Адела была на кухне, помогала служанкам чистить айву — ей всегда нравилась темно-золотистая кожура этих плодов: клеится к подушечкам пальцев, понюхаешь — пахнут сладко, — когда вдруг послушался шум мотора. Это застало ее врасплох: приятный сюрприз, муж приехал раньше, чем она ждала. Однако сразу кольнуло: вдруг он приехал хмурым, заранее раздраженным, усталым? Ей бы хотелось не чувствовать так тонко всех вариаций его настроения, не реагировать с такой быстротой на любой сигнал об изменении в его состоянии, на любой признак гнева или уныния, как будто на протяжении всех этих лет у нее выработался высокочувствительный детектор, которому позавидует любой профессионал: прибор улавливает симптомы до того, как нечто произойдет. По лестнице горохом сыпались шаги детей. «Эге-гей, вниз со стен, верные мои вассалы, ибо к замку — не к харчевне, не к ночлегу — мчится странствующий рыцарь», — театрально продекламировал дон Франсиско де Асис, расположившийся под приземистыми гранитными колоннами портика, когда его внуки полетели стрелой по садовой дорожке к воротам. Игнасио Абель остановил «фиат» прямо перед ними и еще секунду глядел в зеркало заднего вида, без зазрения совести готовясь к новой практике — вранью. На пассажирском сиденье уже не было ни следа женщины, которая прошлой ночью сидела там, слегка прикрывая глаза от свежего ветра из открытого окна, сдувавшего с ее лица светлые немного спутанные волосы, пока он вел машину по Ла-Кастельяна. В то же овальное зеркальце она гляделась, подкрашивая губы и приглаживая волосы перед выходом из автомобиля. Глаза его, несколько часов назад так пристально и жадно глядевшие на нее, не находят теперь ничего; те же глаза, что следили за ней, когда она, приоткрыв губы и откинув назад голову шла ему навстречу. Как странно, что это воспоминание невидимо для всех остальных, что ему так легко хранить этот секрет: как воришка, что протягивает руку и запросто, на глазах у всех тырит что-нибудь ценное, а потом покидает помещение и идет себе прочь при свете дня. Он выходит из машины, дочка бежит к нему и кидается на шею — поцеловать. Мальчик остался возле ворот, чего-то ожидая, такой серьезный, намного более робкий, чем сестра, гораздо слабее ее, он что-то, быть может, подозревает, высматривает сколь угодно слабый признак того, что появление здесь отца — не совсем правда: обычно он приезжает позже, чем обещал, так что, возможно, на этот раз пробудет с ними меньше обещанного. Но, обняв отца, сын так крепко к нему прижался, словно хотел увериться, что тот и в самом деле приехал, как будто в глубине души боялся, что папа не появится. Перед входом в дом, на лужайке, дон Франсиско де Асис встречает Игнасио Абеля театрально-мелодраматическим приветственным жестом, словно пародируя классическую испанскую драму, столь нежно им любимую. «О, счастливая весть, достойный наш зять! Твое присутствие — честь для сего убогого сельского пристанища, родины предков!» И звучно, мокрыми губами, целует того в обе щеки, слишком занятый самим собой или чересчур наивный, а может, просто легкомысленный, чтобы обратить внимание на физическое отвращение Абеля, на его желание отстраниться; зато на это обращает внимание Адела, встречавшая мужа на пороге, отирая о фартук еще пахнувшие айвой руки. Она будто слышит выспреннее приветствие своего отца ушами мужа, и то, что при других обстоятельствах стало бы для нее не более чем еще одним досадным коленцем старика, поводом вооружиться терпением и каплей снисходительности, прозвучало неловкой глупостью. Заметила она и движение мужа, слегка отстранившего лицо, и поняла, о чем он подумал, стыдясь этих смехотворных выходок своего отца и одновременно виня себя в этом стыде — своеобразном предательстве; и оба эти чувства пятнали доброжелательную снисходительность, с которой она относилась бы к выходкам отца, если б Игнасио Абель при них не присутствовал. Адела отличалась чрезмерной чувствительностью к мыслям и настроению того, кто не слишком-то жаловал ее родных, и не менее сына зависела от его переменчивой любви. Дочка же, напротив, подобной неуверенности не демонстрировала: шагала с отцом по усыпанной гравием дорожке, держа в руках его портфель, словно паж, на все сто уверенная в том, что она — его любимица. И точно так же как, стремясь подольститься, при отце выставляла себя маленькой дочуркой, с матерью она напористо отстаивала право на обращение с собой как со взрослой, а не с сопливой девчонкой.
Как странно, что в этой части его жизни ничто не оказалось задето тем, о чем знали лишь двое — он и Джудит Белый, что ему не нужно было притворяться с целью что-то скрыть: он будто перешел невидимую границу между двумя смежными мирами, причем обитатели одного из них не имели ни малейшего представления о существовании другого. И хотя он скучал по Джудит и хотел подле нее просыпаться, это не мешало ему наслаждаться общением с детьми, ароматом цветущего ладанника, запахом смолистого дымка, плывущим над Сьеррой, над первыми осенними красками сада. Лоза дикого винограда ярким всполохом карабкалась вверх по колонне портика у входа, переползая затем на прутья балкона: алые листья четко рисовались на граните и белой известке фасада этого дома, отличавшегося в своих пропорциях чертами деревенского благородства. Субботним утром время в этом другом мире, казалось, застыло. Неспешное бряканье колокольчиков и мычание доносились с окрестных пастбищ, как и редкие выстрелы охотников, которым не удавалось спугнуть разлитое в воздухе осеннее спокойствие. Игнасио Абель в тот день был несколько растерян, словно парил в облаках: ничего не делал, сидел на обращенной к югу террасе с газетой на коленях, и солнце, медленно-текучее, как мед, грело и покрывало золотом все вокруг, пробуждая к жизни насекомых. На фиговом дереве трескались последние плоды, являя взору свою красную мякоть, которую охотно клевали воробьи с дроздами и сосали осы. В доме раздавались громкие голоса всего семейства — целый оркестр, первую скрипку в котором играл тонкий голосок доньи Сесилии, а ему органом вторил рык дона Франсиско де Асиса, неизменно добавляя басов. Грядут выборы{57}, вещал он, облаченный в фуфайку с длинными рукавами, на ногах — шлепанцы, подтяжки свешиваются по бокам, газета в руке обмякла поверженным бедами испанской политики знаменем. Близятся выборы, и если победу на них вновь одержат правые, левые поднимутся в очередной раз — в новой попытке устроить большевистскую революцию; если же победят левые, то большевистская революция тем более станет неизбежной: обвал цивилизации — не менее ужасающий, чем в России. Дону Франсиско де Асису очень нравилось слово «ужасающий», а еще слово «цивилизация». Донья Сесилия слезно молила его не рассказывать ей эти жуткие вещи: апокалиптические предсказания, исполненные трубным гласом, вызывают, как она выражалась, несварение желудка в организме. Дон Франсиско де Асис рассудил голосовать за правых — объединенную, католическую и внутренне противоречивую партию Хиль-Роблеса{58}, однако что его на самом деле воодушевляло, так это риторика дона Хосе Кальво Сотело{59}: подумать только, с каким чувством произносит этот муж слова «корабль государства» или «становой хребет нации», с каким тактом он реформировал и укрепил гражданскую администрацию, будучи министром во время диктатуры дона Мигеля Примо де Риверы{60}. В саду по дорожкам мальчик гонял мяч, воображая, что обходит самых знаменитых футболистов, счастливый и тем, что они живут в этом доме в горах, и тем, что приехал отец. Девочка сидела на качелях: читала книгу, медленно раскачиваясь, отталкиваясь носками от земли. Голубоватые кроны каменных дубов вдали, за пастбищами, откуда время от времени доносилось эхо одиночных выстрелов; плоды айвы, лежащие на земле, треснувшие гранаты с пересохшей красноватой кожурой, последние виноградины на лозе, дарящей тень входящим в дом, того же цвета меда, что и октябрьское солнце (тут же в памяти встает ваза с виноградом и айвой в комнате Морено Вильи). На столе, за которым летними вечерами вся семья ужинает на свежем воздухе, лежит папка с документами и эскизами, однако раскрыть ее Игнасио Абелю лень. Время остановилось, замерло в сладостной дремоте, тяжестью накрывая веки. В Мадриде в данный момент Джудит Белый думает, верно, о том же, о чем вспоминает и он, удивляясь, куда он пропал. Расставаясь, они не назначили новой встречи. Как будто им хватило того, что уже было, сначала — в полутьме отдельного кабинета в баре, когда после оживленного разговора оба вдруг замолчали, увязнув во взглядах друг друга, потом — в не слишком комфортном салоне авто. Искать какое-то продолжение, строить планы было бы вроде профанации нежданного рая, где оба они оказались совсем внезапно: не достигнув его, а будто вдруг проснувшись, и теперь не могут взять в толк, куда попали. Все тело Джудит напряглось, как струна, в ответ на проникшую глубоко внутрь нее ласку, челюсть ее несколько раз сухо щелкнула, словно кусая воздух. Очень скоро он научится с благодарностью узнавать в этом звуке, в напряжении бедер, мускулистых бедер спортивной женщины знак того, что она достигла оргазма. Не отдавая себе отчета, Игнасио Абель провел у себя под носом указательным и средним пальцем и вдохнул или только подумал, что вдохнул запах ее соков, не до конца смытый под утренним душем, или, быть может, смытый, но воссозданный воображением — верным попутчиком его памяти, его тайным союзником. Скрывать тайну оказалось легко: вспоминать обнаженные над чулками бедра Джудит Белый и в то же время посылать улыбку Аделе, которая вышла к нему из дома с бокалом вина и легкими закусками — поклевать перед обедом, пока еще стоявшим на плите: легендарное блюдо доньи Сесилии — цыпленок с рисом. И ведь совсем ничего не стоило поцеловать ее в губы, обвив рукой талию — необычный жест, немедленно с неодобрением отмеченный настороженным взглядом мальчика. Столь скуден был его опыт вранья, что он даже не позаботился придумать, как ответит, если Адела, свекор или дети спросят, чем он занимался в пятницу вечером. Но сочинить нечто с ходу не представляло труда, и оставалось только удивляться, как легко это получается, изумляться тому, что нечто, что просто невозможно вычеркнуть, стереть из памяти, не повлекло за собой последствий, проскользнуло так же непредсказуемо, как и слова, произносимые в сумеречном углу бара в отеле «Флорида», который оба они выбрали, не сговариваясь. Так было и в тот раз, когда они разговаривали, спускаясь в лифте Дворца прессы, и даже когда Джудит Белый на миг вцепилась пальцами в его руку посреди Гран-Виа, уворачиваясь от стремительных авто.