{37}, будто голуби, кролики или платки из цилиндра иллюзиониста.
Одну за другой, с комичным удивлением, как в немом фильме, профессор Россман вынимал из своего словно бездонного портфеля совершенно обыденные вещи, которые в его руках приобретали волшебное свойство вновь изобретенных. На занятиях в Веймаре, не снимая пальто и шарфа в неотапливаемой аудитории, продуваемой холодным ветром через разбитые стекла окон, профессор Карл Людвиг Россман рассматривал как блестящие изобретения или только что обнаруженные сокровища самые обычные инструменты, вещи, которые все используют ежедневно, не обращая на них внимания, ведь именно их невидимость, говорил он, и есть мерило их эффективности, знак того, что форма точно соответствует назначению — форма, оттачивавшаяся веками, даже тысячелетиями, как спирали ракушки или едва заметная округлость гальки, отполированная прикосновениями песка и воды на берегу моря. Из портфеля профессора Россмана не появлялись ни книги, ни буклеты, ни архитектурные журналы, а лишь инструменты столяра, каменотеса, каменщика, лоты, волчки, глиняные плошки, ложка, карандаш, ручка кофемолки, черный каучуковый шарик, который, взлетев, как пружина, отскакивал от потолка на глазах охваченных каким-то детским восторгом студентов, кисточка художника и малярная кисть, итальянский стакан из толстого зеленоватого стекла, ручка из рифленой латуни, книжечка с бумажками для самокруток, лампочка, соска, ножницы. Реальность представлялась лабиринтом и лабораторией чудесных, однако таких привычных вещей, что легко забываешь, что их не существует в при роде, что они — плоды человеческого воображения. Горизонтальная поверхность, говорил он, лестница.
В природе единственная горизонтальная поверхность — это неподвижная вода, та, что далеко в море! Природная пещера или крона дерева могут подсказать идею крыши или колонны.
Но какой умственный процесс привел к созданию первой лестницы? В ледяной аудитории, в шляпе, надвинутой до самых бровей, не снимая пальто и шерстяных перчаток, профессор Россман, вечно зябнущий, мог провести все занятие, сладострастно сконцентрировавшись на форме и конструкции ножниц, на том, как острые концы открываются, словно клюв птицы или челюсти аллигатора, и как они режут лист бумаги, с совершенной четкостью следуя прямому или изогнутому чертежу, извилистым линиям карикатурного профиля. Карманы его пальто были полны вещиц где-то найденных, поднятых с земли, и когда он, что-то ища, перебирал их обтянутыми шерстяной тканью пальцами, частенько обнаруживался другой неожиданный предмет, который привлекал его внимание и зажигал энтузиазм. Шесть граней игрального кубика, с точками-углублениями на каждой, содержат все бесконечные возможности случая. Нет ничего красивее хорошо отполированного шарика, катящегося по ровной поверхности. В самой обыкновенной спичке заключается чудесное решение тысячелетней проблемы получения и транспортировки огня! Он вынимал спичку из коробка очень осторожно, словно засушенную бабочку, крылышки которой могли поломаться при малейшей неосторожности, и, держа большим и указательным пальцами, показывал ученикам, поднимая ее почти литургическим жестом. Он расхваливал ее качества, изящную форму головки, похожей на крошечную грушу, ножку из дерева или вощеной бумаги. Да и сам коробок с его сложными углами — какая мощная интуиция нужна была, чтобы изобрести эти две части, так прекрасно подходящие друг другу и одновременно облегчающие открывание. Когда он чиркал спичкой, тихий звук трения фосфорной головки об абразивную поверхность совершенно ясно слышался в волшебной тишине аудитории, и во вспышке маленького огонька было что-то от чуда. Сияя, как человек, успешно проведший сложный эксперимент, профессор Россман показывал горящую спичку. А затем доставал сигарету и зажигал ее с той же естественностью, как если бы сидел в кафе, и только когда огонек гас, слушавшие профессора выходили из гипнотического транса, в который, сами того не заметив, впадали.
Профессор Россман был вроде уличного торговца самыми обыденными и самыми невероятными вещами. Он одинаково рассуждал о практических достоинствах изгиба ложки и об изысканных визуальных ритмах радиусов колеса движущегося велосипеда. Другие преподаватели школы с энтузиазмом занимались прозелитизмом нового, а профессор Россман открывал новизну и сложность, которые скрыты, но все же действуют в том, что существовало всегда. Он расчищал центр стола, ставил туда волчок, купленный по дороге у игравших на улице детей, с внезапной ловкостью запускал его и наблюдал, как тот вертится, так завороженно, будто присутствовал при вращении небесного тела. «Изобретите что-нибудь такое, — с улыбкой бросал он вызов ученикам, — изобретите волчок, или ложку, или карандаш, изобретите книгу, которую можно носить в кармане, а в ней „Илиада" или „Фауст" Гёте; изобретите спичку, ручку кувшина, весы, складной столярный метр, швейную иглу, ножницы, усовершенствуйте колесо или авторучку. Думайте о времени, когда каких-то из этих вещей не существовало». Затем он бросал взгляд на наручные часы — профессора восхищала эта новинка, по его словам появившаяся у британских офицеров во время войны, — собирал вещи, складывал предметы изобретателя-лунатика или старьевщика в портфель, наполнял ими карманы и прощался со студентами наклоном головы и подобием военного прищелкивания каблуками.
«Мой дорогой друг, неужели вы не помните меня?»
Но прошло не так уж много времени. В Барселоне меньше шести лет назад профессор Россман, более корпулентный и более лысый, чем в Веймаре, в костюме, вероятно, от того же портного, который обшивал его еще до 1914 года, делая быстрые птичьи движения, бледными глазами филина за стеклами очков осматривал последние детали павильона Германии на Всемирной выставке. Нужно было удостовериться, что, когда Мис ван дер Роэ нанесет княжеский визит в Барселону, со своим моноклем прусского чиновника и длинным черным эбеновым мундштуком, куда он жестом хирурга вставлял сигареты, все будет практически готово. Профессор Россман брал Игнасио Абеля под локоть, расспрашивал о его работе в Испании, сокрушался, что тот не возвращается в школу — теперь-то, когда все стало гораздо лучше, когда открыт новый потрясающий центр в Дессау. Он проводил рукой по полированной поверхности темнозеленого мрамора, чтобы удостовериться в его чистоте; проверял ровность расстановки мебели и скульптуры; рассматривал с очень близкого расстояния табличку, как будто чтобы удостовериться в точности печати. В том строгом и свободном пространстве, которое никто еще не посетил, профессор Россман казался еще более анахроничным с этим своим жестким воротничком, туфлями как в 1900 году, своей строгой вежливостью имперского чиновника. Но его руки прикасались к вещам с той самой всегдашней алчностью, проверяли плотность, углы, изгибы, а в глазах была та же извечная смесь вопроса и удивления, словно бесстыдная необходимость видеть все это, детское счастье бесконечных открытий. Теперь его склонность к веселости окрепла, как и физическая форма, и он с облегчением вспоминал совсем недавние годы неизвестности, инфляции и голода, когда он частенько носил в своем бездонном портфеле или в кармане вареную картофелину, которая составляла весь его дневной рацион, когда в неотапливаемых аудиториях школы было так холодно, что заледеневшие пальцы не могли удержать мел. «Но вы же тоже это прекрасно помните, друг мой, вы ведь провели с нами ту зиму тысяча девятьсот двадцать третьего года». Теперь профессор Россман смотрел в будущее с определенным спокойствием, хотя, в глубине души, и с опаской человека, уже однажды видевшего крах мира. «Вам следовало бы вернуться в Германию. Берлин просто не узнать. Сейчас строится столько новых прекрасных зданий. Их фотографии, конечно, покажут в журналах, но вы же знаете, что посмотреть вживую — совсем другое дело. Берлин теперь похож на Нью-Йорк! Вам обязательно надо увидеть новые районы с недорогим жильем, магазины, ночное освещение. Некоторые вещи, о которых мы мечтали в школе посреди катастрофы, как будто воплощаются в жизнь. Кое-какие, не многие. Но вы ведь знаете, чего стоит даже немногое, если оно сделано хорошо».
Ценность вещей, инструментов, приспособлений. Красота павильона, от которой захватывало дыхание, содрогалась душа, — нечто осязаемое и относящееся к этому миру, но как будто бы не полностью принадлежа ему. Может, слишком чистое, слишком совершенное, чуждое в этой чистоте своих прямых углов и гладких поверхностей не только большей части других зданий на выставке, но и самой реальности, испанскому суровому свету и грубости. Развратная экстравагантность может быть как в роскоши, так и в бедности. Игнасио Абель прогуливался с профессором Россманом сентябрьским утром 1929 года по павильону Германии, где еще стучали молотки и усердно трудились рабочие, где шаги и голоса отдавались эхом в пустых пространствах, и замечал в собственном воодушевлении жало скептицизма. А может, это были просто обида и сожаление оттого, что он не мог выдумать ничего подобного, спроектировать здание, которое оправдывало бы его жизнь, хоть и обречено на снос всего несколько месяцев спустя. Как совершенная музыка, что после премьеры больше не будет исполняться: останется партитура, может, фонографическая запись, неточное воспоминание тех, кто ее слышал. Активный, разговорчивый, внимательный ко всему профессор Россман инспектировал работы в павильоне, чтобы все было готово к тому моменту, когда из Германии приедет его коллега ван дер Роэ, а потом вместе с женой и дочерью осматривал Барселону как турист, фотографировал их на фоне зданий Гауди, которые казались ему безумными и все же прекрасными, наделенными красотой, еще больше впечатлявшей, оттого что она противоречила всем его принципам. Жена — полная, низенькая, флегматичная; дочь — высокая, худая, вялая, с большими ступнями в туфлях без каблуков и слишком пристальным взглядом из-за стекол очков в золотой оправе. Профессор Россман между ними, понапрасну бодрый, просил у какого-то прохожего сфотографировать их всех троих, радовался зданиям и перспективам, на которые не смотрела ни одна из его спутниц, и блюдам местной кухни, которые обе они проглатывали, не обращая никакого внимания, и в глубине души с нетерпением ждал момента, когда оставит женщин в отеле и позволит людскому потоку на Рамблас увлечь себя в направлении порта.