{39}, — так что видела в этой сцене пластическую композицию, чьим мимолетным центром была быстрая тень, профиль женщины, проходящей перед фотографией, проецируемой на экран, к которому ее отец стоял спиной. Ей льстило позволение прийти на лекцию; понимание, что отец заметил ее и подал ей знак с кафедры; что эти культурные обходительные дамы, которых мать время от времени приглашала на чай, явившиеся сегодня на лекцию, — донья Мария де Маэсту{40}, супруга Педро Салинаса сеньора Бонмати{41} и супруга Хуана Рамона Хименеса, у которой такое красивое имя — Зенобия, Зенобия Кампруби{42}, — относились к ней без снисходительности и, увидев сегодня, сказали, что она уже настоящая девушка (Адела звонила этим дамам по телефону, чтобы удостовериться, что они придут; она угадала мужнин страх, что будет мало слушателей, и заразилась им; звонки она сделала втайне, чтобы не задеть его самолюбие). Хоть бы это вторжение не отвлекло отца! Дома он так часто жалуется на нехватку тишины, на ссоры Литы с братом, на то, как громко включают радио служанки. Он умолк, как учитель перед картой, держа в одной руке очки, в другой — указку, которой обращал внимание слушателей на детали фотографий, с выражением раздражения на лице (Адела с дочкой тут же узнали его, хотя оно было мимолетным), когда дверь зала открылась и вошла женщина в туфлях на каблуках, громко процокавших по деревянному полу, несмотря на осторожность ее движений. Осторожность и некоторое бесстыдство или же просто неловкость человека, опоздавшего и вынужденного перемещаться в полутьме кинозала. Женщина прошла через конус света проектора, несколько бесцеремонно двигаясь вдоль первого ряда в направлении оставшегося незанятым места в углу. Я вижу ее силуэт, одновременно быстрый и отчетливый, вижу профиль на экране, как в театре теней, легкую юбку колоколом, похожую на перевернутый венчик. Игнасио Абель сделал выразительную паузу, проследив взглядом за вновь прибывшей с раздражением, которое заставило насторожиться жену и дочь: мелких помех он не терпел — что в работе, что в семейной жизни. Тем вечером в полутемном актовом зале резиденции, где он среди публики едва различал знакомые лица — вот Адела, дочка, жена Салинаса, Зенобия, Морено Вилья, Негрин, инженер Торроха, архитектор Лопес-Отеро{43}, профессор Россман, где-то в заднем ряду среди женских шляпок виднелась его яйцевидная лысина, — Игнасио Абеля радовали чистый и сильный звук собственного голоса и осознание того, что все внимание направлено на него; это стало производить слегка эйфорический эффект после первых минут притирки и прощупывания почвы с гулом в зале и шумом передвигаемых стульев, после нескольких дней мучительных сомнений, в которых он никому бы не признался. Силуэт опоздавшей вырезал часть изображения, чего он даже не заметил, скрыл кусок фотографии фасада крестьянского дома постройки середины XVIII века — как рассказывал он, глядя в свои заметки, — сооружения, возведенного в одном из городков юга страны, придуманного не архитектором, а всего лишь строителем, но который хорошо знал свое дело и, в буквальном смысле слова, почву под ногами: землю, из которой добыли золотистый песчаник для обрамления двери и окон, и глину, из которой сделали кирпичи и черепицу; известь, которой выбелили весь фасад, с удивительным эстетическим чутьем, говорил он, оставив непокрытыми только камни притолоки, искусно обработанные мастером-каменотесом, вырезавшим по центру чашу, расположенную точно на вертикальной оси здания. Он сделал знак, прося показать следующий диапозитив: деталь угла притолоки; навел указку на диагональ стыка двух каменных блоков, образующих угол, где противонаправленные силы уравновешиваются между собой с математической точностью, еще более удивительно, если принять во внимание то, что, возможно, придумавшие это здание и построившие его люди не умели ни читать, ни писать. Камень и известь, сказал он, толстые стены, в равной степени защищающие от жары и от холода; маленькие окна, расположенные в порядке, обусловленном углом падения солнечных лучей, с нарушением очевидной симметрии; белая известь, максимально отражая солнечный свет, снижавшая температуру внутри в летние месяцы. Из строительного раствора и тростника с берегов окрестных ручьев изготовлялся натуральный изоляционный материал для потолков верхних комнат: техника, в сущности, та же, что использовалась в Древнем Египте и Месопотамии. Архитекторы немецкой школы — «В том числе и я», — подчеркнул он с улыбкой, зная, что в зале раздадутся смешки, — всегда говорили об органичных конструкциях, а что может быть органичнее, чем этот народный инстинкт, стремление использовать то, что есть под рукой, и гибко приспосабливать вневременной имеющийся в наличии набор к текущим условиям, к климату, способу зарабатывать на жизнь, рабочим потребностям, заново изобретая простейшие формы, которые всегда оказывались новыми и, однако, никогда не снисходили до каприза, которые заметны на фоне пейзажа и в то же время сливаются с ним — без показной пышности и без механического повторения, распространяясь по стране, переходя из поколения в поколение, как старинные песни, коим не нужно быть записанными, потому что они живут в реке народной памяти, в лишенном тщеславия мастерстве лучших ремесленников? В глубине зала, несмотря на полумрак, он угадывал или даже почти видел одобряющую улыбку профессора Россмана — тот подался вперед, чтобы не пропустить ни одно из этих испанских слов: интуиция форм, честность материалов и средств; дворики, мощенные речной галькой, выложенной круговыми узорами; черепица, каждый кусочек которой подходит к другому с такой органической точностью, как чешуйки рыбы. (Он опять произнес слово «органический», в дальнейшем нужно его избегать.) По мере того как он говорил, воодушевление рассеивало тщеславие, а жесты теряли изначальную жесткость, на которую только Адела, быть может, и обратила внимание; чувствовалось, как все более естественным становится голос.
Игнасио Абель показывал мощеный двор с колоннами и фонтанчиком в центре, какой мог бы быть на Крите или в Риме, но принадлежал жителям Кордовы; форма его настолько отвечает предназначению, что она, претерпев лишь минимальные изменения, сохранялась на протяжении тысячелетий; свет и тень точно так же, как материал, принимали нужную форму; свет, тень, звук; струя воды в фонтанчике освежает двор; тусклый цвет наружных стен — дневной свет падает сверху, распространяясь по комнатам и галереям. Кто отважился бы утверждать, что функциональная архитектура — он чуть не сказал снова «органичная» — изобретение XX века? А имитировать внешние формы, пародируя их, не более чем мошенничество: нужно учиться, фокусируясь на процессах, а не на результатах; для изучения языка нужен синтаксис, а не отдельные слова; железо, сталь, широкие стекла, армированный бетон стоило бы использовать, так же принимая в расчет качества этих материалов, как архитектор из народа понимал и использовал тростник, глину, булыжники с острыми краями, с помощью которых он возводил разделительную стену, инстинктивно пользуясь формой каждого камня, чтобы плотно приладить его к другим, не утруждая себя подгонкой под внешний образец. Игнасио Абель показывал фотографию пастушьей хижины, сделанной из соломы и сплетенного тростника; изображение интерьера горного приюта, где кладкой без цемента был создан свод, суровой прочностью напоминавший апсиду в романском стиле. Случайная форма каждого камня превращалась в необходимость подстраиваться, словно вследствие какого-то магнетического влечения, к форме другого. А в основе всего лежал народный инстинкт пользоваться тем немногим, что доступно, талант превращать ограничения в существенные преимущества. До сих пор на фотографиях были только здания. Раздался щелчок проектора, и весь экран заняла крестьянская семья, позирующая перед одной из хижин со свесами крыши из соломы и удивительно переплетенного тростника. Темные лица смотрели, вперив взгляд в зал, большие глаза босых пузатых детей, одетых в лохмотья; худая беременная женщина с ребенком на руках; рядом с ней — сухопарый мужчина в белой рубахе, штанах, подвязанных веревкой, в плетенных из ковыля абарках на ногах. В зале резиденции эта фотография казалась будто привезенной из путешествия в какую-то далекую страну, погруженную в первобытные времена. Так же, как раньше Игнасио Абель показывал детали архитектуры, теперь он отмечал лица, которые сам и запечатлел на этой фотографии всего несколько месяцев назад в фантасмагорически бедной деревне в окружающих Малагу горах: сущность архитектуры не в том, чтобы изобретать абстрактные формы, испанская народная традиция — не каталог живописных особенностей, который можно показывать иностранцам или использовать для украшения павильона на ярмарке; архитектура Нового времени должна быть инструментом в великом стремлении сделать жизнь людей лучше, облегчить страдания, привнести справедливость, или даже проще, точнее — сделать доступным для этой семьи на фотографии то, чего она никогда не видела и о существовании чего даже не знала: водопровод, хорошо вентилируемые и здоровые пространства, школу, достаточную и по возможности вкусную пищу; это не подарок, а возврат долга; не милостыня, а компенсация за работу, которая никогда не оплачивалась, за умелость рук и сметливость тех, кто умеет выбирать лучшие стебли тростника и сплетать их так, чтобы они удерживали соломенную крышу или стали корзиной, кто найдет наиболее подходящую глину, чтобы выбелить стены хижины. «Из того, что эти люди создавали на протяжении веков, происходит практически единственно незыблемое и выдающееся в Испании, — сказал он, — оригинальное и ни с чем не сравнимое: музыка и песни и сооружения». Взволнованный, он заметил, что Адела в первом ряду глубоко разделяет его чувство, хотя и не видит хорошо его лицо, а только ясно слышит голос. Игнасио Абель старался сдержать этот порыв, этот поток слов, заставший его врасплох, происхождение которого он не понимал; порыв шел откуда-то из желудка, как будто его охватило вдруг даже не воспоминание об отце, о строителях и каменотесах, работавших с ним, о тех, кто строил здания, мостил улицы, копал канавы и туннели, а потом исчезал с лица земли, не оставив следа, — пришло осознание бытия всех тех, кто жил раньше: нескольких поколений крестьян, из которых происходил и он сам, тех, кто жил и умирал в глиняных хижинах, точно в таких же, как на этой фотографии, таких же бедных, упорных, лишенных будущего, как эти люди, чьи лица уже таяли, потому что свет в зале зажегся до того, как выключили проектор.