у стены, газета на подлокотнике кресла выстраиваются пределами некоего ожидания, они неподвижны, как и мужская фигура перед зеркалом. Пройден такой долгий путь, а он все так же в полном одиночестве бродит ночью по такому же безлюдному и темному дому, как и тот, что был оставлен в Мадриде: в эту минуту он, возможно, пустует, там беззвучно копится пыль, дом осужден на незаметное медленное дряхление, обычное для мест, где никто не живет; а может, туда попала бомба и он, непотребно обнаженный, при свете дня выставил среди руин напоказ то интимное, что обычно прячут от чужих глаз: часть спальни, изогнутые брусья кровати; а может, дом уже разграблен, оккупирован либо милиционерами, либо беженцами из окрестных деревень или из рабочих районов, на которые каждую ночь старательно, с убийственной классовой точностью, сбрасывают бомбы. Однажды ночью он стоял в чернильной тьме коридора, когда раздался стук в дверь. Стучат и сейчас, но он так погружен в себя, настолько затерян во времени, в многомерном туннеле теней, уходящем от керосиновой лампы в глубину зеркала, что далеко не сразу осознает, что стук, звучащий в его ушах, раздается вовсе не в его прошлом и не в Мадриде, а именно здесь, что кто-то стучит в дверь этого дома и стук раздается в той почти осязаемой тишине, которую оставила в лесах утихшая буря, оттенив ее мягким шлепаньем капель, ветром срываемых с кончиков листьев и шуршанием в ночной тьме листьев, опадающих на рыхлую плодородную землю, пресыщенную влагой. И с осознанием реальности этих ударов, от которой бешено забилось сердце, его охватывает безумная уверенность, что тот, кто подошел к этой двери и стучит в нее, — Джудит Белый и происходит это не где-то во сне, не в галлюцинации желания, а в головокружительной реальности, в настоящем времени, в эту секунду, на расстоянии нескольких шагов.
35
Она стоит перед ним, освещенная керосиновой лампой, которую он держит в левой руке. Правой он открывал дверь, а когда та распахнулась, в лицо ему ударил свежий лесной воздух и свет фар автомобиля с работающим двигателем у нее за спиной. Автомобиль остановился прямо перед ступенями лестницы и двумя колоннами по фасаду. Игнасио Абель не слышал ни приближавшегося звука мотора, ни первых ударов Джудит в дверь. Она возникла перед ним почти внезапно, в проблеске мгновения, одним махом отменившего бесконечность ее отсутствия, почти не оставив времени ни для надежды, ни для опасения разочароваться: только изумление, охватившее его пару секунд назад, когда он услышал стук в дверь, гулко разносящийся внутри дома, когда инстинктивно вспыхнула тревога, даже сомнение — открывать или нет и явилось чувство опасности, подогреваемое еще и потерей связи с реальностью от выпитого вина. Кто может явиться в такую ночь на порог уединенного дома на опушке леса и так настойчиво стучать в дверь (ты ведь уже не в Мадриде — стук в дверь посреди ночи не должен представлять опасности). И вот он глядит на нее и молчит, они оба молчат; стоят, ни слова не говоря, а двигатель продолжает фырчать, и тихо елозят по стеклу работающие дворники, хотя дождь уже кончился. Лампа высвечивает скулы, блестят глаза, вспыхивают искорки во влажных волосах. Теперь у нее другая прическа: стрижка короче, волосы зачесаны не назад, а разделены на косой пробор, одна прядь падает на лицо, и она отбрасывает ее таким знакомым жестом, машинально, будто только для того, чтобы подтвердить, что это и вправду она — Джудит Белый, узнаваемая и вместе с тем незнакомая, возникшая неожиданно, изменившаяся за считаные, всего ничего, месяцы — чуть больше трех, но кажется, что за это время прожито несколько жизней, и жизней недобрых, о которых он ничего не знает, тех месяцев, что сам он провел в одиночестве с того самого момента, когда она простилась с ним в кафе, которое в памяти его со временем затянулось мрачной пеленой, стало концом всего, предвестником катастрофы. Не двигаясь, не сходя с места, они глядят друг на друга, руки обоих совершенно бесполезны или неловки: в его левой — керосиновая лампа, правая по-прежнему лежит на дверной ручке, и ведь это те самые руки, что раньше так ловко ныряли ей под одежду, а нерешительные пальцы Джудит теребят челку, откидывая ее со лба, как будто подстриглась она совсем недавно и еще не успела привыкнуть к новой прическе, она словно глядит в зеркало, желая убедиться, что новая стрижка ей к лицу. Он переводит взгляд на машину, в которой по-прежнему работает двигатель и горят фары, и внезапно сердце его сжимает страх, что там кто-то сидит, что там мужчина — они приехали вдвоем, и в любой момент он может нажать на клаксон, торопя ее. «Я уж подумала, что здесь никого нет, — произносит Джудит. — Света не было». Она сказала это по-испански. В голосе ее, чуть более низком, чем в его памяти, американский акцент слышится сильнее. Я уж подумала, что здесь никого нет; как же долго тосковал он по этому голосу, по этим складывающим слова губам, будучи не в силах вызвать его в памяти, обманываясь бессчетное количество раз, когда ему казалось, что он слышит ее голос, зовущий его по имени, в уличном шуме, в толчее вокзала, за миг до пробуждения — прямо в ухо. Он хочет сделать к ней шаг или только снимает правую руку с дверной ручки, но замечает, что Джудит едва уловимым движением отклоняется назад. Он боится, что стоит ему чуть шевельнуться или хоть что-то сказать, как он ее потеряет; боится, что она сейчас развернется, сядет в машину и растворится в ночи, канет в лесу так же, как оттуда возникла, что она исчезнет вместе с не таким уж невероятным незнакомцем, что сидит сейчас за рулем и наблюдает за ними, освещенными светом фар. Джудит как будто порывается повернуться, однако остается неподвижной, глядит на него, и уголки ее рта ползут вверх в зарождающейся улыбке. В неярком и близком свете керосиновой лампы лицо ее кажется незнакомым — коротко остриженные волосы делают ее черты резче: крупный рот, треугольник скул и подбородка, линия нижней челюсти. Игнасио Абель не решается шевельнуть рукой, которой ему так хочется ласково провести по ее лицу, но и взгляд способен передать подушечкам его пальцев ощущение ее кожи. Джудит махнет в сторону авто рукой, а когда вновь заговорит, на этот раз по-английски, то ему станет ясно, что он не так ее понял: «I’d better turn it off»[82].
Несколько часов колесила она по узким проселочным дорогам, заблудилась, не сразу смогла найти Райнберг и кампус Бертон-колледжа, а потом — лесную дорогу к гостевому дому. Дождь, хлеставший все яростней, не давал разглядеть ни дорожные указатели, ни развилки, и не у кого было спросить. Она уж решила, что совсем потерялась, когда второй раз проехала мимо дома с упавшим деревом в фокусе горящих фар и с мигалками скорой помощи и пожарной машины вокруг. Остановилась спросить; пожарный показал ей дорогу, отирая залитое дождем лицо и энергичными жестами поторапливая поскорее отправиться в путь. Она не должна была приезжать и все же приехала. Дождь припустил сильнее, и она отлично понимала, что гораздо благоразумнее будет бросить колесить по этим незнакомым проселкам, и дала себе обещание остановиться на ближайшей бензоколонке или если на глаза попадется мигающая красным вывеска первого попавшегося ресторана или мотеля. Хотелось есть и пить, она боялась сбиться с дороги или ослепнуть от встречного света фар какого-нибудь лихача, очень хотелось в туалет. Но когда сквозь ночную тьму и потоки дождя ей наконец удавалось различить огни бензоколонки, она бросала взгляд на стрелку указателя уровня топлива и проезжала мимо, обещая самой себе, что в следующий раз обязательно остановится, или не обещала и этого, а просто откидывалась на спинку, чтобы подутихла боль в уставшей спине, и сильнее жала на педаль газа, словно прервалась связь между ее волей и действием, между мыслями и ее руками, что крепко держали руль, и правой ногой, не желающей перемещаться с педали газа на педаль тормоза. В первой половине пути, при свете дня, у нее еще не было нужды глушить голос совести: двигаясь в направлении Нью-Йорка, она могла уверять себя, что едет совсем не к нему. Из Колледжа Уэллсли она отправилась в Нью-Йорк, а вовсе не для того, чтобы в один прекрасный момент съехать на проселочную дорогу и проследовать по маршруту, который перед отъездом подробно изучила по карте, хотя и как бы на всякий пожарный случай, отделив свою волю от собственных действий или по меньшей мере на время ее отключив, прежде чем разложить на столе карту и наметить карандашиком маршрут, которым следует воспользоваться, если она решит-таки поехать в Бертон-колледж: маршрут практически столь же призрачный, как и те, которые старшеклассницей она прокладывала по картам Европы, мечтая о будущих путешествиях. То, что конечной целью поездки станет Нью-Йорк, сомнению не подлежало. Именно твердость принятого решения и позволила ей сделать себе уступку в виде потенциального отклонения от прямого пути к намеченной цели, поскольку отклонение это ничем не угрожало конечной цели, разве что отсрочив на несколько часов прибытие. В жизни ее уже бывали ситуации, о которых она точно знала, что повторения их не допустит: она никогда не вернется к мужу, никогда не позволит увлечь себя в пучину эгоизма другого мужчины и никогда больше не опустится до роли любовницы женатого мужчины. Ее представления о морали и принципы стояли у нее выше собственных порывов и воспоминаний, которые она и не собиралась вымарывать из своей памяти, и принципы эти должны были оказаться тем более прочными, коль скоро напрямую соотносились с ее гордостью эмансипированной женщины. А поскольку она уверена в самой себе и в избранной стезе, то ничем не рискует, если в последний момент, увидев указатель на Райнберг, свернет с шоссе и поедет по маршруту, который, хоть и непреднамеренно, был выучен по карте наизусть и в любом случае представлял собой не изменение направления, а лишь небольшой крюк. Беззаботное время грез и путешествий в поисках смутно представляемого европейского образования, из сегодняшнего дня видевшегося ей слишком похожим на судьбу героини романа, окончательно ушло в прошлое. Оставшиеся доллары из сбережений матери ушли на обратный билет в Америку. Она успела застать мать в живых и была рядом с ней последние недели болезни, пожиравшей ее в те месяцы, когда Джудит писала матери из Мадрида реже прежнего, ослепленная любовью и чувствовавшая себя крайне неловко из-за необходимости оставлять лакуны, мало чем отличавшиеся от вранья и мошенничества. Невозможно жить в другой стране и говорить на другом языке, не погрузившись в мир вымысла, из которого рано или поздно придется выйти, если, конечно же, внезапно ты не проснешься обладательницей неограниченного состояния героини Генри Джеймса. Деньги, болезнь и смерть оказались весьма эффективными проводниками в реальную жизнь. Европа предстала перед ней не заколдованным пространством романных грез и мечтаний, не воплощенными в жизнь декорациями для поисков призвания, а территорией, медленно погружающейся во мрак, где множились армии и толпы фанатиков на улицах, увешанных транспарантами с агрессивными призывами. Суровые жизненные обстоятельства человека, вынужденного зарабатывать на кусок хлеба, не позволяют бесконечно гоняться за призраком призвания, никак не обретающим четких контуров. То, за чем она