его лишь другая служанка. Мигелю и теперь, как в детстве, было нелегко выдерживать взгляд крестного и говорить с ним естественно и свободно. «Скажи спасибо дону Игнасио. Громче говори, а то голос-то у тебя чего-то из груди нейдет». Машину парень вел, внимательно вглядываясь в дорогу, подавшись вперед, то и дело поправляя очки, съезжавшие при каждом подскоке: понимая, что Игнасио Абель наблюдает за ним, он явно боялся показаться неумехой или допустить оплошность. Прежний ребенок сделался мужчиной: легкая тень на подбородке, пистолет на поясе, своя отдельная, незнакомая ему жизнь — такая же непостижимая, как и убеждения Мигеля, как и его идеология. Абелю нравилось произносить это имя вслух — Мигель. «Так звали моего отца, умершего уже столько лет назад, так зовут моего сына, и я не знаю, увижу ли его хоть когда-нибудь, а если увижу, то не пройдет ли непоправимо много времени и это время, уведя его из детства, не отдалит ли его от меня еще более необратимо, чем выросшее между нами пространство?»
— Ваш Мигелито, наверное, совсем уж большой.
— Скоро двенадцать стукнет.
— Ничего себе! Я помню, вы привозили их обоих, и его, и дочку, в Университетский городок, а мой отец знал об этом всегда загодя и тоже брал меня на стройку, чтоб я за ними присмотрел, поиграл. Как же они ссорились! Цапались, как кошка с собакой.
— Твой отец тоже за мной присматривал, когда в бригаде моего отца работал.
Проехав Толедский мост, они ползли вверх по пыльному склону холма Карабанчель. Заметив красный флажок Пятого полка, плещущий возле кабины, милиционеры на блокпосте отошли в сторону, уступая им дорогу и подняв в знак приветствия кулаки. По обеим сторонам дороги какие-то кучки мужчин с ленцой копали окопы или даже траншеи. С цигарками во рту, в съехавших на затылок пилотках они выглядели не привыкшими к грубой физической работе горожанами. В памяти всплыли появившиеся на мадридских улицах плакаты с красными буквами и огромный транспарант, который целиком покрывал один из фасадов на площади Пуэрта-дель-Соль: УКРЕПЛЯЙТЕ МАДРИД!
— А это правда, что ваш отец был одним из основателей Социалистической партии?
— Не думаю, что это так в прямом смысле слова. Верно то, что в партию он вступил совсем молодым, да и в профсоюз тоже. И что Пабло Иглесиас очень его любил. Однажды даже сделал ему небольшой заказ для своего дома.
— Отец рассказывал, что тот присутствовал на похоронах вашего батюшки. Вы это помните?
— Кто, Пабло Иглесиас? Твой отец слегка преувеличивает. Нет, Иглесиас просто написал матери письмо, и один товарищ, из профсоюза, зачитал его над могилой на кладбище. Людей тогда было — на всю улицу Толедо: строительные рабочие Мадрида, делегации по разным специальностям, руководители ВСТ. Соседки вовсю шушукались по повод у того, что похороны были гражданскими. Мать моя всю жизнь была верующей, но когда к ней пришел священник прихода Сан-Исидро, она только поблагодарила и сказала, что на похороны оставаться ему не стоит: сама она обязательно придет в церковь помолиться, но мужа своего похоронит согласно его воле.
Разговор затих, оба молча смотрели на прямую, как стрела, дорогу, на плоский иссохший пейзаж, утомленные гулом мотора и тряской на колдобинах. Обширные, пустые, безлюдные пространства придавили ощущением вневременности, отменившей судорожное, в конвульсиях, настоящее и войны, и Мадрида. Они проезжали хозяйства с большими скотными дворами, ехали вдоль огромных полей сжатой пшеницы и участков под паром, куда пока еще не пришла пора осенних работ. На невысокой беленой кладбищенской ограде яркими красными мазками пламенела на солнце надпись: ДА СДРАСТВУЕТ РОСИЯ ОБП. У съезда на грунтовую дорогу, ведущую, должно быть, к незаметной с шоссе деревне, расположился контрольно-пропускной пункт с охраной: пара крестьян в соломенных шляпах с охотничьими ружьями в руках и театрально, крест-накрест, опоясанных патронными лентами. Поперек дороги они поставили телегу, а по обеим сторонам от нее двумя пугалами высились распятие — Христос с длинной шевелюрой натуральных волос, развеваемых ветром, — и статуя Богоматери в пышных барочных юбках, с хрустальными слезками и серебряным сердцем, издалека сверкавшими в ярких солнечных лучах. Однако ощущение, что они в пустыне, продлилось недолго: со страшным шумом клаксонов, криками и выстрелами в воздух их обогнали битком набитые ополченцами грузовик и рейсовый автобус, направлявшиеся в Толедо, оставив за собой густое облако пыли. Вскоре они сами обошли едва ползущую колонну старых военных машин: легковушек с матрасами на крыше кабины и фургонов с какой-то нелепой самодельной броней. «Ну, к тому времени, когда эти до Толедо доберутся, Алькасар уж точно падет, — сказал Мигель Гомес, даже не улыбнувшись собственной иронии, — от скуки». Пока они молчали, между ними росла отчужденность — результат разницы в возрасте и предубеждений по части политики; следствие тревоги Мигеля по поводу своего положения, его естественного порыва выразить благодарность и в то же время чувства досады по отношению к тому, кто оплатил его обучение и даже запросто мог бы помочь ему в карьере, если б он сам того захотел, если бы его нежелание продолжать быть благодарным, признавая тем самым свою обидную подчиненность, не взяло когда-то верх над не слишком яркими талантами и стремлением выбиться в люди. Но ему и так вовек не избавиться от своего неоплатного долга: занимаясь по ночам, он стал-таки чертежником и без особых затруднений и без чьей бы то ни было помощи сдал выпускные экзамены; однако места в техническом отделе при канале Лосойа, несмотря на блестящий диплом, ему было бы ни в жизнь не видать, если б не скромное вмешательство крестного, с визитом к которому парень уже много лет не ходил, да и вовсе его не видел. Уладить дело взялся отец «Если сынки тех, кто у руля, устраиваются по знакомству. то почему бы и нам не попросить дона Игнасио немного тебе подсобить, раз уж у тебя одного заслуг больше, чем у этих всех, вместе взятых?» Теперь Мигель терзался страхом, как бы дон Игнасио Абель не подумал, что он, спасаясь от фронта, укрылся в кабинетах Совета по возвращению художественного наследия; не подумал бы, как думают многие, что портупея и кобура на поясе только прикрывают теплое тыловое местечко.
— Меня бы на фронт отпустили, — сказал он, презрительно кивнув в сторону оставшейся позади колонны.
— Ты же не виноват, что у тебя плохое зрение, — отозвался Игнасио Абель. — Хотя отец твой в этом отношении всегда грешил на твое чрезмерное пристрастие к чтению.
— У меня еще и плоскостопие, — тихо прибавил Мигель Гомес не столько со смирением, сколько с горькой насмешкой над самим собой; крепко ухватившись за руль, он огибал голый известняковый холм, изъеденный ветрами.
Машину водить он, по крайней мере, умел неплохо, да и нервишки понемногу пришли в норму, несмотря на присутствие рядом с ним Игнасио Абеля. Руки Мигеля крепко сжимали баранку, хоть ладони его вспотели сильнее, чем ему бы того хотелось, да и спина была уже вся мокрая, хоть утро было и не самое жаркое. Сам того не замечая, он слишком придвинулся к рулю, вроде как чтобы лучше видеть дорогу, к неудовольствию своему замечая, как студнем трясется пухлое его лицо, когда машину подбрасывает на ухабах. Запахло чем-то горелым, потянуло дымком. Может, перегрелся мотор: грузовичок у них старенький, а в последнее время его нещадно эксплуатируют; или же проблема в том, что он сам плохо с ним управляется — то давит на газ, то резко вдруг тормозит, чего-то испугавшись. Пахло чем-то горелым, но не только маслом; в воздухе висела какая-то дымка, и она стала заметнее, когда холм оказался позади и перед глазами вновь открылась плоская, как доска, равнина до самого горизонта. Теперь все вокруг дрожало и что-то глубоко ухало, будто под землей, словно там в под земелье гремит гром или громыхает поезд метро, будто кто-то бьет колотушкой в огромный барабан — где-то далеко, но и совсем близко, прямо под ними, под колесами машины, однако звук волнами расходится в воздухе; такого ни один из них никогда в жизни не слышал: на ночные разрывы бомб в Мадриде похоже не было. Уханье сочеталось с безмолвием, со спокойствием равнины, но и с запахом дыма, и не было еще понятно, откуда этот дым: от двигателя машины или откуда-то еще. Дым становился все гуще и удушливее, в нем появился запашок разогретого металла и горящих шин. Один из милиционеров в кузове постучал по заднему стеклу кабины и что-то сказал, но они его слов не расслышали.
— Не можем же мы оказаться у самой линии фронта!.. — проговорил Мигель Гомес, чьи влажные руки уже скользили по рулю, а капли пота ползли вдоль позвоночника. — Не могли же они настолько продвинуться…
— Может, мы не на то шоссе свернули? — Игнасио Абель искал взглядом дорожные знаки, высматривал какую-никакую придорожную табличку с указанием расстояния до Толедо, но ничего подобного вокруг не было, как не было ни домов, ни деревень, не было вообще ничего — до самого горизонта.
Они продолжали ехать вперед; запах все усиливался, однако столбов дыма как не было, так и нет; отсутствие видимых признаков опасности только усиливало их тревогу. Все сильнее пахло жженной резиной и чем-то еще, и оба они не отрывали глаз от дороги, которая пошла теперь в гору, сократив поле зрения. Ополченец в кузове уже колотил в стекло прикладом ружья, пытаясь объяснить им что-то жестами, но Мигель Гомес назад не смотрел, не чувствуя в себе сил принять никакого решения: на подъеме он только упрямо давил на педаль газа, давил с каким-то остервенением, совершенно в данном случае бесполезным, потому что мотор явно не был способен на большее и, судя по всему, уже перегрелся. Дым наконец появился, и стало понятно, что примешивается к вони горящих шин - смрад горелой плоти; уханье стало еще сильнее, хотя оно по-прежнему раэдавалось как будто не очень близко и словно в глубине, под землей.
Наконец добрались до верхней точки подъема — там дым за стилал уже все вокруг. Игнасио Абель крикнул Мигелю, потребовав остановиться, и сам потянулся к рулю, намереваясь вы рулить на обочину. Пустыня неожиданно обернулась многофигурной картиной совершающегося на их глазах катаклизма. Взорам предстал внушительных масштабов пожар: что-то похожее на гору металлолома, но на самом деле автобус, лежащий поперек дороги, объятый пламенем, — тот самый автобус, который обогнал их меньше часа назад. Из окон его торчали обугленные тела с оплывшими лицами, как будто бы резиновыми. Между рваными клочьями черного дыма появилась лава человеческих тел, текущая прямо на них. Она плыла по дороге, выплескиваясь на обочины, разливаясь еще дальше: фигурки жестикулировали и открывали рты, однако голосов не было слышно, голоса тонули в грохоте взрывов и визге клаксонов мотоциклов, легковушек, грузовиков, в самых разных положениях застрявших в людской толпе без малейшей возможности маневра из-за горящего автобуса поперек дороги.