сталости и нищеты людей, показать достоинство сухих лиц, когда мимо них проезжает автомобиль, — неподвижных на фоне выбеленных стен домов, выглянувших в сумерках на террасу. На выезде из какой-то деревни, где, казалось, не было ни названия, ни деревьев, ни жителей, а только собаки на солнцепеке посреди пыльной улицы с высунутыми языками, Игнасио Абель вдруг резко затормозил и показал вперед. На разрушенной стене поилки для скота краснели крупными мазками намалеванные серп и молот. А прямо перед ними, поперек дороги, в ряд выстроились мужчины. Защита от солнца — грязные береты или соломенные шляпы. На ногах — альпаргаты, и вельветовые брюки, подпоясанные ремнем или веревкой. На руке у одного или двух краснеет повязка с какой-то политической аббревиатурой: похоже, ОБП{102}. У двоих — тех, что по краям, — в руках по охотничьему ружью, но дула ни в кого не нацелены. Враждебности во взглядах этих людей нет, а есть любопытство — к редкой модели автомобиля, его ярко-зеленому цвету, сверканию хрома на ручках дверей и окантовке фар, наполовину опущенному кожаному верху; особое внимание привлекает явно иностранный вид Джудит. А еще в их взглядах светятся угрюмая неуступчивость, инстинктивная оскорбленность от вида блестящего автомобиля на фоне землистого пейзажа на задворках деревни, глухая ярость от вечно не исполняемых посулов, мессианские ожидания революции. «Эти ничего нам не сделают», — сказал Игнасио Абель, глядя в глаза приближавшемуся к ним человеку и сжимая руку Джудит, что потянулась к рулю, ища его ладонь. Она не понимала смысла того, что этот человек произносит: со странным выговором, хриплым голосом, едва разлепляя губы. В деревне нет работы, сказал он, землевладельцы отказались сеять; не будет и заработков от уборки скудных посевов ячменя и пшеницы: они останутся на корню — тоже по решению землевладельцев. Мы не бандиты, сказал он, и не попрошайки, собираем добровольные пожертвования, чтоб дети с голоду не перемерли. Пока этот человек разговаривал с Игнасио Абелем, товарищи его разглядывали Джудит. Нужно будет упомянуть блеск темных глаз на до черноты загоревших лицах с тенью небритости на подбородках; зубастую улыбку одного из них, того, чей взгляд застлан туманом умственной отсталости; шершавые поверхности всего, на что ни обратится взгляд, под вертикальными солнечными лучами; эти лица, эти вельветовые штаны и черные блины беретов, эти руки, дула ружей, приклады; чувство опасности; то, как взгляды всех сошлись на бумажнике из тонкой кожи и на таких белых, городских руках Игнасио Абеля, то, как притягивает их сверкание золотых часов. Еще один мужчина делает несколько шагов вперед и хватает его за запястье, внимательно изучая часы уже после того, как несколько банкнот перешли в их руки. Напрягшись, хозяин часов наблюдает за тем, как непосредственное воздействие анархистских лозунгов плавно подводит к грабежу. Но он ничего не предпринял, не попытался освободить руку. «Мы — революционеры, а не бандиты», — разобрала Джудит слова, сказанные тем, кто подошел первым: теперь он держит ружье на плече и тянет другого за рукав, чтобы тот отпустил запястье Игнасио Абеля. Слова эти, как ей показалось, были произнесены шутливо, но не совсем: шутка не исключала угрозы. Потерянная улыбка зубастого человека растянулась до ушей. Нужно будет рассказать о страхе, но и о своем стыде за этот страх; о неловком осознании собственного привилегированного положения, оскорбительного для этих людей, и вместе с тем — об остром желании незамедлительно покинуть это место. Но как же ей решиться написать о том, что абстрактная приверженность справедливости оказалась в ней слабее, чем инстинктивное физическое отвращение к этим людям, и о сразу же нахлынувшем облегчении, когда двигатель взревел, машина тронулась с места, мужчины расступились и в облаке пыли остались позади — в пустынной нищете, в остервенении, низводящем их до уровня грабителей с большой дороги, несколько облагороженных повязками с буквами и примитивным анархистским катехизисом.
Стук пишущей машинки в какой-то момент умолк, а он заметил это только сейчас. Позвал Джудит по имени — ее прекрасное имя прозвучало в стенах дома, где раньше, судя по всему, никто не жил и где ни следа не останется от их пребывания, как только они уедут — завтра же, несколько часов спустя. В каретке машинки белеет чистый лист бумаги, незаметно подрагивая от пропахшего водорослями ветерка с открытого балкона. Исписанные листы сложены аккуратной стопкой по одну сторону машинки, чистые — по другую. Он снова ее окликнул, и собственный голос, раскатившись эхом по практически пустым просторным комнатам, прозвучал как-то странно. Электричества опять нет. Подняв повыше керосиновую лампу, он отправился искать Джудит по дому, снова и снова окликая по имени и замечая, как с каждым разом, неимоверно быстро тон его голоса проходит все стадии от удивления до тоски. Она не может быть далеко, с ней не могло ничего случиться, но то, что ее нет, внезапно делает нереальным все: белые стены и лестницу, освещаемые керосиновой лампой, одиночество дома на скалах, пребывание их двоих в этом доме, шум моря. Он не может припомнить, сколько времени прошло с того момента, как он видел ее в последний раз и когда именно перестал слышать пишущую машинку со своего места возле окна, где он, опершись локтями о подоконник, глядел на белый зигзаг волны, на огонек маяка на западе, где все еще алым пылает закат, постепенно затухая, уступая сизой дымке, подобно тому как остывают, подернувшись пеплом, угли. Одну за другой обходит он все комнаты, но Джудит нигде нет. Босые ноги неслышно ступают по большим керамическим плиткам. В кухне на некрашеном деревянном столе — наполовину опустевший стакан воды, тарелка с ножом и кожица персика. Из окна открывается вид на пляж и море в свете полной луны — где-то вдали, за высокой щеткой высохших трав по кромке утеса. А внизу, там, где кончается деревянная лестница, он, не веря своим глазам, но с безмерным облегчением видит со спины силуэт Джудит Белый — в свете полной луны тень ее вытянулась четким пятном на гладком, блестящем при отливе песке. Он выходит из дома и вновь зовет ее, спускаясь по ступеням лестницы, дрожащей и поскрипывающей под ногами, однако ветер и рокот волнующегося моря заглушают его голос. Он хочет быть рядом с ней, но его, как бывает во сне, охватывает ощущение невообразимой замедленности, ставшей еще заметнее, когда он оказался у подножия скал на сухом крупнозернистом песке, в котором тонут пятки. Он боится, что Джудит испугается, если не услышит его голоса раньше, чем он к ней подойдет. Он стремится вперед, но едва продвигается. Зовет ее, но и сам едва слышит собственный голос в рокоте разбушевавшегося моря. Когда ноги его ступают на песок, мокрый и холодный, Джудит медленно оборачивается — нимало не удивленная, как будто зная, что он идет к ней, будто услышав его шаги. Свежий ветер раздувает ей волосы, обнажая лоб, теперь — словно более высокий, его порывы то облепляют ее тоненькое тело шелком халата, то вдруг открывают его, обнажая ослепительно-белое в лунном свете бедро. В улыбке, которой она встречает его, есть что-то хрупкое и в то же время далекое, что-то такое, чего в ней не было еще час или два назад, когда она отдавалась ему и требовала его для себя с какой-то звериной решимостью. Теперь в ней сквозит что-то от капитуляции или выздоровления, некая отрешенность, словно в ту секунду она смотрит и видит его уже в прошлом. Испуганный, как-то по-мужски растерявшись, Игнасио Абель останавливается перед ней, облегченно выдыхая оттого, что она нашлась. И решается на малое — всего лишь обнять ее, видя ее дрожь, заметив, что кожа на руках покрылась мурашками под влажным холодным ветром. «Где будем мы завтра вечером в это время? — сказала Джудит, задрожав в его объятиях еще сильнее, прижавшись к нему холодной щекой, касаясь косточками таза его живота. — Где будем мы завтра, и послезавтра, и послепослезавтра?» Скажи она это по-испански, слова ее не прозвучали бы с такой обреченной монотонностью: «tomorrow and the day after tomorrow and the day after the day after tomorrow».
18
— Где это вы обзавелись столь экстравагантным цветом лица? — хохотнув, поинтересовался Негрин. — В чахоточном Мадриде бледнолицых так вы смотритесь здоровее, чем какой-нибудь альпинист.
Однако нет уже ни малейшей возможности смотреть прежними глазами на человека, у которого, ты знаешь, при себе оружие. В кобуре на левом боку, которая вдруг покажется, когда от резкого движения откинется пола пиджака; или глаз внезапно остановится на выпуклости, на которую ты и внимания бы не обратил, не будь у тебя полной уверенности, что этот прекрасно одетый, обычный с виду господин прячет на себе ствол; пистолет или заткнут за ремень и выглядывает между брюками и рубашкой, или булыжником оттягивает правый карман, как у начальника участка Эутимио Гомеса, — в соседстве с кисетом и огнивом; наконец, пистолет может оказаться и в самом неожиданном, до оторопи, месте, как у доктора Хуана Негрина, которому пришлось обшарить все свои карманы и прохлопать жилет, прежде чем продемонстрировать Игнасио Абелю изящный маленький пистолетик, предварительно обтерев салфеткой толстые пальцы, перепачканные соком королевских креветок и норвежских омаров.
— Чешский, — прокомментировал он, с видом знатока на что-то нажав, после чего послышался сухой щелчок, — последней модели. — И тут же о нем забыл, отложив эту игрушку в сторону, словно зажигалку, и прикурив сигарету.
Пистолет в компании подноса пустых панцирей, кружек с пивом, пепельницы и скомканных салфеток остался на мокрой мраморной столешнице, где уже во всю ширь успела развернуться неуемная энергия Негрина, заняв все имеющееся пространство, точно так же, как и в любой обстановке, где бы этот человек ни оказался: за письменным столом в кабинете или в лаборатории. Доктор Хуан Негрин пребывал в бесконечном физическом несовпадении с миром, чьи скудные размеры совершенно не соответствуют впечатляющим объемам его тела с присущими ему ритмами, неизменно проигрывающими соревнование с нескончаемой энергией владельца. При виде Негрина у Игнасио Абеля всегда возникало чувство ошибки — несоответствия масштабов, как на чертеже или эскизе, где не просчитаны пропорции одного из элементов. Просто часы оказывались чересчур неспешным для его скоростей механизмом — ему бы что-то типа спортивного хронометра, способного учесть и стремительность череды его действий, и неустанные перемещения. Просторные плащи и пальто становились на нем маломерками, отлично скроенные костюмы — узковатыми, шляпы, что в руке или на вешалке вроде бы были ему впору и даже великоваты, на голову не налезали. Приветствуя Игнасио Абеля, он встал из-за стола в отдельном зале кафе «Лион», и своды подвальчика, до того момента абсолютно приемлемой высоты, сразу же оказались такими низкими, что он был вынужден пригнуться; огромные черные ботинки, шнурки на которых чуть ли не лопались, распирало изнутри; колени под мраморным столиком приходилось сдвигать, чтобы влезали ноги. Акустические характеристики громоподобного голоса требовали простора. Пальцы с хрустом разламывали твердокаменные панцири омаров с такой легкостью, что явным образом справились бы и с более серьезным вызовом. Он