— В такие времена кто будет думать об удостоверениях? Вы не понимаете, насколько безотлагательна борьба, которую мы ведем. Мы не можем себе позволить, чтобы ради какой-то замшелой слинявшей законности от нас ушел враг.
— Профессор Россман не враг.
— Но если так, то почему его задержали?
Игнасио Абель сглотнул слюну и, ощутив неудобство, заерзал на резном псевдосредневековом стуле в кабинете с панелями благородного дерева на стенах и рыцарскими доспехами вдоль них — такие наверняка понравились бы его свекру, дону Франсиско де Асису. Он чувствовал, что продолжать разговор опасно, однако не умолк — он услышал свой голос:
— Потому что задерживают кого ни попадя. Разъезжают по городу на реквизированных автомобилях, воображая себя гангстерами, как в кино, называясь именами словно из низкопробных фильмов: «Орлы Республики», «Рассветный патруль», «Красные мстители». Не станете же вы утверждать, что именно так следует действовать, Бергамин? Разве нет полиции, Штурмовой гвардии? Останавливают людей на улице, тычут в грудь ружьем, с которым и обращаться-то толком не выучились, но при этом порой даже имя в документе прочесть не могут…
— А вы полагаете себя выше солдата из народа, потому что имели привилегии, благодаря которым вас научили читать и писать? Сегодня народ устанавливает свои законы, а нам, таким людям, как вы и я, предоставлена возможность либо встать на его сторону, либо исчезнуть вместе с тем классом, к которому принадлежим с рождения. Народ настолько щедр в своей победе, что дает нам шанс для искупления, и это щедрость, достойная Иисуса Христа.
— Да какая победа? Враг с каждым днем все ближе к Мадриду!
Ему хотелось прибавить еще кое-что, он уже почти слышал собственные слова: я родился не в том классе, в котором родились вы; ваш отец при короле Альфонсе XIII был министром, а мой — бригадиром строителей; вы родились в квартире, расположенной в бельэтаже дома на площади Независимости, а я — в привратницкой на улице Толедо. Но ничего этого он не сказал. Снова сглотнул слюну, выпрямился на стуле ручной работы — узел галстука сдавливал горло. Бергамин вытер нос все тем же мятым платком, мягкими округлыми движениями потер руки, молча бросил на Игнасио Абеля короткий взгляд поверх стола барочной ширины, на котором соседствовали кожаная папка для документов, письменный прибор под старину с фальшивыми чернильницами и серебряными перьями, нож для писем в форме толедского кинжала и горы типографских корректур со словами «Моно асуль» в заголовке. После чего заговорил, словно зачитывая одну из статей, которые он ежедневно надиктовывал секретарше, расхаживая по кабинету из конца в конец, с удовольствием прислушиваясь к поскрипыванию своих кожаных сапог и время от времени останавливаясь в глубокой задумчивости возле выходящего во внутренний двор окна с витражом, соединив пальцы перед лицом и нюхая ногти.
— Я вас очень ценю, Абель. Мне нравятся статьи, что вы написали для нас, да и брат мой отзывается о вашей работе в превосходной степени, к тому же он уверяет, что вы республиканец до мозга костей. Но полагаться на это нельзя. Новые времена не допускают ни миндальничания, ни рассуждений, свойственных старой буржуазной политике, с ее попустительством и оглядкой на законы. Не народ разжег тот костер, в котором пылает сегодня вся Испания, однако именно народ выйдет победителем из этой битвы, и именно он продиктует условия своей победы. В такое время нет места для пораженцев, и никто не станет церемониться с колеблющимися. Случаются ошибки, перегибы? Разумеется, они есть. Они неизбежны. Они были и в годы Французской революции, и во время русской.
Когда большая река выходит из берегов, воды ее сметают на своем пути все подряд. Те крупные каналы и гидроэлектростанции, что строятся сейчас в Советском Союзе, не смогли бы воплотиться в жизнь, не будь сначала разрушений. А на какие еще жертвы придется им пойти для того, чтобы завершить коллективизацию сельского хозяйства, на которую мы даже еще и не думали замахнуться? Наша Республика попыталась провести весьма скромную аграрную реформу, и вы только посмотрите, как поднялись против нее землевладельцы и их вечные приспешники — военные и священники. Слепота собственного эгоизма — вот в чем причина их погибели. Это они начали проливать кровь, и теперь эта кровь обернулась против них самих. Вспомните, как сказано в Евангелии: «Пусть кровь Его падет на нас и наших детей…»[48]
— Но правосудие не вершится убийством невинных.
— Вы толкуете мне о легалистском правосудии, когда речь идет об отдельных личностях, виновных и невиновных. Однако силы истории действуют совсем на ином уровне, в масштабах классовой борьбы. Для природы важны не индивидуумы, а виды. Вы или я по отдельности — ничто, и наша личная судьба почти ничего не значит, если, конечно, мы не присоединимся к одному из тех больших течений, что схлестнулись сейчас в Испании. Что делали все мы до апреля тридцать первого года, каждый погруженный в свои дела, творя химеры, воображая, что борется с королем? Но четырнадцатого апреля мы слились с силой народа и стали частью того половодья, которое смыло монархию. Или мы с народом, или мы — ничто, остатки видов, коим суждено быть уничтоженными…
Зазвонил телефон. Бергамин придвинулся к аппарату: кивал, слушая, что ему говорят, прикрывал рукой рот, когда говорил сам, и это длилось долго, несколько минут. Когда же он положил трубку, то будто не мог уже припомнить, кто и зачем сидит напротив него. Он поднялся — худощавый, слегка сутулый, щуплый в кожаной куртке то ли авиатора, то ли танкиста, которая так не вязалась ни с этим кабинетом, ни с жарой последних чисел августа.
— Вы поможете мне разыскать профессора Россмана?
— Не беспокойтесь. Если ваш друг действительно ничего предосудительного не совершил, он скоро объявится. В таких делах я, в общем-то, никто, но даю вам слово.
Бергамин, должно быть, нажал на тайную кнопку звонка, и в дверях появилась секретарша в форме, с пистолетом на поясе.
— Абель, — произнес Бергамин, не повышая голоса, все еще на ногах и опираясь о стол обеими руками, расставив веером костлявые пальцы. — Возвращайтесь сюда, не откладывая. Мы не можем обойтись без таких, как вы. Вы должны помочь нам спасти художественное достояние испанского народа. Эти варвары уничтожают на своем пути все, топят в крови, жгут в пожарах. А вам в такое неспокойное время стоит проявить себя, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что вы на правильной стороне.
30
«Он, наверное, был уже мертв, когда я слушал Бергамина, — думает он теперь, вспоминая высокий монотонный голос чиновника, что вещал в сумраке затемненных окон, воскрешая в памяти его руку — тонкую и холодную, но потную, возможно из-за простуды, костлявую и в то же время мягкую, руку человека вечно зябнущего, ежащегося в кожаной куртке то ли авиатора, то ли разведчика-первопроходца, человека, который на секунду заглянет тебе в глаза, а потом опустит взгляд, продолжив говорить, а его тонкие пальцы все крутят и крутят канцелярский нож в форме толедского клинка, и нож этот, как и все остальное, принадлежит, очевидно, владельцам дворца — те бежали, все бросив. — Возможно, профессор Россман был уже мертв, возможно, он еще ждал расстрела во мраке подвала или сырого погреба в одном из дворцов, превратившихся в тюрьмы, казармы милиции, места казни, и я успел бы спасти его, найдись у меня больше хитрости или энергии, не отступись я от поисков, не поверь так слепо в содействие Бергамина, прояви чуть больше настойчивости в разговоре с Негрином, которому удалось-таки спасти столько людей, в том числе собственного брата». Брат его был монахом, Негрин помог ему выехать во Францию. «Что оказалось делом весьма непростым, — прибавил тот, — будто он, бедняга, заговорщик какой-нибудь или из пятой колонны, а ведь это мой бедный брат, он за два десятка лет и носа ни разу из монастыря не высунул». «Нужно набраться терпения, — произнес Бергамин, на миг остановив на нем взгляд глубоко посаженных, под густыми бровями глаз — маленьких и слезящихся от простуды, однако не встал проводить посетителя к дверям кабинета, в отделке которого причудливо мешались псевдоготика и псевдомудехар, — нужно довериться нам, не слушать вранье вражеской пропаганды, которое до краев уже заливает заграничные газеты сказками о творимых у нас бесчинствах и преступлениях, да еще и с поддельными фотографиями вроде случаев разграбления церквей и снимков мили пионеров, целящихся в невинных священников, словно в мучеников нового витка гонений на христиан — это они-то мученики, те, кто первым предал Евангелие, первым благословил пролитие невинной крови, — сказал Бергамин. И, обращаясь к секретарше, повысил голос, хоть и ненамного, поскольку и так уже говорил громко: — Мариана, запишите адрес и номер теле фона товарища Абеля и потрудитесь поскорее соединить меня с начальником Службы безопасности». Он слегка улыбнулся из-за своего огромного письменного стола, сработанного, как отметил про себя Абель, с характерной для богатых испанцев необузданной роскошью и неумеренной испанской кичливостью богатством, и вновь поднес к носу платок. Щуплый, как птичка, Бергамин все чихал и чихал за закрытой дверью, пока Игнасио Абель диктовал свой телефон и адрес секретарше, женщине молодой и привлекательной, красоты несколько суровой, со светлыми глазами и короткими, на пробор, волосами. Возможно, в прежние времена они были знакомы, но он просто ее позабыл; возможно, брюки, рубашка милиционера и пистолет на поясе изменили ее до неузнаваемости. «Будете звонить, спросите меня, Мариану Риос. Вот мой телефон. Хотя, как вы уже наверняка знаете, связь работает далеко не всегда». Он, по всей видимости, ошибся направлением и, думая, что идет к выходу, совершенно неожиданно оказался в огромном зале с аристократическими гербами и штандартами на стенах, с высоким камином с некоторой претензией на Средневековье, с рыцарскими доспехами по углам, похоже настоящими, на шлемах части из них лихо, набекрень, сидели милицейские фуражки. На длинном обеденном столе, придвинутом к стене и превращенном в сцену, джаз-банд наяривал вальс-бурлеск, изобилующий синкопами трубы и саксофона и сдобренный барабанным боем. Молодые рабочие заносили в зал огромные сундуки, открывали и оставляли их на паркетном полу, обмениваясь шутками и сигаретками с девушками, а те, опускаясь на колени, с веселыми восклицаниями и гримасками вынимали оттуда феерические бальные платья, старинную офицерскую парадную форму, длиннополые фраки, шляпы со страусиными перьями. Один из милиционе