут он сможет нажать кнопку звонка в квартиру ван Дорена. Человек, который в эту секунду изучает под фонарем его профсоюзный билет, не умеет читать и явно не привык иметь дело с документами. Если повезет, он узнает хотя бы печать и выведенное красным сокращение ВСТ. Невысокая женщина в синем рабочем комбинезоне, с которого свисает лента с патронами, просит его открыть портфель: внутри — документы и чертежи. «Я по профессии архитектор, — поясняет Игнасио Абель, быстро взглянув ей в глаза — мельком, опасаясь разозлить. — Работаю в Университетском городке». Как немного нужно для того, чтобы лишить человека достоинства, сделать так, чтобы он, улыбаясь, кивал и в душе таял от благодарности к тому, кто, имея возможность арестовать или расстрелять, все же возвращает ему профсоюзный билет, машет рукой и позволяет пойти своей дорогой. На площади Кальяо, не глуша моторов, стоят грузовики с кое-как прикрепленными листами железа по бокам и привязанными веревками матрасами на крышах. На кинотеатре «Кальяо» мигает световая реклама премьеры фильма. Сеансы в 6:45 и 10:45, премьерный показ, огромный успех, «Тайна Эдвина Друда». У входа в отель «Флорида» пара иностранных туристов со спокойным любопытством наблюдает за снующими туда-сюда милиционерами и дефиле авто, несущихся на полной скорости в сторону площади Испании и ныряющих в темь последнего участка Гран-Виа с недостроенными домами-призраками и обширными пустырями за оградами, сплошь заклеенными политическими плакатами. Катятся людские волны со знаменами, направляясь к Пуэрта-дель-Соль, распевая гимны устало, охрипшими голосами, и сливаются, не смешиваясь, с потоком несколько ошарашенных зрителей, выходящих с последнего сеанса из здания кинотеатра «Ла-Пренса». Фильм «Брюнетка Клара» с Империо Архентиной и Мигелем Лихеро не сходит с экранов уже четырнадцать недель! На тротуаре перед входом в здание двумя автомобилями отгорожена длинная, как коридор, дорожка к тому месту на мостовой, где стоит грузовой фургон с широко раскрытыми задними дверцами. На капоте каждой из двух машин ограждения — американский флаг. Автомобили с флажками на капотах обособляют рабочее пространство, где царит никем не нарушаемое спокойствие. Между фургоном и парадным входом в обоих направлениях курсируют горничные с накалками на голове и слуги в форменной одежде — это горничные и слуги Филиппа ван Дорена. Они грузят вещи, коробки и сундуки, бережно обнимают упакованные картины руками в перчатках, и все это — тщательно и без спешки, словно они собирают господ в некое путешествие у дверей загородного дома. Внутри по обе стороны лифта расположились два молодых человека с военной выправкой, но в гражданском: руки сложены на груди, ноги на ширине плеч. Окинув с головы до ног Игнасио Абеля пытливым взглядом, они жестом дают ему понять, что он может воспользоваться лифтом; лифтер — еще один американец с короткой стрижкой. Стало быть, забастовка лифтеров здесь не действует. Однажды он уже поднимался в этом лифте, не подозревая еще, что в тот день ему предстоит встретить ее, как-то раз он уже шагал по этому коридору, слыша далекие звуки дуэта кларнета и рояля.
Слуги и горничные движутся в обоих направлениях с методичной таинственностью, чрезвычайно бережно перемещая аккуратно запакованные предметы: картины, скульптуры, светильники, и каждый настолько уверен в совершаемых действиях, что инструкции и распоряжения практически не нужны. Над входом в квартиру висит американский флаг. Игнасио Абель просто открыл дверь и вошел: никто ему не препятствовал и, судя по всему, не обратил на него никакого внимания. Почти полностью опустевшее пространство кажется просторнее и белее. Перед этим высоким окном, возле граммофона, с бликующей пластинкой в руках в тот вечер стояла Джудит. Теперь граммофон уже упакован, и горничная, встав на ковре на колени, заканчивает укл