— Сдавай задом и разворачивай, — скомандовал Игнасио Абель.
Милиционеры в кузове все так же стучали в окно и прижимали к нему лица — чрезвычайно серьезные, искаженные паникой. Но двигатель заглох, и у Мигеля Гомеса никак не получалось его завести: он снова и снова поворачивал в замке зажигания ключ, скользкий в потных пальцах. Парень оказался настолько не в себе, что ноги ходили у него ходуном, и он не имел ни малейшего понятия, куда давит его ступня — на педаль тормоза или газа. Теперь уже был слышен протяжный свист гаубиц, после которого спустя секунду-другую земля на подступающих к дороге полях взлетала фонтанчиками лавы внезапно проснувшихся вулканов. В дыму мелькали лица милиционеров, которые улепетывали беспорядочно, гуртом, бросив оружие, чтобы было легче бежать, а рядом с ними — старики-крестьяне, женщины с младенцами на руках, животные, навьюченные непосильной ношей: матрасами и даже кроватями, пирамидами мешков и чемоданов, стульями и швейными машинками… Все ближе к ним — круглые от ужаса огромные глаза мулов, разинутые рты и пасти, которые жаждут воздуха, а глотают ядовитый дым, все ближе — налетающие друг на друга тела, а там, далеко, в самом конце дороги, возле рядка деревьев краснеют всполохи и вырастают в небо столбы дыма. Сияние утра сменилось затмением. Мотор, дернувшись, наконец-то завелся, но вместо того, чтобы сдать назад, Мигель Гомес нажал на газ и поехал вперед — мимо горящего автобуса и дальше, прямо на затор из машин и милиционеров, из спасающихся бегством животных и крестьян. Застывший на обочине армейский офицер — ноги расставлены на ширину плеч, каблуки сапог тонут в пыли, голова непокрыта — размахивал руками и что-то кричал, потряхивая пистолетом, угрожая бегущим милиционерам оружием, а те старались держаться от него подальше и сойти с дороги, чтобы припустить еще быстрее. Они бросали не только оружие: некоторые роняли старые французские каски времен Великой войны, отшвыривали от себя фляги и ленты с патронами. Бежали, перескакивая через трупы и лопнувшие чемоданы, через вещи, брошенные другими беглецами, неслись по высохшим бороздам распаханного поля и падали на землю, прикрывая руками затылок всякий раз, когда поблизости слышался свист снаряда. Мы точно кого-нибудь задавим и даже этого не заметим; бегущие люди, в отчаянии, кто как сможет, станут цепляться за борта машины, и кончится это тем, что ее просто перевернут, тогда нам отсюда не выбраться; с минуты на минуту враг, пока еще невидимый за теми деревьями, нас настигнет, а мы, впав в ступор, будем просто стоять и смотреть, как скачут на нас всадники, те самые марокканские наемники, что поднимают сабли наголо и в опьянении бешеного галопа с визгом несутся навстречу жестокой сече или собственной смерти; увидим легионеров, которые так лихо умеют ходить в штыковые атаки или устраиваются с пулеметом на пригорке и без особого труда косят очередями обезумевших от страха милиционеров, которые и знать не знают, что такое война, воображая, что война — это что-то вроде мадридских парадов, когда они беспрепятственно маршируют с винтовкой на плече и кулаком у виска, топая по брусчатой мостовой не звонкими каблуками сапог, а пятками в альпаргатах. Игнасио Абель бездумно присутствовал при мелькании собственных мыслей, улавливал обрывки тех перемежающихся перед его глазами образов, что погружали его в ощущение нереальности, отменяя страх и замораживая время. Рядом с ним, распространяя резкий запах пота, а может, и мочи — в общем, запах недостатка гигиены, Мигель Гомес вел машину, яростно крутя баранку, выворачивая ее то в одну, то в другую сторону, разгоняясь и тормозя, отирая пот со лба и убирая его от глаз толстыми пальцами, залезавшими под стекла очков. Прямо на них летит повозка: мул, впряженный в нее, понес, из крестьянской телеги во все стороны разлетаются чемоданы и старая мебель, мулом никто не правит, за ней с громким лаем несется стая разъяренных собак, что кидаются под колеса и копыта. Мы перевернемся — тогда нам точно отсюда не выбраться. Между деревьями показались силуэты всадников, от которых в ужасе стайками разбегаются милиционеры. Никто ими не командует, никто не научил их защищаться и правильно отступать, многие из них, наверное, и стрелять-то не умеют — не нашлось ни времени их обучать, ни оружия и боеприпасов в достаточном количестве, им лишь набили головы словами и гимнами, а потом посадили в грузовик, и теперь те, кого еще не скосило пулеметной очередью и кто не остолбенел от ужаса, бегут по полю, слыша за спиной стук конских копыт, свист снарядов гаубицы, шквал картечи, которая взрывает землю, сотрясает и разносит в труху ветки деревьев.
— Вправо! — услышал он вдруг собственный крик, и его рука схватилась за руль, резко его вывернув. — Газуй, не тормози!
Справа возле дороги горел дом, перед ним — лошадь со вспоротым брюхом и вывалившимися внутренностями и собака на привязи у дерева, которая заходится лаем, что есть мочи дергая пеньковую веревку, а чуть дальше мелькнуло на миг и вновь скрылось в дыму начало проселочной дороги, перпендикуляром к шоссе. На крутом повороте машина накренилась, и на миг показалось, что она того и гляди свалится в кювет, но тут же грузовик вновь обрел равновесие и ровно, без сюрпризов, покатился по вновь обезлюдевшей местности. Война исчезла за их спинами так же внезапно, как чуть раньше появилась. Дрожание земли прекратилось, свист гаубиц поутих. На горбе не слишком далекого холма показались выстроившиеся в ряд домики землистого цвета и колокольня. Над помятым капотом забилась струйка пара.
— Придется где-нибудь остановиться, дон Игнасио. Нужно долить воды в радиатор: мотор перегрелся.
— Ты понимаешь, где мы?
— Олух я! Заблудился!
— Не переживай! Спросим вон в той деревне. Наверняка оттуда есть дорога в Мадрид.
— Но нам же нужно ехать в Ильескас, дон Игнасио! У нас ведь поручение…
— Первым делом надо позаботиться о том, чтобы нас не убили.
— А вы фашистов видали? И как у мавров сабли сверкали? — Езжай помедленней. Кажется, в деревне нет ни души.
— Может, всех эвакуировали?
Неведомое ему название этого поселка лишь подчеркивает в памяти Игнасио Абеля статус призрака. При въезде в местечко обнаружился источник воды с кранами, возле которого Мигель Гомес и остановился. Трое милиционеров энергично выпрыгнули из кузова и принялись разминать затекшие руки и ноги, с шуточками разбирая и прикуривая сигаретки. И кому только пришло в (олову отправить их за какими то картинами, словно работников транспортной конторы, вместо того чтобы послать бить фашистов? Эти парни моментально забыли о пережитом ужасе, явленные им воочию смертельная опасность и чужая гибель не оставили в их душах сколько-нибудь заметного впечатления. Война для них вновь сделалась увлекательной экскурсией, воображаемым приключением. Рядом с ними Мигель Гомес всегда будет трусом: эдакий увалень, против которого с легкостью объединятся и выступят остальные, тем, кому суждено быть вечным объектом их шуточек. Его пока не трогали исключительно потому, что рядом стоял Игнасио Абель. «И что же мы будем теперича делать, товарищ? Вернемся в Мадрид и без картин, и даже без парочки изменников на своем счету?» Они принялись напоказ целиться из ружей: один театрально заламывал руки, разыгрывая что-то среднее между расстрелом и сценой из фильма про ковбоев. Каждый из этой троицы мог похвастаться экипировкой с намеком на военную форму: парень в настоящем военном комбинезоне был обут в двуцветные гражданские ботинки; на другом был пиджак и брюки обычного конторского служащего, зато на голове красовалась пилотка с красной кисточкой; тот же, кто совсем недавно в панике колотился в заднее стекло кабины, теперь задумчиво посасывал зубочистку, опираясь на мушкетон, окончательно устаревший, судя по всему, еще к началу войны 1914 года. Единственная улица поселка почти сразу за источником загибалась, сворачивая к крошечной площади с галереями и церковной колокольней. Здесь не было ни единого дерева, ни пятнышка тени. Игнасио Абель подошел к воде, умыл лицо и вытер его носовым платком, который утром он не забыл аккуратно вложить в верхний кармашек пиджака. Мигель Гомес отвинтил пробку радиатора: сначала нужно дать мотору остыть, потом можно заливать воду. Огромное пятно пота расползлось на всю его спину. Милиционеры достали провизию и мех с вином. Прислонив ружья к стенке источника, они тут же, на солнце, уселись обедать и принялись толкать друг друга локтями, требуя себе мех с вином, отказался от которого только Мигель Гомес. «Боится, видать, захлебнуться, ежели вдруг попробует!» Игнасио Абель отошел, сгорая от нетерпения побыть одному и найти хоть кого-то, кто объяснил бы, куда они заехали и по какой дороге можно поскорее добраться до Мадрида. Он уходил все дальше от источника, но в полной тишине все так же явственно слышалось и журчание воды, и хохот трех милиционеров. Посреди улицы что-то лежит — швейная машинка. Немного дальше — женская шаль, потом — открытый чемодан со столовыми приборами, судя по виду серебряными, и пачками каких-то бумаг, похожих на документы. Стукнув пару раз дверным молотком, он толкнул приоткрытую дверь одного из домов. Войдя внутрь, оказался в низенькой кухне с выпуклым, как свод пещеры, почерневшим от сажи потолком: в очаге дымились угли, на них — опрокинутый котелок. В кухне пахло вареным горохом и прогорклым салом. Что-то двигается, он видит это боковым зрением, оно внушает тревогу. Оказалось — канарейка в клетке, и она мечется, бьется о прутья. Он снова вышел на улицу, в глаза ему после сумрачного помещения больно ударил свет полуденных лучей солнца. Голосов милиционеров уже не слышно. То ли они стали говорить тише, то ли вовсе угомонились, разморенные едой и вином, устроившись подремать у каменной стенки источника, пока Мигель Гомес таскает воду для радиатора или доливает в бак бензин из канистры — во всем виноватый трудяга, который мучается в глубине души своей никчемностью, втайне пережевывая обиду на веселую леность других. Игнасио Абель собрался уже возвращаться, когда заметил, как что-то выглядывает из-за угла дома: альпаргата и край суконных брюк. И пошел туда, всем сердцем чувствуя, что скоро об этом пожалеет, но и не в силах противиться своему порыву. Альпаргата надета на ногу мужчины, лежащего у стены, испещренной следами выстрелов и брызгами крови. На нем суконные брюки, подвязанные веревкой, белая рубаха, а в груди, в искромсанной плоти со сгустками крови по краям, чернеет дыра. Этот лежит на спине, рядом с ним — еще одно тело, лицом вниз, а чуть поодаль — еще два или три, сложенные одно на другое, как тюки, и босая женщина с широкими белыми бедрами и кучей окровавленных тряпок на животе. Мухи, как пчелы над сотами, гудят над ранами, открытыми ртами и глазами. Грубоватые крестьянские лица, бледные, с серым оттенком руки. Вонь от испражнений и развороченных внутренностей сильнее запаха крови: вонь не менее мерзостная, чем от бараков дубильщиков кожи в конце Растро, на границе самых дальних окраин Мадрида. На беленой стене — вертикальная тень, ходит маятником: одного повесили на лебедке сенного сарая. Глаза повешенного вылезли из орбит, изо рта торчит распухший язык. Оба уха отрезаны. Под ногами подсыхает лужа мочи. Всего несколько минут назад она еще капала со штанов.