{55}, однако еще более прекрасный, чем любой собор, изящный в своих выверенных пропорциях, в чистоте линий и формы, ясной и точной, как математическая аксиома, необходимая здесь точно так же, как и в тех чудесных и самых обыденных предметах, что выставлял на стол в аудитории профессор Россман, которому никогда уже не суждено испытать такого волнения: узнать этот мост издалека. И он прижимается лицом к оконному стеклу, чтобы лучше его разглядеть, когда поезд подъедет ближе. Два года назад на день ангела он купил Мигелю, своему сыну, конструктор — модель моста Джорджа Вашингтона, и мальчик был так взволнован, так обрадован подарком, что не смог его собрать: все детальки моста вдруг рассыпались, когда, казалось, уже почти получилось, и мальчуган разрыдался. Дуги тросов соединяют два берега с изящной четкостью нарисованной циркулем, а потом обведенной синими чернилами линии на белом ватмане. Никакой облицовки из камня, ни единой попытки скрыть или облагородить саму структуру: солнечный свет пронизывает башни, словно жалюзи, с геометрической точностью. Обнаженные пилоны, совершенные стальные призмы, чья вертикаль столь же тверда, сколь едва намечен изгиб горизонтальной линии, протянутой с берега на берег без какой-либо иной опоры, кроме этих самых пилонов, а дуги тросов, одновременно напоминающих луки и двойные струны арфы, подрагивают под напором ветра. Чистейшая математика: две вертикальные линии, перечеркнутые горизонтальной, дуга приблизительно в тридцать градусов, ее крайние точки выходят к пересечению горизонтали и двух вертикалей. Поезд постепенно приближается, и легкость обретает вес, превращаясь в громадное давление стальных балок на поддерживающие их циклопических размеров пилоны, что уходят в природный камень — под руслом реки, под вязким илистым дном, обложенные гранитными блоками, в которые плещут волны, поднятые грузовой баржой, тут же оставленной поездом позади. Возможно, он ошибся с профессией; в ремесле архитектора есть место вольностям и капризам, недопустимым в аскетичном инженерном искусстве («А вы, архитекторы, разве не декораторы по сути?» — без тени шутки сказал ему однажды инженер Торроха): невозможно создать здание, прекраснее моста — формы в самом чистом, беспримесном виде, и в то же время наиболее искусственного сооружения, превосходящего размах самой природы: кальки с набросанным на ней эскизом. У него всего несколько секунд, чтобы из окна вагона, с очень близкого расстояния, оценить обработанную поверхность исполинских каменных блоков, не менее великолепных, чем каменный фундамент какого-нибудь дворца во Флоренции и в Риме, или громады природных скал, чтобы отметить размер болтов, закрепленных вдоль балок; пальцы его, казалось, ощущают шероховатость и трещинки на слое краски, попорченной непогодой, чувствуют ее текстуру — шероховатую, словно это кора огромного дерева; он чуть не свернул шею, пытаясь охватить взглядом высоту опор и испытывая головокружение от их массивности. Размах этого моста соизмерим с широтой и мощью реки, не уступающей морю: со скалистыми берегами, с лесами, в которые теперь, по мере того как город уходит назад, все быстрее и быстрее углубляется поезд. Конечно же, он отправит детям открытку: цветную, как та, что уже посылал, с мостом Бруклина и трансатлантическими судами, выстроившимися вдоль причалов на фоне небоскребов, с Крайслер-билдингом; как та, с изображением Эмпайр-стейт-билдинга, которую он так и забыл опустить в почтовый ящик, хотя уже наклеил марку. И обязательно поставит точку у подножия одной из опор моста Джорджа Вашингтона, чтобы ребята представили себе размер фигуры человека — малюсенького, как букашка, теряющегося в этом мире колоссов, но тем самым он подчеркнет разум и воображение человека, ведь ничто из того, что так поражает в этом сооружении, миру природы не принадлежит. Микроскопические людишки задумали этот мост, сперва создав его в своем воображении и набросав эскиз в альбоме для рисования; потом точно рассчитали действующие физические силы и сопротивление материалов; затем пробурили машинами землю; погружались в воду в водолазных костюмах и башмаках на свинцовой подошве; карабкались на металлические конструкции, раскачиваемые ветром, чтобы закрепить балки, натянуть тросы, забить огромными молотками заклепки. Священный человеческий труд: дерзость противостояния ледяным ветрам, усталости и боязни высоты, и не во имя какого-то идеала или бредовой идеи, а просто чтобы достичь поставленной цели и заработать на хлеб насущный; единое стремление создать то, чего раньше никогда не было: возвести мост, проложить железнодорожные рельсы и шпалы, одну за другой вбивая их в землю; построить здание библиотеки на вершине холма. Создать нечто, несмотря на понимание, что с самого момента завершения работ время и стихия немедленно начнут твое создание подтачивать, разрушать, расширяя при нагреве или хлеща по нему ветром и дождем, воздействуя коварной влажностью, ржавлением железа, подтачиванием дерева, медленным, в пыль, крошением кирпича, выветриванием камня, внезапным бедствием пожара. Бригады людей, черными точками висящих на тросах, словно ноты партитуры или пташки на телеграфных проводах, что-то ремонтировали — красили, скорее всего, ведь даже самая устойчивая краска в этом климате моментально приходит в негодность, подвергаясь непрерывному воздействию соленых морских ветров, растрескиваясь от лютых морозов и льда, выцветая на летнем солнцепеке, нагревающем сталь. Но не что иное, как время и венчает труд; ход времени, солнечный свет, жара и мороз, непрерывность эксплуатации; именно время делает видимой и подчеркивает красоту исхлестанной непогодой кирпичной кладки, истертых шагами ступеней или отполированных бесчисленными прикосновениями рук деревянных поручней. Столько лет мучился он от вечной гонки, подгоняемый сроками, стремясь закончить работу как можно скорее, перепрыгнуть в последнюю минуту из одного вагона в другой, вскочить на подножку отправляющегося поезда, теперь же начинает интуитивно понимать: быть может, ему всегда недоставало не скорости, не бестолковой беготни, а медлительности и терпения.
Построить хоть что-то требует немалых трудов; но есть и глухое сопротивление, направленное против такого рода усилий, некое подспудное стремление к разрушению; тот порыв ребенка, что топчет ногами свой только что законченный замок из песка на пляже, то удовольствие раздавить голой пяткой его башни, одним взмахом снести защитные стены; есть Мигель, льющий слезы в детской комнате в окружении обломков модели моста, рыдающий исступленно, не по возрасту: лицо красное, сестра с неудовольствием смотрит на него из-за письменного стола; есть кучки динамитчиков, пытающихся в жаркие дни конца июля, в первые сумасшедшие дни войны, подорвать монумент «Святейшее сердце Иисуса» на холме Серро-де-лос-Анхелес; есть грузовики, которые везут к нему из Мадрида огромные буры и перфораторы; есть взводы милиционеров, что раз за разом палят из винтовок по колоссальной статуе с раскинутыми руками; есть толпа, освещенная всполохами огня: глаза горят, из разинутых ртов рвется единодушный вопль ночью девятнадцатого июля, когда зеваки видят, как проваливается купол церкви, рассыпая фонтаны красных искр и брызжа лавой расплавленного свинца. Теплой летней ночью пламя колышет воздух, пыша жаром, как из печи. Сколько времени, сколько труда, сколько таланта стоило, наверное, воздвигнуть этот купол немногим более двух столетий назад, сколько людей ломали камни и погоняли мулов и волов, доставляя огромные глыбы из каменоломни, сколько стволов деревьев и сколько топоров пошло на то, чтобы заготовить балки, сколько мозолистых рук было, верно, содрано в кровь, когда рабочие тянули канаты блоков, на скольких очагах отливался свинец для покрытия купола, варилась черепица из красной и стекловидной глины — а сгорало все это невероятно быстро. Пожар втягивал горячий воздух, подпитывая собственную алчность; вокруг Игнасио Абеля отплясывали мужчины и женщины, будто чествуя некоего языческого бога, палили в небо из винтовок и пистолетов, опьянев от огня не хуже, чем от слов и гимнов, празднуя не буквальное обрушение купола одной из мадридских церквей, поглощаемой пожаром, а воображаемое разрушение отжившего мира, который заслужил свою погибель. Ему вспоминается опалявший кожу огонь, запах бензина, удушливый дым с порывом ветра, вкус пепла во рту, потом — пропахшая дымом одежда. Но те, другие, пользовались для разрушения более современными методами: не пламенем средневекового апокалипсиса, а посредством итальянских и германских самолетов, что с неба расстреливали беженцев на дорогах и с весьма комфортной для себя высоты бросали бомбы на Мадрид, в котором отсутствуют не только средства противовоздушной обороны, но и прожекторы и сколько-нибудь действенные системы оповещения о воздушной тревоге. Наши пускают в расход неуклюже и яростно, а те — с раздумчивой методичностью мясников, хорошо прицелившись, расстреливая разбегающихся в страхе милиционеров издалека, а вблизи орудуя хорошо заточенными штыками. Ни те ни другие не спят по ночам.
Ночью выбранная жертва окажет меньше сопротивления. Она ждет — не двигаясь с места, безвольная, как животное, зачарованное фарами автомобиля, что собьет его насмерть. И в одном из противоборствующих лагерей, и в другом последнее, что видят приговоренные к смерти, — это фары автомобиля. Профессору Россману, чьи очки были растоптаны в пыль, яркий свет наверняка больно резал бедные бесцветные глаза. Голос, назвавший его по имени, Игнасио Абель услышал в полной темноте. И не сразу понял, что ничего не видит он ровно потому, что сам обеими руками закрывает себе глаза.
Он снова бросает взгляд на часы, хотя в последний раз обращался к этому прибору совсем недавно, как курильщик, который не помнит о только что потушенной сигарете и нетерпеливо закуривает другую. Даже если город еще не бомбят, гул двигателей самолетов уже, быть может, разносится в безбрежной и лишенной спокойствия ночи без огней. Морено Вилья наверняка слышит звук подлетающих самолетов сквозь закрытое окно своей комнаты в резиденции — жилом корпусе университета, где в другие ночи ему уже приходилось слышать совсем рядом приказы, выстрелы расстрельных команд и тарахтение машин, которые освещают фарами место действия и с работающими двигателями ожидают окончания работы. Быть может, самолеты идут с севера, в таком случае Мигель и Лита слышат, как они пролетаю