Могильщик я, и вот бреду я,
Ой-ой, могильщик я и вот иду
Зарыть мое сердечко в землю сыру.
Мигелю во что бы то ни стало требовалось посмотреть этот фильм. Он хотел его посмотреть, потому что ему нравилась эта песня, а еще потому, что кухарка и горничная уже его видели и успели пересказать ему во всех деталях, и обе очень растрогались, вспоминая сюжет, и перебивали друг друга в особо драматических местах. Ему хотелось посмотреть этот фильм еще и потому, что отец, мать и сестра, как будто сговорившись, даже не видя, отзывались о нем презрительно, а еще потому, что они точно не преминут сделать какое-нибудь саркастическое замечание, стоит им узнать, что он просто сгорает от желания его посмотреть. Мать, наверное, нет, но и защищать тоже не станет. Мама не станет над ним смеяться и не рассердится, застав его со слезами на глазах возле радио. Но и на сторону его тоже не встанет, опасаясь потакать слабостям или же огорчившись тому, что сын ее, которого с самого раннего возраста она водит на концерты классической музыки, так расчувствовался от куплетов для прислуги. Ее очень огорчает, что он так мало напоминает мужчину. И еще больше она расстроится, если Мигель вызовет неудовольствие у отца — неудовольствие, граничащее с презрением. Мигель, ничего не понимая, все видел и улавливал интуитивно, ощущая так же непосредственно, напрямую, как чувствуешь, прикоснувшись к чему-то, мокрое оно или холодное. Но обиднее всего, конечно, будет то, что на сторону взрослых встанет и Лита — это она-то, кто разделяет с ним страсть к кинофильмам, она, кто давится от смеха в зрительном зале, стоит появиться на экране братьям Марксам, Толстому и Тонкому или Чарли Чаплину, она, замиравшая от страха при виде Франкенштейна и Дракулы, Человека-волка и Человека-невидимки. Но при всем при этом она с презрением относится к фильмам с песнями в стиле фламенко и народными плясками, в особенности к тем, что пользуются особой любовью Мигеля и прислуги. Она отказалась пойти с ним на «Дочь Хуана Симона»{73}. И одобрительно выслушала комментарий отца, когда несколько дней назад он говорил за ужином матери этим своим ироничным тоном, который у него, бог знает почему, с течением времени звучал все чаще, словно все в его глазах оказывалось незначительным или бездарным и даже смешным: и кинофильмы, и политики, и соседи по дому, и привратник с его фуражкой, в синей ливрее с золочеными пуговицами:
— Ты только погляди на Бунюэля — еще вчера был таким сюрреалистом, таким модернистом, а теперь и он туда же… И не стыдно человеку грести деньги лопатой — и ведь как? Устроив в «Дочери Хуана Симона» какое-то фольклорное паясничанье.
Фольклорное паясничанье. Эти слова врезались в память. Он просто не мог смолчать. Должен был привести свои возражения. И ведь знал: что бы он ни сказал или ни сделал, результат проявится немедленно — будет полный разгром, и вот именно потому, что знал, грядущая ошибка неизбежно приближалась. Как и нервическое движение левой ноги, как и неизбежно появляющееся на чистой рубашке пятно, как каждый глоток воды, отчего в его горле появляется такой громкий звук — как раз когда он прилагает все усилия к тому, чтобы глотать беззвучно, или же экзамен, к подготовке которого никак не получается приступить, и он неизбежно проваливается с треском. Словно он обладает какой-то мистической способностью предвидеть все несчастья и ошибки, что сам же и совершит, не может не сделать именно то, что больше всего расстроит отца. И вовсе не потому, что мальчик ставил себе целью вызвать у отца раздражение, а по той простой причине, что само знание о том, что в наибольшей степени может в его поведении вызвать неудовольствие отца, и оказывалось той фатальной силой, которая и толкала его к воплощению этого знания. Вместо того чтобы побудить спасаться бегством, предчувствие опасности влекло его прямиком вперед, заставляло броситься в пропасть. Если отец что-то весьма серьезно ему объяснял, сына обуревало желание расхохотаться, он со звоном ронял на пол вилку или громко рыгал. Если ему случалось вырезать из журнала фото популярной актрисы или какого-нибудь голливудского щеголя с блестящими набриолиненными волосами, на оборотной стороне этой страницы обязательно оказывалась статья, которую отец собирался прочесть. Почему бы ему не заняться уроками или не продвинуться дальше первой страницы в «Рифмах и легендах» Бекера, вместо того чтобы глотать такое количество чепухи? ВСЯ ПРАВДА О ТАИНСТВЕННОЙ ГИБЕЛИ ТЕЛЬМЫ ТОДД. Чего бы ему стоило сдержаться и промолчать, когда отец обронил презрительное замечание о фильме и этом Бунюэле, чье имя время от времени мелькало в разговорах взрослых? Нет, сдержаться не получилось, он даже не стал раздумывать; он точно знал, что скажет, и не прошло и секунды, как это и выпалил. Произнося речь, Мигель абсолютно точно знал, что получит неизбежный выговор и что ни мать, ни сестра не станут его защищать:
— А вот Эрминия говорит, что этот фильм — жалостливый и песни в нем очень красивые.
— Эрминия, стало быть. — Отец сделал насмешливо-серьезное выражение лица. — Большой авторитет в области киноискусства.
Песня доносится с другого конца коридора, но все делают вид, что не слышат ее. Или, быть может, ее слышит только Мигель с его оголенными нервами и еще быстрее качает ногой под столом, следя краем глаза за отцовским выражением лица и замечая, что в облике матери, несмотря на привычную для нее внешнюю безмятежность, проглядывает нарастающее напряжение; Мигель удивляется, почти восхищается способностью Литы ничего не замечать и держаться в отдалении от возможной катастрофы: Лита что-то говорит о недавней экскурсии с классом в музей Прадо. Он восхищается ею столь же безусловно, как и в самом раннем детстве, восхищается, даже когда обижается на нее, когда презирает за то, что она подлизывается к отцу, когда у него так и чешутся руки вылить содержимое чернильницы на ее тетрадку с безупречно выполненными заданиями, наступить, как бы случайно, на один из ее школьных альбомов, куда Лита приклеивает засушенные листики и цветочки — цветочки, которые у него самого разваливаются на части; его собственные тетрадки при этом беспорядочно заполнялись рисунками, о которых никто не просил, а также неровными строчками, испещренными ошибками. Но если она может так хорошо сконцентрироваться на всем, чем только ни займется, и двигается так спокойно и строго по прямой, так это ровно потому, что ее не отвлекают тревожные звоночки, ведь у нее отсутствуют невидимые глазу чувствительные антенны, позволяющие предсказывать грядущие изменения, а у него — всегда настороже. Отец непременно рассердится, ведь музыка по радио звучит слишком громко, к тому же горничная, выйдя из столовой, не закрыла за собой дверь, да еще и кухонная дверь открыта. Вот почему ему бывает так тяжело сосредоточиться: внимание его фокусируется на слишком многих вещах одновременно: он читает чужие мысли или предчувствует изменения в настроении других людей не хуже школьных барометров, что показывают изменения атмосферного давления мятущимися стрелками.
И вот тогда-то и зазвонил телефон — как раз в тот момент, когда Мигель старался бесшумно отпить глоток воды, и первый же звонок телефона так его напугал, что он поперхнулся и закашлялся. Сидящая напротив Лита прикрыла рот рукой, стараясь скрыть смешок. Телефон звонил не переставая, трель за трелью, одна за другой следует почти с той же скоростью, с которой туда и сюда ходит под столом нога Мигеля. Звонки, такие громкие в наступившей после того, как он откашлялся, тишине, достигали их ушей из коридора с не меньшей интенсивностью, чем «Дочь Хуана Симона»: из-за громкой музыки ни горничная, ни кухарка телефона не слышали, хотя Мигелю казалось, что телефон звонит все громче, все настойчивей. Как могут отец и сестра делать вид, что не слышат его? Отец, окаменев от ярости, сосредоточился на методичном пережевывании. В бесконечно чувствительном сознании Мигеля игла сейсмографа двигалась со страшной скоростью, а стрелка барометра судорожно дергалась. Мать, решительным жестом положив вилку и нож на тарелку, вышла из столовой. Спустя секунду звонки прекратились, и в коридоре зазвучал ее голос, тревожный, беспокойный — поздний звонок был у них большой редкостью: «Кто это? Кто его спрашивает? Секундочку». Она медленно направилась обратно в столовую: шаги ее, неторопливые шаги уже немолодой и располневшей женщины, приближались. Мигель увидел ее лицо — еще более мрачное и усталое, чем минуту назад, когда она встала из-за стола, обращенное к отцу с каким-то странным выражением.
— Это тебя. С работы. Какая-то женщина, похоже иностранка.
— Вот люди — нашли когда звонить, — выдала свой комментарий Лита, не заметив ничего из того, что успели зафиксировать глаза Мигеля, а она, такая уверенная в своем мире, отличаясь умом, которому неведомы сомнения и незнакомо предчувствие опасности, не умела расшифровать. То, что их отец так стремительно встал из-за стола и вышел ответить на телефонный звонок, имело одно преимущество: он не услышал дерзкого замечания Мигеля:
— А у папы, когда он встает из-за стола, салфетка тоже падает на пол.
Внутри своего дома Игнасио Абель пересекает невидимую границу, за которой другая жизнь, когда выходит из столовой, приближаясь по темному коридору к висящему на стене телефону, к неожиданному голосу Джудит Белый, оставляя прерванную, смазанную сценку семейной жизни за спиной, за стеклянными дверьми, сквозь которые сочится свет и доносятся голоса. Всего пара секунд и преодоленное ограниченное пространство, а сердце, сильно забившись в груди, уже приспособилось к другой его личности; он перестал быть отцом и супругом, став любовником, пронизанным страстью и желанием; движения сделались более сдержанными, не настолько уверенными; даже голос заранее изменился, готовясь к тому, что его услышит Джудит: знакомый ей хрипловатый, жаждущий голос, в котором растерянность сменяется счастьем и наоборот, голос с нотками внезапно охватившего его страха, что это все-таки не она, что не она звонит в неурочное время ему домой, по какой-то неведомой ему, однако, должно быть, очень веской причине нарушая негласное их соглашение. За кратчайший промежуток времени сомнение вырастает до таких размеров, что больно дышать. О чем он думает меньше всего, так это об