— Того Мадрида уже нет.
— Не мог же он начисто исчезнуть за такое короткое время! Приедешь — не узнаешь.
— Предпочитаю убедиться в этом сама.
— Останься со мной. Если ты сейчас уедешь — знаю: мне тебя больше никогда не увидеть.
— Но ты ведь и так не мог быть уверен, что меня увидишь. Ничего со мной в Испании не случится.
— Даже если и не случится. Если ты уйдешь сейчас, то уже не вернешься. Подумай, как огромен мир, как невероятно трудно встретиться в нем двоим. Если нам с тобой повезло дважды, еще одного раза уже не будет. Ты же не просто так приехала сегодня ночью.
— Я заехала только проститься.
— Могла бы этого не делать.
— Мне было по пути.
— Это неправда. Тебе пришлось сделать изрядный крюк. Я видел карту.
— Мне нужно ехать.
— Останься хотя бы на ночь. Больше я тебя ни о чем не прошу.
— Я уже не твоя любовница.
— Но я не прошу тебя спать со мной. Единственное, о чем я прошу, так это не ехать в ночь. Тебе же всяко придется где-нибудь спать.
— Чего ты от меня хочешь?
— Хочу, чтобы мы еще поговорили. Ты вот сейчас со мной, а я до сих пор не могу в это поверить. Я столько раз представлял, как мы с тобой встретимся и будем разговаривать: будем говорить и говорить, не умолкая. Я без конца прокручивал в голове, что скажу тебе, когда снова тебя увижу, что расскажу обо всем, о чем должен тебе рассказать. Думать для меня и значило говорить с тобой. В тот миг, когда я что-то видел или со мной что-то случалось, я тут же тебе об этом рассказывал. Не знаю, сколько писем написал я тебе мысленно в те три месяца в Мадриде, да и в дороге. И на борту корабля, идущего в Нью-Йорк. Там, в конце причала, была целая толпа встречающих, и мне два-три раза казалось, что я видел твое лицо. Я слышал твой голос — он звал меня.
Она вышла из дома и через несколько минут вернулась с чемоданом — тот выглядел слишком легким для длительного путешествия, которое ей предстояло. Не было ее долго. Игнасио Абель чутко прислушивался, опасаясь услышать звук мотора. Но слышался только мелкий дождичек: он бился в стекла, стекал по цинковым водосточным трубам, постукивал по шиферу крыши, по стеклянному потолку заброшенной оранжереи за домом. Джудит села за руль и смотрит теперь на капли, что стекают по лобовому стеклу и размывают очертания крыльца и входной двери, которую она, выходя из дома, оставила приоткрытой. Обе ее руки лежат на руле, затылок упирается в спинку сиденья — во всем ее облике сквозит усталость. Она знает, с каким нетерпением ждет он ее в этом большом, окутанном тенями доме: все так же сидит за столом в библиотеке, свеча почти догорела, исхудавшее лицо озарено пляшущими языками огня в камине. Она знает об этом с уверенностью ясновидящей. Видит длинные руки с выступающими костяшками на столе, те самые руки, которые ни разу не двинулись ей навстречу, не совершили ни единой попытки дотронуться до нее. Она думает, что если останется, то прежде всего потому, что ей не хватает духу пуститься в путь и провести за рулем еще два часа, что ей неприятна сама мысль приехать так поздно в Нью-Йорк, где придется искать номер в какой-нибудь дешевой гостинице. Он наверняка думает, что она долго не возвращается, но продолжает сидеть неподвижно, сдавшись на милость судьбы и напряженно прислушиваясь, с очень прямой спиной у стола библиотеки, такой жалкий в этом костюме со ставшими для него слишком широкими плечами. Он и ждет ее, и не ждет. Его прежнее беспокойство заменила погруженность в себя, в которой есть что-то от физической неопрятности. В глазах его, провожавших ее до самых дверей, в равных долях были смешаны тоска и покорность. Но вдруг что-то произошло. Холл и несколько окон в доме наполнились ярким светом. Джудит возвращается с почти невесомым чемоданом в руке, на ее лице и волосах сверкают капли дождя. Она знает, что он прислушивается к ее приближающимся шагам, к хлопку входной двери. Холл теперь трудно узнать, он кажется намного больше. Электрический свет отражается в начищенном паркетном полу, бликует на перилах лестницы. Но коридор, ведущий в библиотеку, остался в темноте. Джудит толкает дверь, из-за которой слышатся звуки радио, звучат фрагменты музыки, голоса. Игнасио Абель сидит перед приемником, лицо его озарено слабым свечением шкалы. Он поворачивает ручку из слоновой кости, и поочередно прорываются то танцевальная музыка, то рекламные объявления, то кусочек романтического фортепианного концерта, то выпуски новостей. На миг ему показалось, что на волне канадской радиостанции — она ловится плохо — говорят об Испании: в быстром французском монологе мелькает слово «Мадрид». Джудит опускает чемодан на пол и подходит к нему. Он смотрит на нее и в порыве неверия своим глазам и наполнившей его сердце нежности находит в глазах ее нечто такое, чего секунду назад там не было, — нечаянный блеск, по которому можно узнать прежнюю Джудит. Внезапно ему делается страшно от необъятности своего желания, оттого, что некая сила неотвратимо влечет его к ней, что вновь заработал прежний магнит, хотя в эту минуту он и не может, или ему не позволено, к ней прикоснуться. Она ушла всего несколько минут назад, но теперь вернулась, словно в исправленном дубле: не как в прошлый раз, когда она стучалась в дверь и с ней не было чемодана, когда лицо ее освещалось светом керосиновой лампы. Сейчас ему кажется, что она вернулась к нему прямиком из прошлогоднего Мадрида, из того не очень далекого прошлого, когда ему стало известно, что он — неизвестно за что — облагодетельствован, избран ею.
36
Отдавая себе отчет в каждом своем движении, он идет по лестнице, на краткий миг останавливаясь на каждой ступени, не отрывая правую руку от перил, своими очертаниями повторяющих размах лестницы, созданной с учетом вечерних туалетов прошлого столетия. Собираясь наверх, он погасил огромную люстру в холле и теперь больше доверяется руке на перилах, чем слабому свету из коридора или одной из комнат верхнего этажа, откуда уже несколько минут, в соответствии с загадочной акустикой дома, до слуха его доносится энергичный плеск воды, наполняющей ванну. Сознание его одинаково отчетливо отмечает и изменение шума воды по мере наполнения ванны, и каждый шаг, и каждый удар сердца в груди; каждый вдох и каждый выдох, и то, как раздуваются ноздри, хотя воздух почему-то не может наполнить легкие, и ему кажется, что он задыхается, и ощущение это не менее явственное, чем беспокойство и пустота в желудке. Вспышкой воображения воссоздает он обнаженную Джудит за закрытой, по-видимому, дверью ванной комнаты: она подставляет руку под струю, пробуя воду. Ему кажется, что давно почившие мертвецы с сумрачных писанных маслом портретов провожают его взглядом, следят за тем, как он поднимается по лестнице; горделивые покойники неодобрительно, сверху вниз осматривают чужака — молчаливого лазутчика, вора, выдворить которого им не под силу, как и поднять тревогу по случаю его появления; на него смотрят те, кто жил здесь, кто поднимался и спускался по этой же лестнице полвека или век тому назад, кто вел тихие неспешные беседы возле горящего камина, кто освещал дом свечами и керосиновыми или газовыми лампами, оббивал своими ногами кромки тех же ступеней. Вот и они с Джудит вдвоем провели при таком освещении несколько часов, а когда вдруг вспыхнул жестокий электрический свет, глазам их оказалось трудно к нему приноровиться. Этой ночью время, насыщаемое словами, медлит, и то, что случилось только что, немедленно приобретает туманность воспоминаний. Джудит, сверкая дождевыми каплями на лице и в волосах, вернулась в библиотеку и встала в дверях, не вполне узнавая место, откуда вышла всего несколько минут назад, таких долгих для нее минут. Книжные полки до самого потолка, рояль, длинный стол, множество складных стульев у стены, огромный глобус — холодные театральные декорации. Она щелкнула фарфоровым выключателем, и они оба вновь погрузились в мир, где слова и человеческие фигуры соразмерны огню в камине, пляшущему язычку свечи и мягкому свечению керосиновой лампы, соразмерны этой заколдованной комнате, удвоенной отражением в зеркалах оконных стекол, за которыми — холодная мокрая тьма. Она попросила не выключать радио: как раз попалась волна, откуда далекой пульсацией долетала до них танцевальная музыка, пронизанная острыми пиками кларнета и женского голоса, гибкого и высокого, время от времени прерываемого аплодисментами и словами ведущего, объявлявшего следующую композицию. Радио служило музыкальным фоном разговора, хотя они вряд ли его замечали, точно так же, как лишь изредка, пунктиром, слышали дождь, когда оба на секунду умолкали, теперь несколько ближе друг к другу, пока еще разделенные невидимым рвом, но уже не той границей, с разных сторон которой они мерялись враждебными взглядами, и произнесенные слова прорастали ледяными кристаллами на нейтральной полосе, в ничьем пространстве между теми, для кого прикосновение невозможно. Когда Джудит появляется в библиотеке, она слегка дрожит от холода: мокрая от дождя тонкая рубашка липнет к коже. В прошлой их жизни, в весеннем Мадриде, где вечерами в непогоду так внезапно холодает, она точно так же дрожала и прижималась к нему, когда они, покинув отдельный кабинет трактира, гуляли вдоль реки Мансанарес, и он набрасывал ей на плечи свой пиджак. Он и теперь заметил, что она немного дрожит, но ничего не предпринял, оставшись возле камина перед радиоприемником, который она попросила не выключать, но не обращала на него внимания; руки его покоятся на потертых подлокотниках кожаного кресла, он не может встать и пойти ей навстречу, будто отказали ноги, и он так же бессилен, как и тогда, когда сидел и слушал, как она уходит, думая, что больше она не вернется. По крайней мере, Джудит не уехала. Подбросив поленьев в огонь, она села, скрестив ноги, на пол перед камином, и, обняв себя и пытаясь согреться, обращая взгляд то на языки пламени, то на него — такого строгого в этом кресле, такого серьезного, будто это призрак одного из прежних обитателей дома. Он настроился улавливать малейшие изменения в ней, словно в температуре воздуха или яркости света, но не решается позволить себе ни тени надежды. Джудит скинула туфли, стянула с ног промокшие носки. Как бы ему хотелось взять эти ступни и разминать их, пока не согреются. Крепкая пятка, на щиколотке бьется тонкая жилка, пологий подъем ноги с голубыми змейками вен, пальцы с покрытыми лаком ногтями. Он открыл было рот, намереваясь что-то сказать, прервать затянувшееся молчание, но Джудит его опередила. Она слегка подалась вперед, и с тайным наслаждением он увидел ложбинку начала ее груди в темном вырезе приоткрытой рубашки. Огонь камина блестел на ее волосах и скулах масляным золотом.