[45]. Как это будет по-испански? Подождите, не подсказывайте. Рукой подать? Наша дорогая Джудит ни на секунду бы не задумалась. Хотя „место" тоже, должно быть, не самый подходящий перевод для site…» Как же скоро произнес он это имя, намекнув на ее присутствие! Ван Дорен внимательно наблюдал за лицом Игнасио Абеля, выискивая в нем признаки того, что его застали врасплох, что имя это оказалось произнесено в его присутствии впервые за столь длительное время. Ожидает ли он, что Игнасио Абель осмелится задать вопрос, знает ли он хоть что-нибудь о ней, как той ночью в Мадриде, когда сам он стоял перед окном, за которым светилось зарево пожаров; занятый подготовкой с во его небольшого эксперимента, он произносит это имя, словно капнув из пипетки реактивом в некую жидкость. Но в данный момент он глядит на дорогу: в профиль к окну, откинувшись на спинку сиденья. И делает вдох, намереваясь что-то сказать — быть может, что ему известно, где Джудит. «Полагаю, у вас не было времени ознакомиться с последними новостями из Испании. Армия мятежников взяла вчера Навалькарнеро{136}. Не думаю, что завтра об этом напишут в газетах. Как же все-таки красивы эти испанские названия, и как трудно их произносить! Я вот беру карту и читаю их вслух. Самое трудное — понять, где ставится ударение в длинных словах. Гляжу на эти названия и с тоской вспоминаю свои поездки на автомобиле по тем местам, по тем дорогам. Ильескас взяли три дня назад. Как далеко от Мадрида расположен Навалькарнеро? В пятнадцати милях, в двадцати? И как вы полагаете, сколько времени им понадобится, чтобы это расстояние преодолеть?»
Автомобиль движется по узкой дороге, с обеих сторон окаймленной огромными деревьями, за ними, дальше, мелькают леса в осеннем убранстве, луга, где пасутся лошади, одиночные фермы и выкрашенные в белый цвет ограды, сияющие в свете заката. Над волнистыми лугами поднимается хорошо заметный в косых лучах солнца легкий пар от земли, увлажненной и оплодотворенной дождями, укутанной одеялом осенних листьев, которые будут медленно и долго разлагаться, пока не станут перегноем. Ему вспоминаются его первые путешествия по плодородным и сырым равнинам Европы, туманные рассветы в окне поезда, дневной свет, в котором взору открываются прямые ряды деревьев по берегам величавых рек, по краям распаханных полей. Какое бесстыдство — приехать сюда из испанских неугодий, с высохших равнин, голых каменистых плоскогорий, где обитают только коты да человеческие существа, что прячутся в пещерах, и у них всех — и у мужчин, и у женщин — кожа такая же выдубленная солнцем и жесткая, как и та местность, в которой они кое как выживают, ковыряя землю, они обезображены зобом, их глаза косят, а спины согнуты несправедливостью — неизбывным проклятием.
«Не нужно впадать в отчаяние, дружище Абель, как эти посыпающие голову пеплом господа поколения девяносто восьмого года — Унамуно и Бароха, а также им подобные, — говорил Негрин, хохоча. — Хватит и двух поколений, чтобы улучшить породу, и при этом не нужна никакая евгеника, никакие там пятилетние планы. Аграрная реформа и здоровое питание! Свежее молоко, белый хлеб, апельсины, водопровод, чистое нижнее белье… Если б нам только дали достаточно времени — и противники, и свои же…»
Но нам его не дали. Времени, быть может, у нас вообще никогда не было; никогда не существовало реальной возможности избежать несчастья; будущее, вроде бы открывавшееся перед нами в 1931 году, оказалось столь же бессмысленным миражом, как и наша иллюзия рациональности; в кюветах только что заасфальтированных дорог Университетского городка лежат теперь горы трупов; в аудитории, которые мы так спешили открыть к началу учебного года, никто не пришел учиться; а ведь все было готово: новые скамейки, ни разу не тронутые мелом доски, звенящие эхом коридоры, где наверняка уже выбиты окна и очень скоро загрохочут орудия наступающего противника, как уже сейчас, с полуночи до рассвета, гремят ружейные выстрелы расстрелов. Завтра, уже через несколько часов, как только встанет над равниной солнце, они продолжат свое движение вперед, на Мадрид, как происходило все лето: поднимаясь с юга, двигаясь по прямым, как стрела, разоренным дорогам, словно зловещая эпидемия, от которой нет лекарств, которой невозможно сопротивляться, ввиду которой возможно только самозаклание или бегство, перед которой ошарашенные и плохо вооруженные милиционеры либо пушечным мясом падают на землю, сраженные шрапнелью, либо бегут по чистому полю, побросав винтовки, как ненужный груз, бегут, не успев даже увидеть врага, впав в ужас от мелькающих в дыму всадников или от воплей таких же обезумевших, как они сами. Бледно-розовым ногтем холеного указательного пальца (сейчас он рассеянно постукивает по сигаретке, стряхивая пепел, а в окне автомобиля один за другим мелькают луга, дома и выкрашенные в белое ограды, красные, охристые и желтые пятна лесов), Филипп ван Дорен провел на карте линию, ориентируясь на названия, вычитанные в газетах или в бог знает каких сводках, что поступают к нему раньше, чем их публикуют: названия звучные и абстрактные: Бадахос, Талавера-де-ла-Рейна, Торрихос, Ильескас, — которые так явственно выделяются жесткими и раскатистыми согласными и отчетливыми гласными в музыке английского языка, как бросаются они в глаза своей экзотичной графикой в мелком шрифте газетных колонок и в крупных заголовках. Но что может знать он о том, что стоит за этими названиями в точности; что — наверняка и того меньше — может представить себе профессор Стивенс, когда прочтет их или услышит, наткнется на них в газете или будет сказано в утренних новостях по радио, сидя за завтраком возле одного из этих широких окон, на которых нет ни ставень, ни занавесок, на фоне пейзажей, не знающих ни острых граней, ни следов бедности и засухи, ни шрамов сухих бурь, пейзажей, купающихся в умиротворяющем свете, так нежно обволакивающем своим сиянием предметы и в этот момент, когда вечер медленно меркнет, задерживаясь ненадолго в бледной голубизне неба и далеких гор, в матовом золоте холмов, поросших кленами и дубами, на выбеленных стенах, обращенных на запад. Эти названия вспоминает и он: названия тех мест, где когда-то пришлось ему побывать во время рабочих поездок, те деревни и городки, где он останавливался рассмотреть церковную колокольню или сфотографировать крестьянский дом, мельницу, прачечную, усадьбу или всего лишь сарай под черепичной крышей, арку моста над ручьем. День за днем на рассвете, в страшную жару летней сиесты и при вечерней прохладе вооруженные захватчики все идут и идут вперед по землям без деревьев, где негде спрятаться, продолжая захватывать города, каждый из которых — всего лишь название, которое скоро исчезнет с карт, они идут, методично оставляя за собой жатву трупов, череду пылающих домов вдоль белесой полосы дороги, вдоль линий столбов и телеграфных проводов. Они движутся в военных грузовиках, в реквизированных легковых автомобилях, конными эскадронами, вселяющими в безоружных беженцев ужас, когда всадники с первобытными яростными воплями обнажают сабли. Тюрбаны и ятаганы вперемешку с пулеметами; трофеи — отрезанные руки и уши, а также дальномеры для артиллерии, которая парой выстрелов сносит колокольню церкви, где укрылось несколько крестьян со старыми ружьями, приготовившись умереть; варварство, реализуемое методично, в точности так, как планируется современный проект, «Так, как захотелось бы вам реализовать проект Университетского городка», — говорит Филипп ван Дорен, испытывая сомнения относительно использованного им глагола, слишком невыразительного и общего. — Как лучше передать по-испански to carry out?»[46] — вопрошает он, устраивая совещание с самим собой и не обращая своего взгляда на Игнасио Абеля или же поглядывая на него искоса, чтобы дать понять, что той, которая смогла бы дать точный и бесспорный ответ, здесь нет, хоть оба они о ней и думают. «Воплотить в жизнь», — говорит он, на этот раз удовлетворенный, с чувством облегчения, ведь тень Джудит вновь возникла между ними, утверждая свое присутствие так же неопровержимо, как и война, зашифрованная в названиях тех населенных пунктов, что враг уже занял, и тех, что падут завтра, через несколько часов, когда здесь еще будет ночь, а в Испании начнет светать: когда вновь зафырчат моторы, заржут лошади, залязгает оружие и по гравию грунтовой дороги заскрипят сапоги (но у них ведь тоже нет сапог, а если и есть, то только у офицеров, — на ногах их солдат, как и наших, только альпаргаты: обе стороны равны в своей нищете и в шансах стать пушечным мясом); истребление — работа изматывающая, но пьянящая: охота на людей, в ходе которой безо всяких усилий несусветно множится число охотничьих трофеев — людей, охваченных единым ужасом бегства и беспомощности. Прекрасные названия на карте становятся именами кладбищ. Другая страна, в данный момент оккупированная и враждебная, расползается, как мокрое пятно, вслед за военными колоннами, усиленными следующими за ними мясниками в синих рубашках, что прочесывают города с аккуратно отпечатанными на машинке списками приговоренных в руках, выкладывая за собой трупами след. Пока он ждал в Мадриде, бездействуя, они продолжали наступать; пока он ехал поездом в Париж, маскируя свое бегство, пока всходил по трапу на борт корабля, словно под гипнозом, пока неподвижным взглядом смотрел в серый, как лист стали, океан, пока сочинял подписи для открыток, которые никогда не дойдут до адресата, и составлял в уме письма, которые так и не будут написаны. От Навалькарнеро дорога по прямой идет до предместий Мадрида, и еще задолго до того, как захватчики достигнут столицы, они увидят вдали белое пятно Национального дворца на высоком берегу Мансанареса: увидят красноватый, такой деревенский горизонт крыш под бескрайним небом Кастилии, разорванный башней «Телефоники».
— Президент Республики, как вам, я полагаю, уже известно, оставил Мадрид, — невзначай роняет ван Дорен, устремив внимательный взгляд на Игнасио Абеля и желая удостовериться в том, что его подозрения, что тот ничего не знал, верны. — По всей видимости, правительство тоже вскоре эвакуируется, если уже этого не сделало, но тихо, без огласки. Ваша семья в безопасности, далеко от Мадрида? Помнится, когда мы с вами в последний раз виделись, вы упомянули, что оставили их в Сьерре. Если желаете, мы могли бы устроить так, чтобы они приехали к вам сюда, через какое-то время, естественно. Другие наши преподаватели, которых мы вывезли из Европы, и прежде всего из Германии, в подобной же ситуации. Что, кстати, сталось с вашим другом, профессором Россманом?