блик{78}, национализацию и коллективизацию земли, фабрик и заводов вкупе со свержением буржуазии и уничтожением эксплуатации человека человеком.
Одинокий, почти беглец в летнем Мадриде, придумывая себе занятия большей частью иллюзорные, — в первые месяцы войны он еще почти каждый день ходит на работу в свой кабинет в Университетском городке, разглядывает теперь уже никому не нужные чертежи и документы, что постепенно покрываются пылью, обходит строящиеся объекты, на которых никто уже не работает, — в общем, Игнасио Абель провел лето, уйдя в капсупу трусливого мрачного молчания. Рациональные слова, которые он мог бы произнести спокойным тоном, теперь мало чего стоили бы — это были сладостные слова прошлой жизни. Иногда он разговаривал вслух только затем, чтобы услышать хоть чей-то голос в пустой квартире, в покинутом бюро, представлял себе, что разговаривает с детьми, с Аделой, рассказывал им о своей странной одинокой жизни в Мадриде, об изменениях на улицах и в костюмах людей, о новых привычках, которых еще недавно просто не существовало, и вот, оказывается, они уже стали частью какой-то горячечной нормальности. Он выстраивал в уме диалоги с Джудит Белый, что было не менее бессмысленно, чем писать ей письма: он не знал, куда их послать, впрочем, часто они даже не ложились на бумагу. Быть может, существует слово, которого он не сказал, а оно могло бы остановить ее, сделать так, чтобы Джудит не уехала из Мадрида. Быть может, ему совсем чуть-чуть не хватило времени, чтобы найти ее вечером девятнадцатого июля, чтобы вскочить за ней в вагон поезда или уговорить ее туда не садиться. Бывает же так: что-то вот-вот случится, но не случается. Первый язычок пламени гаснет, не вызвав пожара. Тот, кто сжимает в кармане рукоятку пистолета, так и не достает оружие — то ли от страха, то ли от нервов или потому, что вдруг показалось, что в поле его зрения появился тип, очень похожий на агента тайной полиции, который к тому же смотрит прямо на него, и вот результат: потенциальная жертва спокойно уходит, знать не зная, что находилась на волосок от смерти. В пятницу десятого июля, в тот самый час, когда Игнасио Абелю удалось-таки связаться по телефону с Джудит Белый после двух недель полной неизвестности, ровно в тот день, когда ему удалось условиться с ней о свидании, лейтенант штурмовой гвардии Хосе Кастильо{79} — худой, с зачесанными волосами, в круглых очках, в безупречной униформе, в портупее и до блеска начищенных ботинках — пьет в баре кофе и на другом конце барной стойки замечает каких-то незнакомцев, подозрительных в его глазах, и его рука инстинктивно тянется к оружию.
Он часто получает анонимки и знает, что в любой момент его могут убить точно так же, как два месяца назад убили его друга капитана Фараудо, однако ему хватает отваги добираться до казармы пешком, в одиночку, проходя по центру Мадрида. Незнакомцы допивают кофе и уходят. В последнюю минуту они получили приказ, отменивший прежний, так что нападение на лейтенанта Кастильо не реализуется.
Не удавалось найти оправдание и себе самому: ни потеря всего самого дорогого, ни осознание того, что в любой момент его имя может пополнить перечень убитых, не давало никакого права считать себя невиновным. Когда он начал врать — легко, без малейших усилий и угрызений совести? Когда привык слышать выстрелы, оценивать дистанцию и опасность, не подходя к окну? Когда в первый раз увидел вблизи себя пистолет — не в кино, не в кобуре полицейского, а в руке своего знакомого, в распухшем кармане или за пазухой, пистолет или револьвер, выставляемые напоказ так же небрежно, как зажигалка или авторучка? В мае в кафе «Лион»{80}, несколько дней спустя после убийства капитана Фараудо, доктор Хуан Негрин принялся копаться в карманах своего слишком тесного для его исполинских объемов пиджака, обтерев салфеткой пальцы, измазанные красноватым соком норвежских омаров, его обеда, и вместо пачки сигарет, которую ожидал увидеть Игнасио Абель, достал пистолет и положил его на стол, рядом с тарелкой омаров и кружками с пивом. Пистолет абсолютно немыслимый — маленький, словно игрушка. «Вот поглядите, что они вынуждают меня таскать с собой, — сказал он, — и это притом, что я не имею права появляться на улице без сопровождения», — и кивнул головой в сторону полицейского в гражданском, сидящего в одиночестве за столиком у входа и задумчиво посасывающего зубочистку. В кинолентах о гангстерах, которые он украдкой смотрел с Джудит Белый в кинотеатрах квартала, где риск, что кто-нибудь их узнает, стремился к нулю, пистолеты являлись сверкающими лаком предметами, чисто символическими, почти нематериальными, как свет фонарей или ламп, своим блеском они воплощали колдовскую неподвижность, а связанная с ними смерть казалась абстрактной, без каких-либо следов: ни дырки, ни раны, ни даже пятна на точно подогнанном по фигуре костюме персонажа, поймавшего пулю, или на шелковом платье прелестной красавицы, но жуткой предательницы, которая, как ни крути, смерть вполне заслужила. Понемногу пистолеты обретали реальность — сами собой, без какого бы то ни было внимания с его стороны, без того, чтобы он смог этот процесс заметить. Вот он приходит в Конгресс повидаться с Негрином: «Он вышел, — с улыбкой сказала ему секретарша, — потому что умирал от голода и просил передать, что будет ждать вас в кафе „Лион"» — и на стойке гардероба замечает деревянный ящик, доверху заполненный пистолетами, а над ним объявление, где красивым почерком тщательно выведено: «Господа депутаты, доводим до вашего сведения, что внутри парламента держать при себе огнестрельное оружие запрещается». Листая «Мундо графико»{81} в приемной модистки, где Адела и дочка примеряют платья, он встречает рекламу пистолета «Астра» — между предложений кремов для кожи лица, пилюль для урегулирования менструального цикла и увеличения бюста, а также зубного порошка для белоснежной улыбки. «Защитите ваше имущество и обеспечьте безопасность самых дорогих вам людей».
На снимках с похорон младшего лейтенанта Рейеса, который, так и не узнав причины нападения, был застрелен в человеческом водовороте, возникшем в толпе зевак на параде в День Республики, очень хорошо видно, что многие из идущих за гробом — и военные, и гражданские — держат в руках пистолеты. И несмотря на то, что уже шестнадцатое апреля и на деревьях бульвара Ла-Кастельяна разворачиваются листочки, все одеты в темное, по-зимнему. Внезапно с лесов ремонтируемого дома раздаются выстрелы из пистолетов и пулеметная очередь: стреляют по похоронному кортежу, люди разбегаются в поисках укрытия за кустами в садах и стволами деревьев, и через пару минут гроб младшего лейтенанта Рейеса, всеми оставленный, уже брошен в лужу на мостовой. Когда спустя несколько часов похоронный кортеж все же добирается до Восточного кладбища, за ним тянется след — более двух десятков трупов. «Лучше бы вам не быть таким беспечным, дон Игнасио. Если будет на то ваше согласие, я позабочусь, чтобы два товарища из нашего профсоюза были рядом, когда вы ходите по траншеям. — Начальник участка Эутимио, отвечающий за строительство медицинского факультета, вошел в кабинет Игнасио Абеля с фуражкой в руке, прикрыв дверь, прежде чем заговорить. — Полно безумцев вокруг, дон Игнасио, ни один из нас не может чувствовать себя в безопасности». Колонна провожающих в последний путь младшего лейтенанта Рейеса под ветром и дождем ползет вверх по улице Алькала, а когда достигает площади Мануэля Бессера, путь ей преграждает вооруженное подразделение штурмовой гвардии. Громче звучат здравицы и проклятия, молитвы розария и гимны. Толпа вплотную подходит к цепи военных, и штурмовики стреляют в упор. Тонкий бледный лейтенант в круглых очках, туго затянутый в военную форму, вынимает пистолет и разряжает его в грудь какому-то студенту, по виду — фашисту, шедшему прямо на него с раскрасневшимся от пения гимна лицом. Однако уже введен режим повышенной готовности, газеты подверглись цензуре, и на следующий день толком ничего не известно: ни того, что, собственно, случилось, ни числа погибших. Или выходит заметка с новостью о состоявшемся погребении, но никто ничего не понимает, потому что днем раньше цензура заблокировала новость об убийстве младшего лейтенанта. Кроме всего прочего, ты всегда торопишься, у тебя вечно нет времени, так что принимается решение просто не видеть того, что у тебя перед глазами. Быть может, ты едешь в такси, сгорая от нетерпения, спеша как можно скорее увидеться со своей возлюбленной, и не обращаешь внимания на преградившую тебе путь толпу, и даже не интересно, кого там хоронят, в тебе лишь вспыхивает раздражение, потому что из-за этого столпотворения ты теряешь бесценные минуты свидания. Из полутемной спальни в доме мадам Матильды, за густым сплетением ветвей в саду, за закрытыми ставнями и опущенными шторами перестрелка и паника в конце скорбного прощания с младшим лейтенантом Рейесом могли звучать далеким гулом для слуха Игнасио Абеля, обнимающего Джудит Белый — белое нагое тело на красном покрывале. В полдевятого утра ты торопливо выходишь из дома на работу и не замечаешь, что на той стороне улицы припаркована машина с открытыми окнами, хотя очень холодно и ветрено, и не слышишь только что заведенного мотора, а если и услышишь, то, подняв голову, увидишь только стволы пистолетов, готовые стрелять. Охранник бросается к доктору Хименесу де Асуа, думая оттолкнуть его, убрать с линии огня, но сам принимает эти пули в себя и умирает тут же, на тротуаре, в то время как убийцы убегают с места происшествия на своих двоих, потому что шофер их автомобиля оказался слишком нерасторопным или перенервничал и мотор у него заглох.
Сколько времени понадобилось Аделе, чтобы не только интуитивно почувствовать, начать соединять воедино мелкие доказательства, следы, а воспринять то, что она и так уже знала, решиться увидеть то, что лежало перед глазами, сколько раз входила она в кабинет мужа и замечала, что он забыл закрыть на ключ ящик письменного стола, но не позволяла себе его открыть? Всего в нескольких метрах от того места, где только что умер полицейский, захлебнувшись фонтаном хлещущей из горла крови, окрасившей руки и манжеты Хименеса де Асуа, обыватели, обсуждающие у барной стойки футбол, или хозяин овощной лавки, поднимающий металлическую рольставню, не замечают ровным счетом ничего. По прошествии месяца судья, что вынес приговор стрелявшим фалангистам, задержать которых не составило никакого труда, поскольку удирали они на своих двоих по причине того, что двигатель машины не завелся, выходит утром из дома и едва успевает сделать несколько шагов и поднять руку, подзывая такси, как его скашивает пулеметная очередь. В доме адвоката Эдуардо Ортеги-и-Гассета