{67}. Однако, по мнению дядюшки-священника, нельзя дать себя обмануть, потому что именно такие социалисты и есть самые худшие, самые коварные! Кто, как не Фернандо де лос Риос, со всеми своими елейными манерами, придумал это богохульство — закон о разводе, — когда занимал место министра юстиции? В глубине души дон Франсиско де Асис не мог не сравнивать упорство и характер своего зятя, который сделал себя сам, выйдя из ниоткуда, с бесполезностью своего собственного сына, у которого все всегда было, а он даже не смог окончить юридический факультет и стать адвокатом, годами менял занятия, прыгая с места на место, нигде не задерживаясь, с ветром в голове, марая свое имя в бесполезных проектах и сомнительных делах, а теперь с недюжинным энтузиазмом окунулся в движение фалангистов, что в душе Франсиско де Асиса вызывало скорее тревогу и недоверие, чем симпатию. Он опасался, что с сыном его что-нибудь случится, что он впутается в какую-нибудь драку и его посадят или что в один прекрасный день он падет мертвый на улице в результате одной из разборок с применением огнестрельного оружия, в которые ввязывались фалангисты и коммунисты, — с детства такой неловкий, такой пугливый, несмотря на свою браваду, синюю расстегнутую на груди рубашку, сапоги и блестящую от гуталина портупею.
Как все это не похоже на зятя, почти второго сына ему — такого серьезного, отстраненного, того, кто вошел этим утром в их сад так решительно, твердо стоя обеими ногами на земле, в этом своем темном костюме с двубортным пиджаком и сшитых на заказ в лучшей, английской, обувной мастерской Мадрида туфлях, уверенно ступая по гравию, с портфелем в руке, который дочка тут же у него отобрала и понесла сама, — тяжелый портфель, где лежат документы и планы, требовавшие его внимания даже в выходной день, потому что на нем очень важный заказ, большая ответственность — Университетский городок, о чем дон Франсиско де Асис с удовольствием рассказывает своим друзьям и приятелям. Несколько дней назад в «Эль-Соль» была его фотография, и дон Франсиско де Асис, вопреки своему обычаю, поскольку он определял себя как извечный читатель «АБС», купил этот номер и огласил донье Сесилии репортаж о лекции, которую прочел их зять в Студенческой резиденции, а потом вырезал згу полосу и положил в одну из папок, хранящихся в бюро, имитации эпохи Возрождения, в своем кабинете. Не слишком проницательный, не расположенный плохо о ком-то думать, из-за старческого слабоумия, отсутствия воображения или в силу чрезмерной приверженности формальностям, дон Франсиско де Асис, как он и сам говорил, руку бы сунул в огонь за своего зятя: он же не курит; пьет не больше бокала вина за обедом; никогда не повышает голос, даже когда говорит о политике, что случается весьма нечасто, сдерживает себя и в тех случаях, когда за обеденным столом шурин Виктор или дядюшка-священник разглагольствуют, сами себя распаляя, по поводу этой катастрофической республики, постоянной анархии, наглости рабочих, о том, как нужна Испании такая спасительная фигура, как дуче или фюрер, или по меньшей мере как обожаемый генерал Прямо де Ривера, стальной хирург, которого так теперь не хватает; он, его зять, им не отвечал, никогда не употребил ни единого грубого слова; социалист, а благодаря своей работе он имел возможность купить автомобиль и просторную квартиру в доме с лифтом в самой фешенебельной части улицы Принсипе-де-Вергара, между улицами Гойи и Листа, ни больше ни меньше; он отдал детей учиться в Школу-институт, чтобы они получили светское образование, и не позволил повесить на них ладанки, но не воспротивился ни тому, чтобы они приняли причастие, ни чтобы мать обучила их молитвам; он не терял времени по вечерам, бездельничая в кофейнях; свой досуг он проводил с женой и двумя детьми, единственными внуками дона Франсиско де Асиса, которые, к его глубочайшему сожалению, не передадут следующим поколениям в качестве первой фамилию Понсе-Каньисарес. Вчера вечером он наверняка допоздна проработал в Университетском городке, а уже сегодня рано утром сел за руль и поехал к ним, в этот дом в Сьерре. Не обращая внимания на его обычную холодность, дон Франсиско де Асис, увидев зятя, провозгласил в его честь торжественное приветствие, и в знак того же приветствия расцеловал влажными губами в обе щеки. Двое его детей оспаривали друг у друга право быть рядом с папой, нести его портфель, рассказывая наперебой обо всех приключениях и разведывательных операциях последних дней, соревновались друг с другом, называя прочитанные книги. Просили его сходить сегодня вечером с ними и с мамой на озеро; спрашивали, остается ли в силе его обещание не уезжать обратно в воскресенье вечером и отвезти их всех в Мадрид в понедельник утром. Он кивал, позволяя провести себя по всем закоулкам обширного дома. Встретив жену, взглянул ей в глаза и поцеловал в губы, и отставший сын стал свидетелем, как он обнял ее талию и слегка прижал к себе.
Та доброжелательность, которую, к ее облегчению, почти с благодарностью зафиксировали особо чувствительные сенсоры Аделы, являлась, собственно говоря, следствием обмана; вероятно, муж не обнял бы ее за талию, целуя, если б не обнимал другую женщину накануне; эти проявления нежности неким образом компенсировали нанесенную ей обиду, о которой она даже не подозревала; это был шлейф чувств, которые в нем пробудила другая; результат облегчения не пойманного за руку обманщика, радости того, кто испытал возрождение в себе желания, которое он уже не считал возможным, того, кто получил наслаждение, не сравнимое с чем бы то ни было испытанным до сих пор, и теперь то, что значило так много, зависело, строго говоря, от случая. Как обычно, как делалось множество раз, когда дети были маленькими, вечером все вчетвером они отправились по дороге, ведущей между сосновых рощ и зарослей ладанника к озеру: водохранилищу, когда-то питавшему гидроэлектростанцию, от которой на берегу осталось почти заброшенное строение. Возле него иногда появлялся мрачный сторож: прежде дети его очень боялись, делая из него персонажа своих историй о заколдованных домах на берегу озера. То, что Игнасио Абель так легко согласился на эту прогулку, само по себе явилось следствием его доброго расположения духа, а не было продиктовано исключительно его нетерпеливым желанием вырваться из духоты дома, после громоподобного храпа во время сиесты, которая достигала своего апогея в виде чтения молитв святого розария, а завершалась окончательно примиряющим с жизнью полдником, состоящим из густого какао с анисовым печеньем, воплощением еще одного легендарного кулинарного таланта доньи Сесилии, на этот раз — в области кондитерских изделий. Казалось, что эти четверо, отделившись от остальных, отдают дань памяти оставшемуся в прошлом, но живому в воспоминаниях и такому счастливому времени, тем летним месяцам, когда дети были еще маленькими, когда их нужно было вести за ручку, они уставали так скоро, что отец сажал их на плечи, и непрестанно приходилось смотреть, чтобы они не заходили далеко в воду, потому что в некоторых местах там глубоко. Дети играли в Гензеля и Гретель, рассыпая крошки хлеба по тропинке, а на обратном пути проверяли, склевали их птицы или нет. Но если они слишком сильно увлекались этой игрой, сын начинал плакать, потому что и в самом деле пугался, что родители оставят их одних, и прижимался к ногам Аделы маленьким покрасневшим личиком, мокрым от слез, в то время как сестра смеялась. Вода в водохранилище была зеленоватой и прозрачной, на ее поверхности отражались сосны и угрюмое кирпичное строение, в котором когда-то размещались турбины. Октябрьское солнце стояло еще высоко, осыпая золотом синеватые дали, оттеняя их мягкими вечерними красками. Дети разыскивали на берегу плоские камешки, а потом бросали их в воду, стараясь найти нужный угол над водной гладью, громко споря порой, теперь, когда оба уже вышли из детства, возвращаясь на время к своему старому сообщничеству в играх, — они были все еще ближе к этому детству, чем сами думали. На груди у Мигеля висел отцовский фотоаппарат, и пока они шли по лесу, он воображал себя одиноким репортером, пробирающимся сквозь джунгли Амазонки или Центральной Африки, поскольку сестра не захотела поддержать его в этой игре. Сидя на травке, на все еще теплом вечернем воздухе, Игнасио Абель и Адела тоже, казалось, вернулись в прошлое: молодые отец и мать, приглядывающие за детьми с безопасного расстояния, занятые своими секретными разговорами, однако оставаясь настороже, быть может даже нервничая, опасаясь какого-нибудь происшествия или даже несчастья, которые непременно случатся, если они хоть на одно мгновение отведут взгляд от детей, играющих и плещущихся у берега. Как странно: Адела так близко, но ничего не знает, ты можешь ответить на ее пристальный печальный взгляд, не заронив в ней ни единого подозрения, можешь беседовать с ней с такой естественностью, без необходимости притворяться или говорить неправду. Он слушает ее, оценивая взглядом. Смотрит на нее с таким чувством, будто с какого-то момента перестал ее видеть, как это случилось с ним и несколько дней назад, в резиденции, с того самого дня, когда она — чего он не заметил — утратила последние отблески молодости. Раздался сухой щелчок — это Мигель без предупреждения сфотографировал их с берега озера.
— Ты действительно собираешься в Америку в следующем году? И сможешь взять нас с собой?
Она слишком хорошо его знала, чтобы не чувствовать, что его расположение духа может оказаться преходящим. И была ему благодарна за легкие знаки нежности, за быстрый поцелуй в губы, за руку на талии, однако инстинктивно выстраивала защиту от разочарования, в то же время оберегая и детей, особенно сына, всегда самого хрупкого и самого близкого к ней, с самым легко воспламеняемым воображением: вот и сейчас он на берегу говорил сестре о трансатлантических лайнерах и о самолетах — на том или на другом они поедут в Америку — и широко размахивал руками, стараясь показать размер Эмпай