Он легко и без зазрения совести ссылался на вдруг назначенную встречу или большой объем работы в качестве предлога для более позднего возвращения домой, а повесив трубку, тут же забывал о недовольно-недоверчивом оттенке в голосе Аделы. С Джудит Белый все всегда было в первый раз, в том числе возбуждение от вечера, начавшегося в тот час, когда в совсем недавнем прошлом он уже отдавался на волю домашней дремы: вкус ее губ или густое наслаждение входить в нее, благодарное изумление в тот миг, когда тело ее напрягалось, изгибаясь тугим луком, с такой щедрой и всеохватной отдачей оргазму, не похожей ни на что, испытанное им хоть раз прежде в небогатой любовной практике с женщинами, когда Джудит, случалось, как бывает с теми, кто шевелится или разговаривает во сне, бормотала английские слова, смысла которых он не понимал, но от этого они были еще более возбуждающими. Ведомый ею, он открывал для себя такие миры и такую жизнь, о существовании которых никогда и не подозревал в городе, который считал своим, однако он становился столь многообещающим и незнакомым в те вечера, когда благодаря какому-нибудь мелкому вранью он вместе с ней отправлялся его исследовать (ложь пока что их не пятнала; между прежней жизнью и той, в которой он существовал рядом с ней, не было ни переходных зон, ни точек соприкосновения; он перемещался из одной в другую с той же легкостью, с какой соскакивал с подножки трамвая до полной его остановки, одергивая пиджак или поправляя шляпу, слегка щурясь, чтобы глаза быстрее привыкли к внезапному изобилию солнечного света). Ведь он такой же, каким был всегда, каким станет снова по прошествии нескольких часов или на следующее утро (завтрак, сервированный в столовой, вместе с детьми, уже собранными в школу: энергичный перестук пишущих машинок и телефонных звонков в техническом бюро Университетского городка, планы на чертежных досках, бригады рабочих, муравьями ползущих с уровня на уровень по лесам и между выкопанных траншей, с помощью кранов поднимающихся к террасам, где высятся уже почти полностью завершенные корпуса), но вместе с тем он был другим — более молодым, более пылким и легкомысленным, не вполне отвечающим за свои поступки, на которые взирал порой как бы со стороны, с тревогой в глубине души, позволяя увлечь себя порыву, которому не желал противиться. Об руку с Джудит Белый он спускался по узким лестницам в подвалы, полные музыки и дыма, населенные бледными лицами, плавающими в зеленоватом, голубоватом, красноватом полумраке, в том подземном Мадриде, следов которого при свете дня было не найти, в который он проникал, оказываясь за недружелюбными дверьми, не знавшими его секрета, проходя по столь плохо освещенным коридорам, что потерялся бы, не будь Джудит Белый его проводником. Сам-то он из тех дневных людей, в жизни которых с течением времени день все раньше переходит в ночь: возвращаешься с работы домой, щелчок ключа во входной двери, и вот уже к тебе из глубины коридора несутся привычные домашние голоса и запахи, потом — ужин, вся семья собралась за столом, головы склонились над тарелками, над ними — свет люстры, усыпляющая беседа в сопровождении обычных домашних звуков, еле слышный стук зубцов вилок о фарфор тарелок, звон ложечки, задевшей стекло стакана. Из окна его супружеской спальни Мадрид видится сверкающей огнями далекой страной, теряющейся вдали, из которой в ночной тиши при бессоннице доносятся взрывы хохота гуляк-полуночников, рев автомобильных двигателей, хлопки и постукивание посоха ночного сторожа по булыжникам мостовой. А теперь ночь иногда разворачивается перед ним подобно тем чистым и четким пейзажам, что видишь во сне, она являет ему свои лабиринты, протянувшиеся под поверхностью или с изнанки знакомого ему города, неизменные, как туннели метро или паутина подземных кабелей. Одна элементарная ложь оборачивается волшебным «Сезам, откройся», открыв перед ним, причем без малейшего чувства вины, райские кущи того Мадрида, который он ощущал еще более своим, но в то же время и более чужим, чем когда бы то ни было, и невидимым глазом пропуском и обретенным правом гражданства в этом Мадриде стала шагавшая об руку с ним Джудит Белый. Ему хватало пары глотков выпивки (да и того не требовалось — достаточно наполнить легкие сырым холодным воздухом ночи, объять взглядом созвездия светящихся вывесок и их отражение в блестящих боках автомобилей), как его охватывало радостное воодушевление — точно так же как хватало одного взгляда, касания ее руки или просто ее близости, чтобы в нем проснулось желание. В подобных местах свет всегда был тусклее, лица — бледнее, шевелюры — более блестящими, а голоса часто принадлежали иностранцам. Сексуальное возбуждение и алкоголь размывали очертания, все происходило в быстром ломаном ритме музыки. Джудит нажимала кнопку звонка возле входной двери некой мраморной лестницы на улице Веласкеса, и как только они переступали порог, тут же погружались в темное, рассекаемое тенями пространство, где плавал гул английской речи и клубы ароматного смолистого дыма, огоньки сигарет подсвечивали молодые лица, кивающие как будто в ритме музыки, чьи звуки слышались и за дверью. Они в отдельном кабинете какого-то кабачка в стиле фламенко, на подмостках которого в мутном свете выбивает каблучками дробь ярко раскрашенная женщина, но если взглянуть на нее вблизи, то увидишь мужчину. Под кирпичными сводами американского бара в одном из подвалов на задворках Гран-Виа (дверь освещается красным мерцающим светом фонаря в форме совы) он с тревогой наблюдает, как Джудит Белый обнимает какого-то незнакомца с бритой головой и в ослепительном смокинге, который оказался Филиппом ван Дореном. Он что-то ей говорит, но резкая музыка речь заглушает; сухие быстрые удары в барабан переходят в дробь, напоминающую стук каблучков на подмостках кабака в стиле фламенко: Игнасио Абель чувствует, как его руку сжимает рука Джудит — очевидный и горделивый знак ее любви. «Надеюсь, вы уже приняли решение», — прозвучали слова ван Дорена возле его уха, и Абель не сразу понял, что тот имеет в виду не Джудит, а свое приглашение отправиться в Бертон-колледж. Ван Дорен искоса поглядывал на сцепленные руки, а потом на смелый жест Игнасио Абеля, обнявшего Джудит за талию. Он одобрительно улыбался, с видом то ли заговорщика, то ли эксперта в области человеческих слабостей, удовлетворенного сбывшимся предсказанием. Предложил им сесть за его столик, присоединиться к его гостям; издалека решительным жестом подозвал официанта, обслуживавшего исключительно его. «Чрезвычайно рад видеть вас, профессор, вы даете повод вам позавидовать. С нашей последней встречи вы как будто помолодели. Эффект радостного ожидания победы на выборах близких вам социалистов?» Вдруг Игнасио Абеля объял смутный ужас от догадки, что Джудит Белый была любовницей ван Дорена или что они до сих пор любовники. Отсутствие привычки к алкоголю и ревности рождало неловкую подозрительность: нет ли следа насмешки в этой одобрительной улыбке, нет ли в ней чего-то, что намекает на снисходительность? Джудит и ван Дорен разговаривали по-английски, к тому же здесь слишком шумно, чтобы он мог их понимать: он видел только, как шевелятся ее губы, как они изгибаются, когда она делает затяжку, после того как ван Дорен поднес к ее сигарете плоскую золотую зажигалку и дал ей прикурить. У него кружилась голова от алкоголя, музыки и голосов в этом тесном помещении с низким потолком, от слишком близких лиц незнакомцев, локтями пробивающих дорогу к барной стойке. Ему недоставало воздуха, он боялся, что Джудит у него похитят. Некто очень громко что-то ему говорил, но что, он не слышал: какой-то рыжеволосый очкарик из компании ван Дорена, секретарь американского посольства — этот человек за секунду до того вручил ему свою визитку и теперь несколько абсурдно в данной ситуации пытался поддерживать строго формальный разговор: «Как вам кажется, профессор, есть ли у Народного фронта{71} шансы одержать победу на выборах?» Он что-то ответил, глядя поверх головы собеседника: не выпуская из рук ни бокала вина, ни сигареты, на тесном танцполе Джудит танцует с ван Дореном, один против другого, в точности повторяя движения, словно стремительная фигура и ее отражение в зеркале. Рассыпавшиеся волосы наполовину скрыли лицо, взлетающая юбка обнажает коленки, темные под шелком чулок. Бесстрастный секретарь посольства продолжал что-то говорить о дипломатическом ответе испанского правительства на итальянскую оккупацию Абиссинии. Игнасио Абель смотрит, как танцует Джудит Белый, умирая от желания и затаенной гордости, ревнуя ее к ван Дорену и каждому из мужчин, обративших к ней свои взоры. «К чему Лига Наций в очередной раз демонстрирует достойное сожаления безразличие», — с мрачным видом продолжать вещать секретарь. Труба и саксофон терзали его барабанные перепонки. Думает ли он, что в Испании на данный момент есть настоящий риск нового революционного восстания, подобного тому, что было в Астурии, но на этот раз более жестокого, лучше подготовленного и с большими шансами на успех? Джудит, ведомая рукой ван Дорена, делает разворот — юбка взлетает, обнажив на миг ее бедра. А что, если на выборах в феврале, что не представляется невозможным, победят левые? Не случится ли в этом случае военный переворот? Россыпь барабана и металлический звон тарелок эхом отзываются в мозгу под черепом. Правительство Соединенных Штатов с удовлетворением встретило бы формирование в Испании стабильного парламентского большинства, какой бы ни была его политическая направленность. Финальная барабанная дробь и громкие аплодисменты ознаменовали конец танца. Совершенно невосприимчивый к внешним раздражителям, рыжеволосый секретарь посольства, отирая пот со лба, теперь интересовался ходом строительства Университетского городка. Игнасио Абель что-то отвечал, не заботясь о том, что говорит, и не скрывая средоточия своего внимания. С блестящим от пота лицом и растрепанными волосами Джудит Белый приближалась к нему, глядя прямо в глаза, — так, словно вокруг них двоих не было никого, только бесплотные тени, расступавшиеся перед ней.