— А эта комната чья?
— Это мой кабинет.
— Похож на кабинет министра.
— Я здесь работаю. Это моя мастерская.
— Вас послушать, так все что угодно — работа.
— А это кто, на снимке? Старые слуги семейства?
— Это мои родители.
— Кто бы мог подумать. Они тоже в Сьерре, с мятежниками? — Они давно умерли.
— А все эти карты? Никак ты по ним следишь, близко ли неприятель?
— Это не карты. Это чертежи. Я работаю в Университетском городке. И вам это известно.
— Нам можешь не выкать, здесь все свои.
Они теряли терпение или начинали скучать, по крайней мере двое подчиненных — бывший курьер и другой, тот, что с выбритыми буквами на затылке, по которому время от времени проходился мятым носовым платком, отирая пот. В квартире с закрытыми ставнями было жарко. Бывший курьер с нарочитой наглостью окинул взглядом бумаги на письменном столе и сбросил их на пол; когда же Игнасио Абель поднял на него взгляд, тот отвел глаза в сторону и весело взглянул на товарища. А потом стал один за другим выдвигать все ящики и швырять их на пол, даже не глядя на содержимое. Наткнувшись на ящик, закрытый на ключ, обратил на это внимание своего начальника.
— А этот у тебя зачем под замком?
— Так, ничего особенного. Вот ключ.
— И ты не боишься?
— Нечего мне бояться.
— Цигарку?
— Нет, спасибо.
— Ты, видать, привык к табачку классом повыше.
— Просто я не курю.
— Ладно, уходим.
На какой то миг он почувствовал облегчение, расслабился гораздо сильнее, чем позволило бы в том признаться чувство собственного достоинства. Но затем перехватил взгляд начальника патруля и заметил улыбку бывшего курьера, прятавшего глаза, и понял, что множественное число включает в себя и его: «Ладно, уходим». Трое мужчин не сделали ничего. Не подошли к нему с угрожающим видом. Тот, что в пилотке с кисточкой, на что-то наступил, и тут же послышался звон разбившегося стекла и треск ломающейся древесины. Рамочки с фото Литы и Мигеля на качелях на письменном столе больше не было.
— Секунду, — сказал он, к своему неудовольствию уловив в собственном голосе нотки страха, — здесь, должно быть, какое-то недоразумение.
— Никакого недоразумения, — произнес начальник, с сигаретой в левой руке, а правую, с дорогими часами на запястье, на которые раньше Игнасио Абель почему-то не обращал внимания, держа в кармане. — Неужто ты думаешь, что обвел бы нас вокруг пальца этими своими членскими билетами да снимками с какими-то республиканскими сморчками. Нам никто не указ. Для нас ты никто. Даже хуже. Товарищи со стройки очень хорошо тебя помнят. Тебе всегда хватало времени нанять штрейкбрехеров и вызвать штурмовиков: всякий раз, когда объявлялась забастовка. Теперь за все и ответишь.
К своему стыду, голос его дрогнул, когда он стал говорить, что у них нет никакого права и никаких полномочий его задерживать; начальник патруля ответил, что полномочия и власть — это они и есть; бывший курьер схватил его за левую руку, а тот, что в пилотке с кисточкой, — за правую; в клещах этих больших и чужих рук он почувствовал стыд за свои дряблые мускулы; не толкая и не волоча его за собой, они провели его через переднюю мимо привратника, который по-прежнему стоял там с исполненным смирения взглядом. Игнасио подумал о Кальво Сотело: как тогда все удивлялись, что той ночью, когда за ним пришли, всего-то несколько недель назад, он не оказал сопротивления, не настаивал на своем депутатском иммунитете; вспомнилось и о соседе из квартиры напротив — таком маленьком, когда смотришь на него в дверной глазок, — и о том, как тот вышел на площадку в пижаме, а жена его, упав на колени, неловко цеплялась за штаны одного из тех, кто уводил мужа. Пока он был в своем доме, но уже где-то далеко. Спустившись на несколько пролетов, Игнасио Абель услышал, как где-то закрылась дверь: вероятно, кто-то из соседей смотрел в глазок, горячо благодаря Господа Бога, что пришли не за ним, и упиваясь пьянящим ощущением миновавшей опасности. Двигатель черного автомобиля, в котором его увезут, завелся сразу же, как открылась дверь парадной. Фургон с рекламным щитом на крыше, на нем — кусок мыла с пузырьками вокруг. ТУАЛЕТНОЕ МЫЛО ЛОПЕС. Бывший курьер, широкой ладонью пригибая ему голову при входе в салон, больно надавил на череп. Дорогие Мигель и Лита; дорогая Джудит; дорогая Адела. С выключенными фонарями и темными окнами улица Принсипе-де-Вергара напоминала туннель, прорезаемый фарами. Он ехал на заднем сиденье: это хорошо, так никто не сможет выстрелить в затылок незаметно, чтобы он даже не заподозрил, что сейчас умрет, как это было с Кальво Сотело — две свои пули тот получил сзади. Спросил, куда его везут. Спросил так тихо, что работающий мотор заглушил голос, так что пришлось сглотнуть, прочистить горло, а потом повторить вопрос.
— Ты ж гордился своей должностью? Изо всех сил торопился закончить работы? Гляди-ка, как здорово выходит: в аккурат едем в твой любимый Университетский городок.
Зажав его на заднем сиденье, с двух сторон сели милиционеры: слева — бывший курьер растянул в улыбке мясистые, подрагивающие на ухабах губы; справа раскачивается кисточка на пилотке второго. Сначала они ехали по улицам города, потом — мимо тонущих во тьме пустырей, как долго ехали, понять он не мог, но внезапно узнал в свете фар выросшие впереди очертания первых корпусов Университетского городка. У въезда на территорию — блокпост. Милиционеры с фонарями и винтовками требуют остановиться.
— Это кто такие?
— Из ВСТ, видать, — вон какие у них винтовки новые. — А ты — не вздумай раскрыть рот, не то хуже будет.
Грунтовая дорога перегорожена длинными скамьями из студенческой аудитории. Он узнал по их форме — скамьи с факультета философии и филологии. Начальник патруля предъявил свое удостоверение, и охрана долго изучала его в свете фонарика. Игнасио Абель хотел было попросить о помощи, но челюсти у него будто заклинило, ноги затекли и словно отнялись, а ледяные руки безвольно лежали на коленях. Свет фонарика ударил ему в лицо и на пару секунд остановился, вынудив закрыть глаза. Быть на пороге смерти — нечто непонятное. Гораздо более унизительна перспектива просто обоссаться и чтобы те, кто его задержал, догадались об этом; или, еще хуже, обосраться: тогда они почувствуют вонь, станут хохотать и в отвращении воротить от него нос в тесном салоне. Он подумал, какое это точное выражение: «обосраться от страха». Джудит в эту самую минуту где-то существует, что-то делает, что-то кому-то говорит. Дети, наверное, уже в постели, но еще не спят и не знают, что их окружает мир, в котором вроде бы все по-старому, только отца у них больше нет.
— А этот, с вами, кто такой?
— Фашист. Под нашу ответственность.
Сомнения оставались, но в конце концов тот, кто дольше всех светил фонариком, подал рукой знак, и другие милиционеры отодвинули скамьи, позволяя проехать. Машина, рванувшись вперед, подняла тучу пыли, та просверкнула в конусе света фар взвившейся от ветра фатой. Автомобиль резко затормозил, и Игнасио Абель почувствовал резкую боль в правом колене, которым он приложился к острому металлическому уголку. Из машины его вытащили хромым. Он хотел было пойти вперед, однако ноги не слушались. Его подтолкнули к стене, — к своему удивлению, он узнал одну из боковых стен философского факультета, вот только ряды кирпичной кладки были сплошь изрыты пулями и покрыты брызгами и струйками крови. Ему даже рук не связали. Он подумал: когда утром его найдут, судебному следователю и офицеру, в чьи обязанности входит осмотр трупов перед погрузкой в мусоровоз, не составит никакого труда установить его личность, потому что в кармане у него очень предусмотрительно лежит членский билет ВСТ и Социалистической партии. В эту секунду подъехал еще один автомобиль, с еще более яркими фарами — от их света он зажмурился, а от поднятой пыли едва не задохнулся. Он слышал громкие хриплые крики вокруг, но слов не понимал. И даже не заметил, что сполз на землю, когда чьи-то шершавые пальцы с трудом отлепили от лица его руки, и в мешанине теней, криков и света фар он узнал голос Эутимио Гомеса и его щуплую склонившуюся над ним фигуру.
— Ну же, дон Игнасио, успокойтесь, теперь уже все, все прошло.
28
Прежде чем поезд показался из-за повторявшего изгиб реки поворота, прозвучал гудок — низкий, как сирена корабля в тумане, отчего завибрировали провода линии электропередачи, металлические решетки и железные опоры крытого перехода над перронами, где внимательный взгляд различил бы мужскую фигуру за стеклом. Главное здание вокзала, которое увидит встревоженный путник, едва поезд выйдет из кривой, напоминает альпийский замок на вершине голой скалы, у подножия которой лежат пути — так близко к воде, что до них едва не доплескивают легкие поднятые моторной лодкой волны. «Райнберг»: кто-то, раздумывая, как назвать станцию, явно вспомнил о лесистых утесах над Рейном, а потом та же ностальгия воплотилась в остроконечных башенках вокзала. Надземный переход над путями, похожий на крытый мост, и высокая металлическая лестница соединяют главное здание с платформами. На одной из них, той, что ближе к реке, только что поднявший воротник пиджака мужчина, заслышав приближение поезда, посмотрел на часы, а потом перевел взгляд на стекло, за которым, он это знает, стоит другой человек, который приехал сюда с ним вместе, но решил наблюдать за всем издали, по возможности сверху, и подавать оттуда команды быстрыми и категоричными, но в то же время несколько двусмысленными жестами, порой нелегко поддающимися интерпретации, — но увидеть его фигуру человек на платформе не может: его слепит отблеск закатного солнца, и оно еще помедлит, прежде чем скрыться за деревьями на холмах на другом берегу, таком далеком именно здесь, где река расширяется. Посреди водного потока расположен продолговатой формы остров, покрытый лесом, на нем — маленькая пристань. В тусклых закатных лучах сияют желтые и красные кроны, словно угли в костре; влажный ветер с реки вдруг вносит струю зим него холода в вечер, прежде очень теплый, и с сухим шелестом катит волной по перронам и путам палую листву. Под ногами начинает дрожать земля, когда из-за поворота появляется поезд с прожектором, горящим во лбу электровоза, и останавливается под протяжный визг тормозов. Несколько секунд состав стоит тихим, непроницаемым, вытянувшись во всю длину перрона, являя собой замершую мощь, не открывая дверей, и закатное солнце бьет в стекла вагонов со стороны реки. Единственный наконец-то сошедший на станции пассажир в пальто строгого европейского покроя держит в руке чемодан слишком скромных размеров для того, кто приехал из очень дальних краев. Когда поезд медленно трогается, пассажир все еще стоит на месте — слегка оглушенный, с чемоданом в одной руке и шляпой в другой, растерявшись оттого, что никого не видит на перроне, в ужасе думая о том, что, несмотря на все меры предосторожности, он все же перепутал станцию: он стоит как нечто чуждое простору и пустынности берега реки и тишине леса, наступившей немедленно, лишь только поезд скрылся из виду. Неожиданно он слышит за спиной голос — тот произнес его имя, — однако он подозревает, что это всего лишь игра воображения, что он так никого и не увидит, когда обернется. За стеклом надземного перехода Филипп ван Дорен улыбается: узнав его, он наблюдает за тем, как тот оборачивается к другому мужчине, к профессору Стивенсу, заведующему кафедрой изящных искусств и архитектуры, как Стивенс напоминает прибывшему свое имя и степень (они уже встречались в Мадриде в прошлом году), как тот приветствует его, энергично пожимая руку, — это первый за черт знает сколько дней человек, с которым он по-настоящему разговаривает; впервые там, где он оказывался в последние несколько недель, кто-то его встречает и глядит именно на него, в полной мере признавая его существование. Две фигуры, увиденные сверху, издалека, объединены смутным родством того времени и того места: захолустная станция на берегу реки Гудзон одним октябрьским вечером семьдесят три года тому назад.