отовятся к Реконкисте Испании, по их собственным словам. Безумцы! Осерчали на то, что у них экспроприировали парочку бесплодных участков земли, или что им больше не дают проповедовать в национальных школах, или что теперь мужчине и женщине, всю жизнь прожившим во взаимной ненависти, разрешено в разные стороны разойтись. Оскорблены до глубины души тем, что эта бедная Республика, у которой не хватает денег даже на зарплаты учителям, отправила на пенсию с сохранением денежного довольствия тысячи офицеров, что бездельничали в казармах и сочли за благо подать в отставку, не потребовав с них взамен ничего, даже клятвы верности. Знаете, почему мне пришлось купить пистолет и с какой стати тип, что скучает там, покусывая зубочистку, должен меня сопровождать? Пожалуй, я попробую угадать ход ваших мыслей: вы, наверное, думаете, что ситуация не дает оснований быть уверенным, что пистолет или телохранитель смогут обеспечить полную безопасность, — «не стоит обольщаться. Однако жизнь Хименесу де Асуа спас как раз телохранитель… Но у нас есть только та страна, которая есть, друг мой, и многого ожидать не приходится — ни в плохом, ни в хорошем смысле. Половина Испании не вышла из феодализма, а наши товарищи из газеты «Кларидад» собираются уже покончить с буржуазией, которой еще днем с огнем поискать. У нас и заговоры-то недоделанные, мой дорогой Абель, — какие-то хулиганские выходки барчуков, не способных ничего удержать в секрете. Есть одна девушка, моя ученица, звезд она с неба не хватала, зато была необычайно прилежная, помогала мне в лаборатории, пока я еще не окончательно потерял голову и не бросил все это, влезши в политику. Так вот, у этой девушки — современной, хоть и клуши, завелся жених — так себе, ничего из ряда вон выходящего, каждый вечер приходил встречать ее после работы в резиденцию и чрезвычайно вежливо меня приветствовал. В общем, один из претендентов на место регистратора или нотариуса, из тех слабаков, что в конце концов оказываются в туберкулезном санатории в Сьерре, где проводят по нескольку лет. Не о чем тут и говорить. Но как только было объявлено об официальной помолвке, она тут же ушла из лаборатории: ясное дело — это ж дурной тон, разве ж можно, чтобы девушка помолвленная, как говорят в такого рода семьях, да продолжала работать там, где полно мужчин. Так что вместо занятий биохимией в лаборатории, где из нее со временем могло бы получиться нечто путное, теперь она посвятит себя домашнему хозяйству, будет рожать детей и читать молитвы в сонной одури какого-нибудь провинциального городка, куда будет отправлен ее супруг, когда он наконец-то соберется, подкопит силенок и примет участие в конкурсе на должность. Время от времени она еще попадалась мне на глаза, никогда не забывала поздравить открыткой с именинами и прислать на Рождество поздравление. «В день именин желаю Вам счастья в кругу близких и возношу за Вас свои молитвы», — в прошлом году написала мне эта бедная девочка. А недавно вечером звонит мне по телефону и говорит каким-то бесцветным, испуганным голосом, словно боится, как бы ее не подслушали. Ну, я ее и спрашиваю, что с ней приключилось, а она мне в ответ, что с ней — ничего, но ей срочно нужно со мной увидеться, и просит меня, ради всего святого, никому не рассказывать об этом звонке. И вот приходит она ко мне домой на следующее утро, это было воскресенье, так что она заглянула по дороге на мессу: под вуалью, вся такая маленькая, усохла еще больше, чем когда работала в лаборатории и носила белый халат, и глаз на меня не поднимает. Я-то уж стал думать, что она, верно, забеременела и пришла ко мне просить о помощи, чтобы сделать аборт, чтобы я устроил все по-тихому и никто бы ничего не узнал. Беретесь угадать, о чем она мне поведала? — Негрин зараз отхлебнул половину стакана пива, промокнул губы носовым платком, затем обтер потный лоб. Сопровождавший его полицейский, подтверждая сказанное, кивал, теперь уже выпрямив спину в полном осознании своей роли и по-прежнему грызя зубочистку. — О том, что ее жених — та самая серая мышь — помимо того, что занимается лечением легких и зубрит азы нотариата или азбуку регистров, создал с дружками боевую ячейку фалангистов и на данный момент эта ячейка завершает подготовку к покушению — на меня! «Уже все готово», — сказала мне бедняжка тем же тоненьким, едва слышным голоском, как когда-то давно, когда сдавала мне экзамены: день, час, место, орудие убийства, автомобиль, на котором они собирались удрать — в точности как в кино. Политические идеи становятся еще опаснее, когда смешиваются с киношными глупостями, не знаю, согласитесь ли вы со мной. Они думали убить меня здесь, на выходе из кафе, прямо на тротуаре улицы Алькала. Присутствует в этой истории и одна забавная деталь: они собирались дать мне сначала спокойно пообедать…
— Их не задержали?
— А как я мог на них заявить, не впутав в это дело ее? — Негрин хохотнул. — Возможно, они поняли, что я ношу при себе пистолет или что уже начал наслаждаться обществом вон того доброго друга, ставшего мне теперь ангелом-хранителем. Или, может, им наскучило ждать, или же они просто побоялись перейти от слов к делу.
— А что стало с вашей ученицей?
— Вы не поверите! На следующий день она опять мне позвонила и говорит своим тоненьким голоском, рыдая в три ручья, «раздираемая противоречивыми чувствами», как выражаются в дамских журналах: «Дорогой доктор Негрин, ради всего, что вам дорого, забудьте о том, что я наговорила вам вчера», это-де всего лишь ребячьи шалости и детские выдумки. Жених ее якобы на самом деле добряк-человек, который и мухи не обидит, у него и настоящего пистолета на самом-то деле нет, кроме того, он сейчас нездоров, ведь конкурсные испытания должны состояться в начале лета, и в ходе интенсивной подготовки — заучивания наизусть этого страшного катехизиса — он чуток переборщил и слегка приболел, и теперь, весьма вероятно, ему придется вернуться в санаторий, так что участвовать в конкурсе на должность в этом году он не сможет. Испанская драма, куда как более испанская, чем драмы Кальдерона. Нет, еще хуже. Чем творения дона Хасинто Бенавенте{108}.
— Вы слишком беспечны.
— А что я могу поделать? Не выходить из дома? Сидеть взаперти, как Асанья, который ровно с того дня, как сделался президентом Республики, гуляет по садовым дорожкам в Эль-Пардо, размышляя о том, что он запишет в свой дневник перед сном? Мне нужны люди вокруг, нужно движение, мой дорогой Абель, мне необходимо приходить в кафе прямиком из Конгресса — так у меня еще больше разыгрываются аппетит и жажда, и я получаю еще большее наслаждение от еды и пива. Вот я и еще одну кружку в себя опрокинул, а вы, кстати, едва свою пригубили, как я погляжу. У вас что, и вправду нет слабостей? — Негрин оперся локтями о стол, как-то освободив под них место, и, растопырив толстые пальцы одной руки, стал отгибать их указательным пальцем другой, наклонившись при этом к Игнасио Абелю и глядя на него в упор с очевидной иронией, от которой тот почувствовал себя явно не в своей тарелке: — Вы не курите. Одобряю. Как кардиолог — не могу не приветствовать. Вы не пьете или почти не пьете. Не жалуете корриду. Не чревоугодничаете, как я. Вид у вас такой, будто и по девочкам никогда не ходите… Не спрятана ли у вас где-нибудь страстная любовница, о которой никто пока что не знает?
Возможно, он, Негрин, как раз знал, поскольку отличался столь же безграничным пристрастием к слухам и пересудам по поводу чужих слабостей, как и к еде, женщинам и большим политическим проектам. Возможно, он что-то уже слышал, и именно поэтому с самого начала их разговора с его лица не сходила эта полуулыбка, такое выражение лица, словно он догадывался, что под намерением Игнасио Абеля отправиться в зарубежный университет скрывается не только назревшая необходимость бежать от несчастий Испании, но и желание, признаться в котором еще труднее, некая страсть, способная сломать производимое им впечатление, развеять благообразный облик его буржуазного, даже пуританского достоинства. В какой-то момент Игнасио Абель под напором пристального, пронизывающего взгляда Негрина сквозь стекла очков испугался, что еще немного — и он зальется краской от унизительного жара, поднимающегося от основания шеи, стиснутой внезапно ставшим слишком тугим узлом галстука. Он представил себе громкий хохот Негрина, знаменующий его снисхождение к очередной человеческой слабости, которая немного оправдывает его собственные. Но, к счастью, Негрин допил свое пиво и вдруг страшно заторопился: молниеносно убрал пистолет в карман, отер лоб носовым платком, посмотрел на часы и подозвал к себе официанта двумя громкими хлопками, такими оглушительными в этом отдельном зальчике со сводчатым потолком, что у присутствующих чуть не полопались барабанные перепонки.
— Можете во всем на меня рассчитывать, Абель, — произнес он, прощаясь у дверей заведения и осторожно бросая взгляд в один и другой конец улицы. — Если желаете, я поспособствую, чтобы вам как можно скорее оформили паспорт и американскую визу. Уезжайте, как только сможете, и не спешите возвращаться.
Игнасио Абель проводил его взглядом: вот Негрин переходит улицу Алькала, его широкие плечи плывут поверх людских голов, светлый летний пиджак обтягивает бока, вот он огромными шагами продвигается вперед, лавируя между машинами и не дожидаясь, когда регулировщик разрешит пешеходам движение, и движется с такой скоростью, что сопровождающий его полицейский отстает, не в силах за ним угнаться.
19
Он всегда бежал от чего-то, не только теперь, когда три недели провел в пути; он и сам не знает, сколько лет гостит в собственной своей жизни: та фигура в прямоугольной рамке фотокарточки, тот единственный человек на групповом снимке, чей взгляд направлен не на то, к чему приковано внимание остальных, — его глаза смотрят прямо на зрителя, словно желая сказать «я не один из них, и мне известно, что ты на нас смотришь»; то сомнительное присутствие размытого силуэта на фотографиях или же попросту его отсутствие (мать, дети, улыбающиеся бабушка и дедушка, и только отец — невидимка — отвлекся, не попал в кадр, возможно нашел предлог не позировать фотографу); тот силуэт, что порой в течение пары секунд не находит отражения в зеркале.