способность видеть, привлечь внимание к тому, чего без нее он ни за что не заметил бы.
Родной город стал для него другим, когда он увидел его ее глазами. Теперь же рядом с ним стоял Стивенс, и сам факт его присутствия отвлекал и вызывал раздражение, причем даже в те минуты, когда тот наконец умолкал. Траншея тянулась от вершины холма до середины склона. С одной стороны, в самом конце дороги, виднелись строения кампуса, которые и как бы сгрудились на фоне уходящего к самому горизонту, распахнутого в ширь пейзажа, и казались разрозненными, словно раскиданными случайным образом. Только медленный и очень внимательный взгляд позволял обнаружить здесь ось симметрии, некий организующий пространство принцип с центром в том прямоугольнике, который Стивенс называл The Commons[64]. С запада, за застывшими волнами красных, рыжих, желтых крон деревьев виднелась широкая стальная лента реки с опрокинутой в нее синевой неба; по сверкающей под солнцем реке разбросаны белые паруса, напоминающие бабочек или застывшие кометы. Стивенс, не отставая ни на шаг, указывал рукой на далекие горы и едва заметные с холма строения, перечисляя их названия и даты постройки, давая точные количественные характеристики выделенного под библиотеку участка. «А какой отсюда вид на реку!» — произнес тот в роли гида, вознамерившегося убедить туристов в исключительных достоинствах осматриваемой достопримечательности. Впрочем, это не мешало ему без конца поглядывать на часы, едва не приплясывая от нетерпения, поскольку визит на участок ни в коем случае не должен был продлиться дольше отведенного времени, а сам он, как человек чрезвычайно активный, решительно не мог оставаться на месте, никуда не перемещаясь и не раскрывая рта. Уже четверть первого, сказал он, а на половину заказан стол в факультетском клубе, и профессору Абелю, несомненно, не терпится познакомиться с коллегами по кафедре.
И вот он вновь идет по дорожке вверх по склону холма, шагая в густой тени деревьев, большей частью — дубов и кленов, эти он узнает, но и других деревьев, названия которых ему попросту неизвестны, причем он не знает их не только на английском, но и на родном испанском, и в памяти его всплывают этикетки возле растений в мадридском Ботаническом саду и то, с каким радостным удивлением узнавала тогда Джудит Белый деревья, приветствуя их, словно нежданно-негаданно встреченных в чужой стране старых друзей в роскошном осеннем одеянии, еще более ярком и заметном в городе, где преобладают оттенки сухой земли и пыльной зелени. Только здесь все эти деревья значительно выше и раскидистее, и корни их уходят в темную, пропитавшуюся дождями и покрытую палой листвой почву, укутанную долгими зимами снегом, ту почву, которую с началом весны пронижут тонкие, невидимые глазу струйки воды. С печалью и ностальгией думает он о тех юных деревцах, которыми были обсажены проспекты Университетского городка, таких уязвимых в резко континентальном климате Мадрида, где саженцы всегда под угрозой: им угрожают то холода, что спускаются с заснеженных вершин Гвадаррамы, то пыльное жаркое лето, а то и перспектива попасть под руку или под ногу каким-нибудь хулиганам; стволы их едва ли толще, чем те проволочки, которые он подчас собственноручно втыкал в горшочки, а потом вырезал из картона кроны и закрашивал их школьным зеленым карандашом. Подкатив утром на машине к своему бюро, он иногда отправлялся в обход постройке и видел эти деревца уже сломанными, затоптанными ночными бузотерами, павшими жертвой слепой вражды к любому дереву со стороны человека засушливой степи, главный страх которого заключается в том, что древесные корни высосут из земли последнюю влагу. Но теперь-то он знает, что беззащитности и самой по себе зачастую вполне хватает, чтобы пробудить желание нечто беззащитное уничтожить, и именно по этой причине и поражают его, пожалуй, здешние столетние великаны — куда более древние, чем мелькнувшие между их стволами здания, те самые деревья, которым, может статься, суждено прожить дольше, чем его будущей, не до конца еще придуманной библиотеке, он дивится деревьям с такими длинными ветвями, что они сплетаются над его головой арками свода, куда едва проникают лучи солнца, и с них при малейшем дуновении ветерка слетают стаями листья; и ведь ветви эти никто не обрубает, а если и обрубает, то, по крайней мере, не с тем тупым остервенением и желанием обкромсать все и вся, с которым, как он не раз видел, нацеливаются топоры на деревья в Мадриде. Слишком много засушливых земель и — как много жестокости, как много ожесточенной энергии в жестах и словах, в грубости налившихся кровью лиц. Но ведь и мне не было никакого дела до вырубки деревьев в Монклоа в самом начале, на нулевом цикле строительства Университетского городка, когда изводили сосны с их длинными, чуть наклонными стволами и круглыми кронами, когда они уступали натиску топоров и механических пил, когда экскаваторы выдирали их длинные корни, когда из-за земляных работ, уйдя под землю, пересыхали ручьи. Мы ведь вывели там все, уничтожив под ноль, чтобы начать с чистого листа, словно на пустыре, а на самом деле — поверх шрамов того, что было там раньше. Поднимаясь по дорожке, обрамленной двумя рядами деревьев, что вспыхивали огнем, когда лучи солнца пронзали их красные и желтые кроны, Игнасио Абель вдруг припомнил лицо Мануэля Асаньи, но не в тот последний раз, когда они прощались, а в другой, в более отдаленном прошлом, однако не таком уж и далеком, как в обманных перспективах памяти, всего-то года четыре назад. Это случилось в холодный ноябрьский день, одним туманным вечером, когда Сьерра потонула в серо-голубой пелене близкого дождя. Асанья занимал тогда пост премьер-министра и нагрянул на стройку практически без предупреждения, по всей видимости с подачи Негрина, который в своем автомобиле его и привез. Абель их ждал, встречал гостей вместе с директором Университетского городка, архитектором Лопесом Отеро, старинным другом Альфонса XIII, который не испытывал особых симпатий к Республике и уж тем паче к ее премьер-министру. «Не уезжайте сегодня после обеда, Абель, — предупредил он, — у нас официальный визит, ждем высокопоставленного гостя». Но официальный визит, который они ожидали возле временного павильона дирекции стройки, прибыл с большим опозданием и сводился к маленькому желтому автомобильчику, резко затормозившему возле встречающих. Однако из машины никто не выходил, возможно по той причине, что обоим седокам, слишком корпулентным для транспортного средства столь скромных размеров, не удавалось подняться с сидений. Первым, со стороны водителя, показался Негрин — он поторопился обойти машину, чтобы распахнуть пассажирскую дверцу, и теперь придерживал ее, стоя в позе шофера, со шляпой в руке, пока из салона авто, медленно и неловко, вылезал премьер-министр; его обыкновенно бледное лицо раскраснелось от напряжения, на плечах — теплое пальто, такое тяжелое, что без посторонней помощи премьер ни за что бы из салона не выбрался. Выгружался он, опираясь о сильную руку Негрина, после чего, выпрямившись наконец во весь рост, пригладил рукой жидкие растрепавшиеся волосы и водрузил на голову шляпу. Возвращая себе министерское достоинство, он быстро пожал встречающим руки, вернее, протянул им свою — мягкую и плотную, чуть влажную, такую же мясистую, как его веки и щеки, усыпанные странными бугорками и бородавками. Какое-то время они неспешно ходили между расчищенных участков и остовов зданий, под косыми взглядами поглядывающих на них издалека последних рабочих, что задержались в траншеях. И пока Лопес Отеро и Негрин что-то поясняли премьер-министру, рисуя в воздухе очертания будущих строений, долженствующих когда-нибудь обязательно вырасти на этом огромном пустыре, где в данный момент не было ровным счетом ничего, Игнасио Абель, стоя в сторонке, следил за лицом Асаиьи, на котором читалось что-то среднее между скукой и обидой, следил за взглядом его водянистых глаз, который без всякого интереса перемещался в указанном его экскурсоводами направлении, после чего уходил в пустоту или встречался с его глазами, ища, быть может, в нем поддержку человека, который ничего ему не объясняет и вроде бы не старается ни в чем его убедить или овладеть его вниманием. Вдруг Асанья остановился, поглядывая по сторонам, все остальные подошли к нему и тоже застыли, встав близко к краю котлована будущего факультета философии и филологии. «Однако что же вы сотворили со здешними соснами? Ведь и так половина Испании — пустыня. Почему понадобилось строить этот ваш Университетский городок именно там, где рос лес?» Архитектор Лопес Отеро, собираясь ответить, прокашлялся и сглотнул слюну. «Ваше превосходительство наверняка с легкостью припомнит, что не кто иной, как его величество дон Альфонс Тринадцатый безвозмездно передал под строительство эти земли, бывшие в собственности короны». Игнасио Абель отметил напряжение на лице Негрина, его крепко сжатые зубы, подрагивание мощной челюсти. Асанья под полуопущенными веками в эту секунду взвешивает, быть может, степень неуместности слов Лопеса Отеро, возможное неуважение к нему. Обязательно было говорить «его величество», а не «Альфонс Тринадцатый», и он что, не мог обойтись без этого церемонного «дона»? Мог же сказать попросту: «король» или даже «бывший король»! «Здесь будет настоящий кампус, как в американских университетах, дон Мануэль. Люди станут ездить сюда на прогулку, как раньше приезжали гулять в сосновых борах Монклоа. Здесь появятся и аллеи, и рощи, так что станет даже лучше, чем было». Асанья, слушая, имел привычку глядеть на говорящего пристально, но в то же время казался бесконечно далеким, будто не замечая собеседника. «Я все же продолжу настаивать на своем замечании, дон Хуан, хотя, поверьте, не меньше вашего заинтересован в том, чтобы Университетский городок был завершен. То, что было начато как каприз Альфонса Тринадцатого, его величества, как изволил выразиться сеньор Лопес Отера, ничуть не умаляет значения этого дела. Но стоило ли вырубать лучшие в Мадриде деревья, чтобы потом сажать другие? Впрочем, возможно, во мне просто говорит эгоизм. Как бы быстро ни росли новые деревья, мне этих рощ уже не увидеть».