— Почему мы разговариваем, словно незнакомцы? — сказала Джудит, и он не смог выдержать ее взгляд, раздавленный желанием, невозможностью приблизиться к ней прямо сейчас, поцеловать в губы, расстегнуть до конца эту ее рубашку, ощутить ладонями холмики ее груди, стыдом от того, что его возбуждение может стать заметно для Джудит, едва он изменит позу: его выдаст собственное тело, куда более нахрапистое и менее трусливое, чем он сам. — Я слушаю твой голос, но не узнаю его. А свой — и того меньше. Все это время я много думала о том, что сказала бы тебе, если бы мы встретились, но теперь мне жаль, что кое-что из этого я сказала. Стоит начать говорить, и слова нас подводят. Складываешь их у себя в голове, но едва слышишь, как голос их произносит: оказывается, они значат совсем не то. Как-то выходит, что значения слов вовсе не похожи на нас. Они жестче, в них меньше правды. А если бы правда в них и была, то все равно лучше бы помолчать. Ты знаешь, кто я, я знаю, кто ты. А разговариваем мы так, будто вовсе друг друга не знаем. Но ведь то, что мы пережили вместе, не могло стереться так быстро; значит, в том, что мы друг другу наговорили, далеко не все правда.
— Но ведь это ты решила порвать со мной.
— Я не решила. Просто взглянула фактам в лицо. Я готова была уехать с тобой, жить вместе. Чтобы не потерять меня, тебе нужно было только действовать соответственно тем чувствам ко мне, о которых ты говорил. Но я ни в чем не хочу тебя упрекать. Мне кажется, я достаточно хорошо тебя знаю, чтобы суметь посмотреть на вещи твоими глазами. Помнишь то стихотворение Салинаса? Мне еще стольких трудов стоило понять этот синтаксис: «Что есть кто-то другой, кем я вижу весь свет…»
— «…Ведь своими глазами он любит меня…»
— Впервые в жизни слышу от тебя стихи!
— Я знаю только эти. Выучил, пока тебя слушал.
— Ну да, и я просила тебя читать их вслух, чтобы не сомневаться насчет ударений. Помнишь?
— Я помню все. В моей записной книжке записаны все наши встречи. День, место, время.
— Я понимаю, что ты очень любишь своих детей, и понимаю, как трудно тебе их оставить. Но ведь в твоей стране есть закон о разводе. Те, кто любит друг друга и уверен в своей любви, женятся. Но чтобы так поступить, иногда приходится сначала развестись. Это очень больно, но так правильно. Чтобы что-то приобрести, нужно за это заплатить. Ты мог причинить им гораздо больший вред, оставшись с ними, чем уйдя. Я даже думать не хочу, в кого бы я превратилась, если б не развелась, мне даже представить себе трудно, сколько бы яда во мне скопилось. Стало бы намного хуже, чем было тогда. Я не хочу думать и чувствовать одно, а делать другое. Мне нравилось спать с тобой, но мне бы нравилось это намного больше, если бы, встав с постели, я могла бы спокойно пойти гулять по Мадриду под ручку с тобой или, выйдя с факультета, заглянуть к тебе в бюро. Но тебе казалось романтичным встречаться тайком. Ты вот говоришь, что не интересуешься литературой, но в этом отношении ты был намного литературнее меня. Мне пришло в голову вот что: то, чем мы занимались, по-испански называется «любовное приключение». А мне совсем не нравилось прятаться. И никакого приключения в посещении дома свиданий или тех тоскливых пустынных кафе, куда ты меня приводил, чтоб никто не увидел нас вместе, я не чувствовала. Или только в самом начале, потому что тогда для меня все было в новинку, да к тому же я была сильно влюблена.
— Была…
— Я до сих пор влюблена. И сильнее, чем мне казалось. Я поняла это только сейчас, этой ночью. Знала бы, что я такая ранимая, сюда бы не поехала. Видишь, я ничего от тебя не скрываю. Со временем чувства угаснут. Начнут угасать, как только я уеду и шансов увидеть тебя вновь не останется.
— Стало быть, ты все же можешь думать и чувствовать одно, а делать другое.
— Думаю и чувствую я вот что: я не хочу иметь приключений с женатым мужчиной, даже если его люблю. А с другой стороны, я не хочу испоганить память о том, что было. Мне не в чем тебя упрекнуть. Ты не делал ничего такого, чего я бы сама не хотела. Если б мы еще хоть ненадолго оставались любовниками, все бы развалилось. Да оно уже начинало разваливаться, и мы оба это знали. Вспомни встречу в том омерзительном кафе, куда ты приехал утром прямиком из больницы, пока твоя жена лежала в коме. Мы уже тогда не были достойны того, что имели прежде. Мы стали как те мутные парочки за соседними столиками: старики с юными девушками, любовники, такие мрачные и скучающие, словно они не первый десяток лет в браке. Мы тогда смотрели друг на друга, как поначалу сегодня: два чужих человека перебрасываются какими-то упреками. Это было гаже, чем находиться в доме этой самой мадам Матильды, которая так себя назвала, даже не стараясь изображать французский акцент. Раз нельзя быть с тобой, ни с кем тебя не деля, я решила, что лучше уехать: так хоть воспоминания останутся незапятнанными.
Неожиданно для себя, заглянув ей в глаза, он со странным облегчением понял, что Джудит более чем права: что нет уже ни причин, ни оправданий для того, чтобы скрывать правду. Они думали, что трезво исследуют свое прошлое, на самом же деле они его воссоздавали, думая там укрыться. То, что не прозвучит сейчас, не будет, по всей видимости, сказано никогда. Но прежде чем хоть что-то сказать, они должны тщательно проследить, чтобы произнесенные слова случайно не выразили то, о чем они впоследствии пожалеют, или чтобы слова сами собой не обросли колючками затаенной обиды или желания уязвить. Чемодан остался на пороге библиотеки. Так же легко, как принесла, она унесет его завтра и вновь положит на заднее сиденье. Поначалу она сидела прямо, но с такой свободой и раскованностью, которые, сядь он сам на пол, ему недоступны, однако Джудит изменила позу: обняла колени, оперлась в них подбородком, голые щиколотки — одна подле другой — выглядывают из-под широких брючин. Он не знал никого, кто смотрел бы и слушал с таким вниманием, с такой жаждой познания, кто бы так ловил слова, так вслушивался в молчание и подмечал малейшие изменения на лице, в равных долях прибегая к интуиции и разуму, задавая вопросы, о чем-то догадываясь, изучая неподкупным, не менее острым, чем ее любопытство, взглядом, в том числе и себя. Но сейчас ни ее взгляд, ни ее вопросы его не пугали. В том, что теряешь все и сразу, есть одно преимущество: тебе нечего больше скрывать. Как и в их прежние времена, разговор состоял не только из слов: его главными составляющими были ее глаза, близость тел, само ее физическое присутствие и его магнетизм, металл в голосе и окружавшая их темнота, движения ее губ, их уголков, тихая музы ка радио и дождя в окно, ночь, которая продвигалась к рассвету и вместе с тем как бы стояла на месте, начавшись давным-давно и не имея видимого завершения, не предполагая рассвета, что должен положить ей конец.
Он рассказал ей о том, что долгим мадридским летом тоска по ней была много острее, чем тоска по детям; что он перебирал в памяти, одну за другой, все их встречи, зашифрованные коротким перечнем условных значков, чтобы встречи эти выглядели как рабочие; что, одно за другим, он обошел все места, где они бывали вдвоем, — жалкий, как пес в поисках потерянного следа; что, погрузившись во все творившееся вокруг, несмотря на чувство вины, возникло облегчение от того, что теперь не придется видеть вечное выражение жертвенности и обиды на лице Аделы; что в беспорядочности и безответственности войны он вдруг обнаружил что-то вроде освобождения; что в возрасте почти сорока восьми лет он почти каждую ночь мастурбировал в широкой супружеской постели с грязными простынями, вспоминая ее, глядя на ее фото и даже читая ее письма, чтобы поддерживать возбуждение (to jerk off — этому выражению как-то научила его она при их обмене непристойными словами и выражениями, а он тогда привел эквивалент из своего языка: hacerse una paja). Рассказал ей, что, когда те милиционеры привезли его в Университетский городок к стене философского факультета, чтобы там и шлепнуть, им пришлось нести его на руках, потому что ноги его не держали, и что он обмочился и моча потекла по ноге, наполнив ботинок, и когда он поднялся и пошел, при каждом его шаге слышалось хлюпанье; и что, добравшись до дома, он встал под душ, но, сколько бы ни мылился, мерзкий запах мочи и страха все никак не исчезал; и что, когда они копались в его портфеле с чертежами, планами и технической документацией и спрашивали его, не являются ли эти планы картами фронтов, чтобы помочь противнику в наступлении на Мадрид, он боялся только, что найдут ее письма и фотографии и заберут их себе; и что хотя он и обоссался и подгибались ноги, от приближения смерти он ощущал не ужас, а какое то пассивное безразличие, что-то вроде принятия, омраченного разве что сожалением о том, что никогда больше он не увидит ее, не увидит, как вырастут его дети. Джудит смотрела на него, развернувшись боком к огню, смотрела блестящими глазами, освещенная языками пламени, которые высвечивали рельеф изящных костей под кожей, а он, сглатывая слюну, продолжал говорить; из радиоприемника лилась танцевальная музыка, как и в той далекой, очень большой и почти пустой гостиной, где звучал оркестр и быстрые проигрыши кларнета, а фоном — берущий за душу высокий женский голос, недружные аплодисменты и полный чрезмерного энтузиазма голос конферансье, который объявляет музыкальные композиции и лейблы. Он рассказал, что считал нормальным для себя положением вещей, что сексуальное буйство, впервые испытанное им в Веймаре в тридцать с лишним лет с венгерской любовницей, больше в его жизни не повторится; что ни до, ни после этого он никогда не считал себя человеком, отличавшимся чувственностью. Ярко накрашенные зябкие женщины, предлагавшие себя под газовыми фонарями в переулках Мадрида в ранней его юности, возбуждали, но и внушали ему панический страх и отвращение, причем отвращение даже не к ним, а к себе самому, к своему непроизвольно возникающему желанию и стыду, и он краснел и убыстрял шаг, если те пытались с ним заговорить. Не верил он и тому, что найдется женщина, которая испытает с ним наслаждение, и не сказать чтобы ему этого не хватало: он просто не д