[73]. Он явным образом демонстрировал свою солидарность, ставя себя на одну с ним доску в смысле ненадежности положения их обоих, зависимости от благосклонности власть имущих, и почти брал его под свою защиту с горячностью, дополнительно подогретой выпитым. Стивенс слегка перебрал, как, впрочем, и он, несколько осоловев от съеденного: говядины и соусов в таком изобилии, от которого Игнасио Абель уже отвык, целой череды блюд с французскими названиями, что с безукоризненной правильностью произносились супругой президента — он сидел за столом по правую руку от нее, понимая менее половины сказанного ему этой дамой и компенсируя дефицит понимания энергичными кивками, в то время как высокие окна столовой сотрясались под натиском ветра и потоков воды, обрушивающихся на дом. В машине его начинало мутить, стоило вспомнить обо всех этих разговорах, об обращенных к нему лицах — незнакомых и заискивающих, мутить от всех этих имен, которые он немедленно забывал, едва услышав, или же вовсе не мог разобрать, если только владелец имени не сокращал его до краткого уменьшительного варианта, как сделал президент колледжа: имя его звучало пышно — Джонатан Джозеф Альмейда, однако он предложил обращаться к нему просто как к Джону, пока энергично пожимал гостю руку и накрывал ее второй, будто подкрепляя тем самым свое «добро пожаловать», восхищение его работами, а также, по-видимому, и несколько преждевременное сочувствие по поводу бедственного положения Испанской Республики, жизни которой, по словам другого приглашенного на званый ужин, мрачного вида преподавателя средневековой английской литературы, осталось не более сорока восьми часов. Что-то на этот счет он услышал по радио или прочел в газете и повторял с таким видом, будто выучил заголовок наизусть: The Rebels Appear to Be within Less than a Day March from Madrid[74].
Сказав это, он не отвел от Игнасио Абеля пристального, с близкого расстояния взгляда, словно сомневаясь, что тот и вправду является тем, за кого себя выдает, или вознамерившись во всех деталях изучить лицо человека, которому вскоре предстоит лишиться страны, куда можно вернуться. В клубах сигаретного дыма и густеющей от выпитого вина пелене лица то приближались к Игнасио Абелю, то отступали, а то и вовсе исчезали — точно также, как и произносимые при знакомстве имена или обращенные к нему любезные фразы, а также визитные карточки из чьих-то рук: он брал их, окидывал оценивающим взглядом и прятал в карман со словами извинения за то, что не может ответить тем же. Оправдывался он тем, что свои визитки оставил в Испании, но, произнося эти слова, вполне понимал, что никто им не поверит, что ни один человек из присутствующих на приеме, не только мрачный медиевист, на самом деле не принимает всерьез роль, которую выпало ему играть тем вечером, причем играть ее со всем очевидной некомпетентностью, имея в виду его хромой английский, не ставший от алкоголя ни на йоту более ловким — выпитое лишь сгущало сумятицу произносимых реплик, которых сам он не понимал, и не доведенных до конца фраз, потому что он так и не нашел подходящих слов. С противоположной стороны стола, далеко, но и достаточно близко, с видом покровителя, но и с глубочайшей иронией, за ним наблюдал ван Дорен, время от времени вступая в разговор, чтобы выручить в случае затруднений с языком, в очередной раз повторить титулы и заслуги Игнасио Абеля, будто и сам сомневался в Том, что он — зто он, что перед ними не какой-нибудь самозванец, приехавший в конце концов из такого далека, из страны, погрузившейся в революцию и войну, с документами и титулами, подлинность которых проверить не так-то просто. «Профессор Абель, — пояснял ван Дорен с угла стола при горячей и, по-видимому, дополнительно подогретой вином поддержке Стивенса, — уже несколько лет руководит строительством университетского кампуса, самым амбициозным проектом в Европе; он учился в Германии — у Бруно Таута{149} и Вальтера Гропиуса». И хотя то, что ван Дорен говорил, в общем и целом являлось сущей правдой, доля хорошо просчитанного преувеличения в его словах придавала им сомнительности: по крайней мере, на слух самого Абеля, еще более настороженного и неуверенного в себе, вовлеченного в несколько параллельных разговоров, ощущавшего на себе взгляды нескольких пар глаз, от оценки которых зависело все его будущее, и в первую очередь — от взгляда президента Альмейды, его властных глаз под круглыми стеклами очков в черепаховой оправе, от этого высокомерного и бесстрастного взгляда, так же хорошо защищенного от любых сомнений, как и его крупное здоровое тело или же его дом с толстыми стенами на каменном фундаменте защищен от непогоды. В памяти всплыло английское выражение, которое он узнал от Джудит Белый: to step on thin ice[75]. Двигаться на ощупь, по тонкому льду. Оказавшись под прицелом этих пытливых взглядов, он уже не на шутку опасался, что они догадаются о его внутренней несостоятельности, что заметят смущение в улыбке или тот страх, что постепенно стал его естественным состоянием. Мрачный преподаватель средневековой английской словесности и то ли пастор, то ли капеллан в черном костюме со стоячим воротничком смотрели на него так, словно пытались разглядеть в нем некий душевный изъян, тайный порок или личную причастность к поджогам церквей и убийствам священников в первые дни войны, о которых эти двое, казалось, владели поистине исчерпывающей информацией, столь же изобилующей цифрами, как и различными подробностями, кровавыми и зверскими. Супруга президента, прижав руку к груди, горестно вздыхала при упоминании фотографий мадридских детей, ставших жертвами бомбардировок. Приходилось отвечать улыбкой на резкости, держаться подчеркнуто прямо, сохраняя впечатление собственной цельности, как милостыню принимать жалость, осознавая, что благодарность в любой момент может стать неотделимой от унижения (куда он денется после окончания учебного года, если слухи о том, что Мадрид вот-вот падет, правдивы?). Приходилось тщательно и тщетно искать внятные и сильные слова, объясняя пастору с ярко-красным лицом и в черном костюме с высоким воротничком, что правительство Республики не преследует священников и, хотя в него и вошло несколько коммунистов, в планы правительства вовсе не входит коллективизация. Он говорил с краской стыда на щеках, с чувством обманщика, в любой момент ожидающего разоблачения; он сглатывал слюну, а когда хотел смочить горло, бокал оказывался пустым. Тогда откуда-то со спины подходила чернокожая официантка, наполняла бокал вином, и пастор вместе со знатоком средневековой английской словесности дружно смотрели, как он пьет, словно фиксируя еще один признак сомнительности его морального облика. Поверх общего гула разговоров президент Альмейда хорошо поставленным голосом, с интонацией экзаменатора, задал ему вопрос: как он полагает, при столь явной помощи повстанцам со стороны Гитлера и Муссолини выступят ли в последний момент демократические страны за спасение Республики или по меньшей мере гарантами прекращения огня? «Впрочем, уже слишком поздно, — не без удовлетворения произнес знаток Средневековья, безапелляционным жестом взмахнув салфеткой. — Они уже проиграли, — и повторил тот самый, выученный им наизусть, заголовок, услышанный по радио или прочитанный в газете. И тут же, не обтерев соуса с губ, подался вперед с другой стороны стола, чтобы взглянуть на Игнасио Абеля ближе и не упустить его реакции на свой вопрос? — Do you picture yourself being allowed to return to Spain anytime soon, Professor?»[76]
И в то же время где-то в глубине его души тайно пульсировали те слова и имена, что несколько часов назад произнес ван Дорен и больше не повторял, жили те две-три капли, которых хватит, чтобы изменить химический состав жидкости: растворившись, они стали невидимыми, но оказали воздействие — имя Джудит и название места, куда можно добраться всего за несколько часов, на поезде, как сообщил кто-то за ужином. А еще были лица и личности, постепенно обретавшие четкие очертания вопреки его оцепенению, усугубленному еще и непривычкой к алкоголю. Так рядом с ним проявилась бесцветная женщина, с виду американка, говорившая, однако, со странным акцентом и неожиданно оказавшаяся испанкой. «Мисс Сантос, — сообщил ему Стивенс, всегда готовый прийти на помощь, и поправился: — доктор Сантос, заведующая кафедрой романских языков». «Рада случаю приветствовать соотечественника», — сказала она, а потом прибавила, что, прожив столько лет в Америке, уже и сама не знает, какую страну считать родной. Ван Дорен произнес имя Джудит Белый и название места, где она работает, будто осторожно надавил на резиновый наконечник бутылочки и добыл пару капель, после чего умолк и занялся наблюдением за произведенным эффектом, с некоторого расстояния внимательно изучая Игнасио Абеля в гостиной дома президента все то время, пока гости пили коктейли, и позже, за ужином, продолжил наблюдение с угла стола. За столом соседкой Игнасио Абеля по правую руку оказалась доктор Сантос, еще более стерильная во всех отношениях американка, чем кто-либо иной из гостей: прямые, слегка сутулые плечи, клювик ротика, который время от времени втягивал глоточки воды, но не вина. Именно от нее Игнасио Абель услышал это название вновь, и вовсе не потому, что сам обратился с вопросом. Чистой воды случайность: кто-то рассуждал о притоке преподавателей из Европы, особенно немцев, что в последнее время все едут и едут в американские университеты. Говорили об Эйнштейне — теперь он в Принстоне; о Томасе Манне — этот обосновался в Калифорнии; и тут бледная заведующая кафедрой испанского языка негромко обронила, обращаясь исключительно к Игнасио Абелю в надежде на то, что тот с большей вероятностью слышал упоминаемое имя: «Не знаю, приходилось ли вам слышать, что Педро Салинас тоже недалеко отсюда, в Колледже Уэллсли? Вы с ним знакомы?»