р-стейт-билдинга и статуи Свободы.
— Прежде всего я должен переговорить об этом с Негрином.
И еще внимательно изучить предложение, понять, на какой срок мне нужно будет там остаться. Но в любом случае, если я поеду, вы поедете вместе со мной.
Однако в голосе его прозвучала нотка неискренности, и Адела ее уловила, хотя он и сам не знал, что сказал не всю правду. Сейчас он пребывал сразу в обоих своих мирах, в двух параллельных временных пластах: во вчерашнем вечере с Джудит и в сегодняшнем с Аделой и детьми, в полусумраке бара «Флориды» и на теплом солнышке на берегу озера, вдыхая ароматы ладанника и тимьяна, сосновой смолы и губной помады вместе с американскими духами Джудит Белый, не разделенными, а друг на друга умноженными, распаленный любовью и в то же время удобно встроенный в прочную рутину, создаваемую им самим на протяжении лет, рутину, что этим вечером достигла кульминации своего визуального воплощения, как законченная наконец картина, как вызревшие последние плоды октября — гранаты и айва, желтые тыквы, хурма, готовые лопнуть рубиновые гроздья винограда в саду. Опыт настоящего самоанализа был у него пока так скуден или же столь незначительной оказалась его способность к нему, что он не подозревал о возможной ловушке вины и тоски; он даже не задавался вопросом, что чувствует Джудит Белый. Она пока не обладала в его глазах автономным и полным существованием, представляясь всего лишь проекцией его собственного желания.
— О чем думаешь?
— Да так, ни о чем… о работе.
— Мне показалось, что ты где-то совсем в другом мире.
— Наверное, мне придется вернуться в Мадрид завтра вечером.
— Ты же обещал детям, что мы вернемся все вместе в понедельник рано утром, на машине.
— Если я еду, то не из пустого каприза.
— Не говори им, что возьмешь их в Америку, если не собираешься этого делать. Не обещай, если не уверен, что точно сможешь исполнить.
— Ну а тебе самой хотелось бы поехать?
— Мне хотелось бы никогда с тобой не расставаться. А где уж мы будем, не имеет значения.
Сказав это, она покраснела, на минуту став моложе. Она всегда выглядела слишком застенчивой девушкой, которая ко времени их знакомства уже не рассчитывала на жениха, и родители предрекали ей ту же судьбу, что и ее незамужним тетушкам, в чьей компании она иногда проводила воскресные вечера, читая молитвы. Ее слишком широкие бедра прочно восседали на берегу лагуны, щиколотки обнаруживали явную склонность к опуханию, черные волосы, уложенные старомодной волной, ее старили; но вот глаза светились точно так же, как пятнадцать лет назад, со страстным и таким беззащитным выражением, словно ее резким толчком перевели из точки полной безнадежности в ту, когда хочется всего и сразу, из покорности в безудержную смелость, а уже оттуда — в предощущение разочарования, в неверие в то, что ей уготовила жизнь. Теперь ей уже хотелось, чтобы дети не были так близко; чтобы не кричали так громко, ища плоские камешки на берегу, а потом считая, сколько раз подскакивает каждый из них, мастерски пущенный по гладкой поверхности воды. То, что они прибежали к ним, уставшие и голодные, с раскрасневшимися от беготни и веющего с гор ветра щеками, требуя полдника, который был принесен в плетеной корзинке, стало для нее помехой. Для Игнасио Абеля — облегчением. Солнце начинало клониться к закату, прячась за сосны, в воздухе повеяло влагой, усилились ароматы леса, тимьяна и ладанника, запах сухих сосновых иголок. Колокольца и мычанье коров, как и бубенцы овец, только подчеркивали воспринимаемую на слух широту и даль. Если бы воздух стал еще прозрачнее, на горизонте можно было бы разглядеть белое пятно Мадрида. Как только косые лучи солнца перестанут касаться глади воды, образуя над ней тонкую золотую дымку, похолодает. Тайный предатель, безнаказанный в своем притворстве, Игнасио Абель решил, что еще придумает какой-нибудь предлог, чтобы вернуться в Мадрид в воскресенье вечером; что ему, наверное, не стерпеть, не слыша голоса Джудит Белый: он пойдет в деревню за покупками и попробует позвонить ей с единственного имеющегося там телефона, в кафетерии на вокзале. Он поднял глаза, выходя из своего отчуждения, из тайного путешествия в другой мир — невидимый и смежный. Устроившись на валуне, дочка жевала бутерброд, читая роман Жюля Верна. Адела неуклюже прохаживалась по берегу, разминая затекшие ноги, смахивая сосновые иголки и травинки с юбки. Сын глядел на него широко распахнутыми глазами, как будто умел читать в его подсознании и уже предчувствовал обман, как будто уже зная, что следующим вечером отец уедет обратно в Мадрид один и что, если он и отправится в Америку, тоже их с собой не возьмет.
10
Откуда же явилась Джудит, принеся с собой шквал новизны, ворвавшись в его жизнь подобно тому, кто неожиданно входит в комнату, тому, кого не ждали, тому, кто рывком распахнул дверь, впустив снаружи волну холода, что в одну секунду изменит застоявшуюся атмосферу. Само ее существование явилось неким нарушением порядка, методичной каруселью вращающейся двери, вторжением, о котором резким звоном сообщает колокольчик при входе, на что обращаются все взгляды, большей частью исподтишка: взгляды неудовольствия или раздражения, любопытства, а возможно, и зависти, взгляды потаенного желания, мужские взгляды косных испанцев в темных костюмах, сидящих в кофейнях, в этом исключительно мужском полумраке, прослоенном табачным дымом. Джудит Белый, неизменно стремительная, перемещалась среди медлительных людей эмиссаром самой себя, носителем экзотики, чья сила лишь увеличивается оттого, что это излучение происходит независимо от ее собственной воли и ее характера, являясь светлой посланницей чего-то, что могло бы стать залогом, залогом иной жизни в другой стране — не столь суровой, с менее землистыми и мрачными красками; ее появление было подобно взрыву, какому-то чуду: вроде как женщины из плоти и крови, но в то же время призрака. Это был синтез всего того, что Игнасио Абель в первую очередь и искал в женщине, что было самой желанной для него сутью женственности: чего-то не застывшего, такого, что невозможно предсказать, возникавшего некстати и исчезавшего с такой быстротой, что сетчатка глаза не успевает зафиксировать образ, да и запечатлеть его в памяти — задача столь же непосильная, как остановить ход времени или задержать его, продлив тайное свидание. Так выглядит Джудит Белый на той единственной фотокарточке в его бумажнике, где образ ее несколько размыт, потому что в тот самый момент, когда щелкнула автоматическая фотокамера, она как раз поворачивалась; образ с легкой дымкой вокруг глаз и улыбкой, которой она радостно встречает что-то, что привлекло ее внимание, позабыв на мгновение, что позирует для фото, — именно этот миг оказался запечатлен. Она, наверное, томительно ждала в том уличном фотоавтомате, и внезапно что-то или кто-то заставил ее слегка склонить голову и улыбнуться, почти рассмеяться, так что вспышка высветила подбородок и скулы и кудрявую головку, просверкнув в слегка размытых зрачках и блеснув на губах. Несовершенство фото только способствует тому, что оно еще больше нравится Игнасио Абелю: слепой случай показал Джудит гораздо более живой без вмешательства профессионального взгляда и намерения фотографа; будто там, в тот спасенный от течения времени миг, она и вправду стала одним из тех детальных и совершенно фантастических изображений фрагментов растений, полученных первыми фотографами, в чьих руках еще не было камеры, в те времена, когда им было достаточно поместить листик или травинку на бумагу, смоченную в светочувствительной жидкости. Но есть и еще кое-что: фотография эта кажется более настоящей, потому что на ней пока что не та Джудит, которую он помнит, а та, которая даже еще не приехала в Мадрид: ее образ не искажен ни их знакомством, ни наваждением его желания, она — нетронутая в своем далеке, в той же степени она сама, как и в тот момент, когда ворвется в его жизнь спустя несколько месяцев, в том будущем, о котором она, улыбаясь на этом фото, еще и не догадывается, поскольку даже не знает, что вот-вот получит предложение, которое заставит ее изменить планы и ускорить поездку в Испанию.
Откуда же она явилась? Рассказывать о своей жизни на чужом языке мужчине, слушающему ее с той сосредоточенностью и вниманием, что вводят в подобие гипноза, ограничивая способность выразить себя, но в то же время позволяя подчистить свой рассказ, придать ему объективность, которая для нее — освобождение, которая позволяет ей взглянуть на саму себя с удобной, вследствие положения иностранки, дистанции. Не нуждаясь в редактуре, ее настоящая жизнь, ее пережитое, приобретает в этом изложении строгость и нарочитость, свойственные роману. То, что было суматошным метанием на протяжении стольких лет, обрело четкую форму дуги, одной ногой погруженной в полуистершееся прошлое и вознесшейся над временем, чтобы упереть другую в сегодня, в текущий момент — на другом конце света, в Мадриде, в эти октябрьские дни 1935 года; в сумрачном углу бара отеля «Флорида»; в мягком покачивании в салоне автомобиля, катившего по прямому, с обеих сторон окаймленному деревьями бульвару, по проложенному светом фар туннелю, где она с облегчением подставляет лицо под свежий ветерок, веющий в открытое окно: глаза прикрыты, все, на что она смотрит, видится ей сквозь легкую счастливую дымку, которую он позже узнает и захочет оставить себе как сокровище, в фотокарточке, снятой в фотоавтомате. Образы и слова сменяют друг друга, появляются и исчезают, точно так же как кроны деревьев, фасады домов, светящиеся окна отелей на Ла-Кастельяна; Джудит Белый едет сейчас в автомобиле по Мадриду, а могла бы катить по какому-нибудь парижскому проспекту, по городу более плоскому, горизонтальному и менее импозантному; по любой из тех европейских столиц, которые она объехала за последние два года и которые путаются теперь в ее уставшей памяти; фары авто освещают лаково поблескивающие черные булыжники мостовой, рельсы и провода трамвайных путей; она хранит молчание рядом с мужчиной, который ведет машину с очень серьезным видом и выглядит теперь гораздо моложе, чем всего несколько часов назад, когда он с удивленным, почти испуганным выражением лица появился в прихожей квартиры Филиппа ван Дорена (где он теперь, этот ван Дорен? С какой прозорливостью он все это наверняка подметил и понял, почти предрек, с каким коварством завтра же ей позвонит, чтобы что-нибудь вызнать, и пришлет написанное от руки приглашение на следующую свою вечеринку); она хранит молчание, но голова кружится, словно от вина, от чувства, что наговорила слишком много; ее жизнь, только что рассказанная, ложится перед ней, как этот проспект, по которому движется автомобиль, расстилается с ощущением симметрии и преднамеренности, с ложным, как она знает, ощущением, которому, однако, так хочется сейчас отдаться, точно так же, как ощущению скорости, или погрузиться в музыку радиолы, включенной Игнасио Абелем не без мальчишеской гордости, подтверждающей его вдруг возрожденную юность, о чем свидетельствуют и очевидность его желания, и его неловкость — застенчивая и внезапная — при осознании этого желания. Рука, включившая радио, замерла в темноте и без всяких усилий потерянно, невзнача