изости, в чуде ее существования, в том настоящем, где у него нет ни малейшей надежды, где его мужское желание представляется ему навсегда отринутым ее физической закрытостью, бессилием его горькой капитуляции, уязвленным достоинством и унижением. Но именно отсутствие всякой надежды и позволяет ему увидеть Джудит с большей, чем когда бы то ни было, ясностью: внимание его впервые свободно от бурных потоков и фантасмагорий, от остервенения прежнего желания, что никогда не стихало, но в полноте своего утоления было отравлено страхом недолговечности и утраты. Сейчас он видит Джудит в точности такой, какая она есть. Ее голос достигает его слуха, словно прикосновение руки к векам.
— Что ж, если ты столько всего знаешь, скажи мне, как нужно действовать, как будет правильно. Сама того не понимая, я, пожалуй, за этим к тебе и приехала. Скажи мне: ты знаешь, что следует предпринять?
— Ничего я не знаю. Даже не могу быть уверен, что я не такой же лгун, как и все остальные. Каждый оправдывает свой стыд как может. Единственные, на ком нет вины, — это жертвы, но никто не хочет попасть в их число. Такие, как профессор Россман или Лорка.
— Я глазам не могла поверить, увидев в газетах эту новость. Профессор Салинас был просто убит горем. Мне так хотелось думать, что это только слухи, фальшивка. Его-то за что убили?
— Ни за что, Джудит. По той простой причине, что он не был ни в чем виноват. Тебе это кажется недостаточным преступлением? Невинных не любит никто.
— Наконец-то ты произнес мое имя.
— А ты ни разу не произнесла моего.
— «Жить в местоимениях»[85]. Помнишь? Я тогда не совсем понимала смысл этого стихотворения, а ты объяснил. Возлюбленные могут называть друг друга только «ты» и «я», храня свою тайну.
— Не уезжай. Останься со мной.
— Я уже купила билет. Пароход отправляется завтра утром из порта Нью-Йорка. Нас больше трехсот человек. А в следующие дни поедет еще больше. Едем небольшими группами, чтобы не привлекать внимания. Одни через Францию, другие — через Англию.
— Границы наверняка закрыты.
— Мы пройдем контрабандистскими тропами.
— Но это не роман, Джудит. И не приключенческий фильм.
— Ты снова говоришь этим издевательским тоном. Не хочу, чтобы тебя убили.
— Я просила тебя сказать, что можно сделать, но ты мне так и не ответил.
— Нет ничего такого, что бы ты могла или должна была сделать. Тебе повезло, что это не твоя страна. Забыть о ней — вот что ты можешь. В Абиссинии было гораздо больше убитых, чем в Испании, и ни ты, ни я не перестали от этого спать по ночам. Как и все демократические страны вкупе с Лигой Наций. Гитлер собирается изгнать из Германии всех евреев и уже успел отправить в концлагеря социал-демократов и коммунистов, однако на международном уровне никто не протестует. И разве кого-нибудь сильно обеспокоит, что сейчас он помогает Франко в Испании? В России люди мрут от голода миллионами, но это абсолютно никого не волнует, а сердца людей доброй воли и больших любителей справедливости тают от советской пропаганды. Никаких проблем. За очень небольшими исключениями, весь мир — ужасное место, страдания и насилие в нем — норма. Разве на юге твоей страны не линчуют негров? А сколько людей погибло три или четыре года назад в Парагвае, в ходе Чакской войны?{158} Сотни тысяч! Но ты, я полагаю, о ней даже и не слыхала. Неужто ты так самонадеянна, что полага ешь, будто твои действия, правильные или неправильные, способны что-нибудь поменять? Если хочешь успокоить свою совесть, запишись в какой-нибудь комитет помощи Испанской Республике. Собирай пожертвования на улицах, организуй сбор теплой одежды. Милиционерам в Сьерре сейчас она еще как нужна. И если ты пошлешь туда свитер или плед, то принесешь гораздо больше пользы, чем позволив себя убить. Пошли хотя бы банку сгущенки или пачку сигарет.
— Слушаю я тебя — и не узнаю.
— Я здесь не для того, чтобы говорить только то, что ты хочешь услышать.
— Не стоило мне сюда заезжать. Была бы уже в Нью-Йорке.
— Вперед. Может, когда ты доберешься до Испании, Республика все еще будет на плаву. Вас встретят с транспарантами и оркестрами. Свозят на экскурсию на какой-нибудь спокойный фронт. В Мадриде в вашу честь устроят банкет и дадут бал во дворце Альянса интеллектуалов. Угощение, что предложат вам на банкете, будет гораздо лучше и обильнее, чем солдатские пайки на фронте, если, конечно, еще остались грузовики, чтобы эти пайки привозить, и бензин для этих грузовиков, потому как может оказаться, что бензина для этого не хватает — это же не парады давать и не на расстрел возить. Альберти с его командой поэтов в хорошо отглаженных синих комбинезонах продекламируют вам километры стихов. Вас сводят на корриду и на фламенко. Вас сфотографируют, и фото напечатают в газетах. Вас представят как еще одно доказательство того, что во всем мире растут симпатии к борьбе испанского народа против фашизма. После этого вас отвезут на границу, и вы сможете вернуться домой с чистой совестью и радостью в сердце, что вам удалось поучаствовать в таком рискованном и экзотическом приключении. Вернетесь даже загорелые, как туристы.
— Я ухожу, не хочу больше этого слышать. Мне стыдно за тебя.
Она встала и смотрит теперь на него сверху вниз, словно бросая вызов, ожидая, что он сейчас что-нибудь скажет, что тоже встанет и преградит ей путь. Игнасио Абель забыл, как легко краснеет ее светлая кожа. Его руки теперь лежат на столе параллельно, но это — единственное движение, которое он себе позволил. Он поднял на нее глаза, а потом перевел взгляд на огонь в камине и на место, где секунду назад сидела Джудит. Она уйдет, и какой бы шаг она ни сделала, это будет их окончательным прощанием. Ему вспоминается Морено Вильят — летом, в той его комнате в резиденции: теперь мы уже твердо знаем, что многое бывает в последний раз; что нет такого прощания на бегу, которое не сможет оказаться последним. Она пройдет через утонувшую в тенях библиотеку, через темный холл. Он услышит, как захлопнется за ней дверь, содрогнется весь дом, после чего, должно быть, он станет прислушиваться внимательнее, ожидая услышать шум двигателя. Раздраженная, вся на нервах, Джудит не сможет завести его сразу. Но после двух или трех неудачных попыток тарахтение двигателя выровняется. Не меняя позы, не сходя с места и не отводя взгляда от пламени, он будет слушать, как постепенно стихает этот звук, пока не исчезнет вовсе: красные огоньки задних фонарей, словно тлеющие в камине угли, погаснут в туннеле переплетенных ветвей деревьев. В воцарившейся тишине снова станет слышно шлепанье капель дождя, гуденье огня в камине, резкий треск прогоревшего полена. И через какое-то время не останется ровно ничего, что напомнило бы ему о том, что здесь была Джудит: только тарелка с недоеденным ужином, только недопитая бутылка пива. Он пойдет наверх ложиться спать, освещая дорогу керосиновой лампой, и тщетно будет искать запах Джудит на полотенце. Стоя перед зеркалом, примется чистить зубы; половина лица потерялась в темноте, глаза косят в сторону, не желая смотреть на свое отражение. Он не потянется к ней рукой, пытаясь остановить ее в миг, пока она в пределах его досягаемости. Джудит начнет говорить, остановившись в проеме двери, которую только что открыла и в следующую секунду захлопнет за собой, но ярость не вынудит ее повысить голос.
— Ты думаешь, что знаешь все, но ничего ты не знаешь. Те добровольцы, о которых я говорю, едут в Испанию вовсе не туристами, уверяю тебя. Многие уже там, проходят военную подготовку, чтобы влиться в республиканскую армию. Их приедет больше — из Америки и многих других стран. Будь все так плохо, как ты говоришь, нас бы столько не было. Не будь почти никаких различий между той и другой стороной, сводись все только к варварству и полной бессмыслице, неоткуда было бы взяться стольким умным и смелым людях, готовым рискнуть жизнью в Испании. Ты меня знаешь: я не фанатичка. И коммунисты не слишком мне симпатичны. Но именно они формируют добровольческие отряды, поэтому я еду в Испанию с ними — и многими другими людьми, которые, как и я, вовсе не коммунисты. Не полюби я так сильно тебя, я бы и Испанию не полюбила. Но теперь она — и моя страна, и то, что там происходит, разбивает мне сердце, как только я вижу в газете названия испанских городов или слышу их по радио — исковерканные, неправильно произнесенные. Каждый раз, когда возникает «Мадрид». Это мой город — ты открыл его для меня. Я два года прожила в Лондоне и Париже, но так и не перестала чувствовать себя там иностранкой. Иностранкой, которая ходит по прекраснейшим музеям и мучается угрызениями совести оттого, что начинает скучать там слишком быстро, оттого что она не европейка. Но когда я приехала в Мадрид, едва ступив на тротуар площади Санта-Ана и сделав первые шаги между чистильщиками сапог и торговками зеленью, я будто снова оказалась в Нью-Йорке. Мне нравятся испанцы. Они запали мне в душу, как вы выражаетесь. Мне нравятся ваши медленные раздолбанные трамваи, нравятся красные герани на балконах. Рынок Растро я люблю ничуть не меньше, чем музей Прадо. И это вовсе не романтизм американки, как ты можешь подумать. Это здравый смысл в плане политики. Меня до слез трогали бедняки, которые на последних выборах с таким достоинством стояли в очереди к избирательным участкам. Мне нравилось бродить по кварталу, где ты вырос, и смотреть, как люди входят и выходят из современного здания крытого рынка, который построил ты, со знаменем на фасаде. Если Гитлер и Муссолини помогут победить в Испании военным, то что за этим последует в мире? Не хочу, чтобы они взяли Мадрид.
— И что же ты будешь делать, чтобы этому помешать?
— Что угодно. Все, что могу. Могу сесть за руль машины скорой помощи, могу помогать в госпитале. Я говорю на французском, на идише и довольно неплохо по-русски, не говоря уже об английском и испанском. Могу переводить. Кто-то ведь должен помогать добровольцам объясняться с испанцами. Ты вот говоришь, что ты не храбрец и не революционер, но и я ведь тоже. Ты говоришь, что тебе по душе создавать, делать что-то очень хорошо, но это как раз то, чего хочу и я. И я вовсе не собираюсь произносить абстрактные слова, что так тебя раздражают. Я не собираюсь ни с кем дискутировать о политике. Со времени моего замужества меня просто ужасают все эти ожесточенные споры о Сталине и Троцком, о кулаках и пятилетних планах, о мировой революции и построении социализма в одной отдельно взятой стране. Я хочу работать на благо Испанской Республики. Хочу хорошо переводить или настолько быстро, насколько это возможно, доставлять на скорой раненых, не причиняя им, по возможности, лишних страданий. Хочу оказаться в Мадриде, как и год назад, в это же время.