Шли дни, и возможность того, что должно было вот-вот случиться, но не случилось, исчезала, как символ на запотевшем стекле. Игнасио Абель мог никогда больше не увидеть Джудит Белый, и ни один из них уже не вспомнил бы о другом, расходясь в разные стороны по лабиринтам собственной жизни. Но в эту минуту он идет по коридору десятого этажа недавно построенного здания на Гран-Виа: темный костюм, двубортный пиджак, шляпа в руке, седеющие волосы прилипли к вискам, расслабленная и в то же время энергичная походка человека, который мало чего опасается, но и не слишком многого ждет от жизни — за вычетом того, что всяко ему причитается. И вот в гвалте обычных, ожидаемых здесь звуков: чьих-то шагов, дроби каблучков секретарш, обрывков рекламы из радиоприемников, звонков телефонов, перестука клавиш пишущих машинок, доносившегося из-за матовых стекол дверей, он внезапно явственно слышит ту мелодию: он ее уловил, едва выйдя из лифта. Песня заставила его вспомнить о Джудит Белый еще до того, как он осознал, что та приведет его к ней. В памяти всплыло имя, но не фамилия; вспомнились льющиеся в западное окно солнечные лучи, когда она повернула к нему голову, не переставая перебирать клавиши фортепиано; слова Негри-на о том, что фамилия эта то ли русская, то ли похожа на русскую. Быстрый, совершенно беззвучно работавший лифт распахнул свои двери перед широкой лестничной площадкой: сверкающий пол, напротив — стена из блоков строительного стекла, сквозь нее льется свет из просторного внутреннего двора. Лифтер поднес руку к фуражке и на шаг отошел, давая ему проход. Многообещающе пахнет новыми материалами, только что оконченной работой: недавно положенным лаком и краской, свежим деревом. Даже шаги резонируют в пространствах, пока что не до конца заполненных, с еще голыми стенами, от которых отражается эхо, усиливая высокие ноты.
Музыка доносилась из-за одной из пронумерованных дверей, выстроенных вдоль коридора, среди которых Игнасио Абель искал табличку с именем пригласившего его человека, чей голос, голос искренний и с сильным американским акцентом, раздался в телефонной трубке через два или три дня после его лекции, излагая довольно невнятные предложения. «Вы меня не знаете, зато я о вас наслышан. Мне известны ваши работы, они меня восхищают. И у нас с вами общие друзья. Доктор Не-грин был так любезен, что дал мне ваш номер. Именно он указал мне на вас». Приглашение он принял из любопытства, уступая лести, а еще просто потому, что в тот пятничный вечер остался в Мадриде один. Адела с детьми уехала в Сьерру, в дом в горах, готовиться к ежегодному семейному торжеству — именинам ее отца, дона Франсиско де Асиса. Игнасио Абель полагал, что назначенная ему встреча пройдет в офисе. Офисов в этом здании было великое множество: штаб-квартиры различных иностранных компаний, производителей и дистрибьюторов кинопродукции, агентств путешествий и трансатлантических пароходных компаний. Трескотня пишущих машинок и телефонные звонки налетали шквалами: так слышится шум дождя, когда открывается, а потом закрывается входная дверь. По пути то и дело встречались юные секретарши с накрашенными лицами, стремительные, как те, которых десять лет назад он видел в Германии, а еще — разносчики в униформе, доставщики телеграмм, служащие с папками под мышкой, строительные рабочие, накладывавшие последние штрихи на свое творение. Ему нравилась эта суета — свидетельство кипучей, не знающей отлагательств деятельности, — столь отличная от летаргического сна кабинетов министерства, куда ему время от времени приходилось являться в связи со строительством Университетского городка: за сметами, которые вечно оказывались еще не одобрены, по поводу документов, что где-то застряли из-за отсутствия какой-нибудь подписи или квитанции, круглой синей или красной сургучной (традиции Средневековья) печати на последнем листе. Снаружи это здание, как и многие другие недавно выросшие в Мадриде, выглядело внушительно и благородно, хотя, пожалуй, несколько вычурно и пафосно: с колоннами и карнизами, ничего не поддерживающими, с каменными балконами, на которые никто никогда не выйдет, с гипсовой лепниной, чье единственное назначение — как можно более скорое накопление голубиного помета и копоти от печных труб и автомобилей. Зато интерьеры — чистые, просматриваемые насквозь: прямые углы, безупречной красоты изогнутые линии. Математически точные последовательности, что разворачивались перед глазами по мере его продвижения по коридору, по мере того, как он приближался к двери, откуда звучала музыка, двери не матового стекла, не с названием какой-нибудь коммерческой компании, а со скромной табличкой, на которой курсивом было написано: «Ф. В. ван Дорен».
Песню он припомнил одновременно с фамилией — той музыкальной, но не удержанной его памятью фамилией: Белый.
И ровно через секунду, когда дверь открылась, он увидел ее — без всякого предупреждения, как будто ее присутствие явилось порождением мелодии и внезапно всплывшей в голове фамилии. Вместо ожидаемого офиса он оказался посреди чего-то, что больше всего напоминало вечеринку — совершенно неуместную в довольно ранний час рабочего дня. Его охватило ощущение, что, переступив порог, он вторгся в пространство, которое вовсе не было продолжением коридора, приведшего его сюда; пространство было каким-то не испанским и даже не очень реальным: большой зал с белыми стенами и абстрактными объемами, словно интерьер в модном кинофильме. Люди в этом зале, то есть гости, также чем-то напоминали статистов, распределенных небольшими группами, в которых разговор шел на разных языках, и располагались на различных планах как будто с единственной целью — убедительно дополнить декорации. Нежданная, из плоти и крови, узнанная среди остальных фигур, ни малейшего внимания не обративших на появление вновь прибывшего — не потому, что вознамерились сделать вид, что его не видят, а лишь оттого, что существовали на другом плане реальности, — Джудит увидела его немедленно, сразу же, как он вошел, и издалека помахала рукой. С пластинкой в руках, возле патефона, одинокая, затерянная в толпе незнакомцев, хотя он этого тогда и не понял, она стояла перед высоким окном, за которым открывался вид на этот провинциальный Мадрид — город крыш, колоколен и куполов церквей, — покачивая головой в такт звучащей песне. Кларнет и фортепиано, Тедди Уилсон и Бенни Гудман на диске, записанном в Нью-Йорке всего несколько месяцев назад. Поддавшись нахлынувшей ностальгии, она купила эту пластинку в одном из музыкальных магазинчиков Парижа в самом начале лета, когда еще не знала, что в сентябре поедет в Мадрид, когда Испания была для нее всего лишь книжной мечтой, страной такой же иллюзорной и настолько же крепко бросившей якорь в юношеском воображении, как и остров Сокровищ или остров Баратария Санчо Пансы. Горничная в черной униформе и белой наколке на голове, открывшая Игнасио Абелю дверь, незаметно исчезла, унося с собой его шляпу и зонтик. Его профессиональный взгляд одновременно быстро оценивал размеры пространства, а также качество и расположение наполнявших его объектов, определяя авторство живописных полотен и происхождение предметов мебели: почти все — немецкие либо французские, не старше десяти лет, за исключением одной вещи работы довольно хорошо известного венского мастера начала века. Все говорило об излишней тщательности и продуманности, о хорошо просчитанном беспорядке — с глянцем фотобумаги, словно на странице международного журнала по интерьеру и дизайну. Совсем юный официант с приглаженными бриллиантином волосами предложил прозрачную рюмку, от которой исходил запах джина, и канапе со свежим сливочным маслом и черной икрой на маленьком подносе. Игнасио Абелю казалось, что Джудит идет к нему слишком медленно, пробираясь между группками гостей, расступавшихся перед ней, или огибая их, ведомая только мелодией, которую тогда наигрывала на фортепиано в резиденции; она становилась все более реальной и возбуждающей по мере того, как приближалась к нему, в простенькой белой блузке и свободных брюках, и особенно тогда, когда крепко, по-мужски, пожала ему руку. Когда он на миг сжал ее в своей, рука оказалась горячей, с тонкими пальцами и хрупкими косточками. Рукопожатие продлилось само собой, несмотря на то что ни один из них ничего не знал о другом, и эти двое внезапно вновь оказались одни среди гомона невидимой толпы, как и несколько дней назад в резиденции. Увидев себя ее глазами, Игнасио Абель вдруг застеснялся своего вида: слишком серьезный и слишком испанский в этом окружении, среди всех этих людей, гораздо более молодых, одетых, как и Джудит, в спортивном стиле, в тонких облегающих тела джемперах, с яркими галстуками, в брюках в клетку, в двуцветных комбинированных туфлях. Поверх разговоров и позвякивания бокалов время от времени взрывался чей-то хохот, звучало какое-то американское восклицание.
— Мужчина, которому не по вкусу коррида, — улыбнулась Джудит. — Очень рада встретить вас снова, здесь, среди стольких незнакомых мне людей.
— А я думал, что все здесь присутствующие — ваши соотечественники.
— Да, но у себя дома я бы ни с кем из них общаться не стала.
— Когда ты не дома, чувствуешь себя совсем другим.
— А вы, когда не в Испании, какой? — Джудит смотрела на него поверх края бокала, который держала возле губ.
— Да я сейчас уже и не вспомню. Слишком давно не путешествовал.
— Вы говорите об этом с сожалением. А на лекции, когда вы показывали фотографии новых немецких зданий, лицо у вас просто светилось.
— Надеюсь, вы не очень скучали.
Алкоголь, к которому он не был привычен, обдавал его жаром при каждом глотке. Запах джина смешивался с ароматом то ли одеколона, то ли мыла Джудит. Желание, вспыхнувшее от ее близости, оказалось таким же новым и скорым, как и ароматный джин в крови, и вызвало такое же смятение. Он словно просыпался, спустя десять лет, пораженный тем, что спал столько времени, сам того не осознавая.
— Now you’re fishing for compliments[12]