20
Он тоже собирал свой архив, практически с первой встречи коллекционировал не только письма и фотографии, но и любые материальные свидетельства присутствия Джудит в своей жизни: объявление о лекции в Студенческой резиденции, газетную вырезку с крупной датой в правом углу — день как день, один из многих, однако для них двоих день этот светится потаенным, невидимым для других светом; всего лишь листок отрывного календаря, один из многих, однако он мечтал бы иметь возможность извлечь этот листок из мусорной корзины у себя в кабинете, куда тот был отправлен собственными его руками на следующее утро, когда он ничего еще не знал и не подозревал о том, что именно уже прорастало и развивалось в его душе; ведь каждый любовник стремится создать генеалогию своей любви — из страха что-нибудь забыть и утратить, из опасений, что не останется и следа от столь дорогого его сердцу, что каждая такая памятная для него минута канет в Лету, исчезнет в стремительном потоке времени. Он страстно желал сохранить все без исключения: ни одно свидание не должно было смешиваться с другим, как нельзя было забыть ни одного английского слова и выражения, услышанного от Джудит. Слова он записывал в маленькую записную книжку в коленкоровом переплете, носимую в кармане пиджака — в том же кармане, в котором следовало лежать и ключику от ящика письменного стола. Без всякой опаски он мог бы оставлять письма Джудит в рабочем кабинете, однако это означало бы расстаться с ними, выпустить их из рук: письма и фотографии, а также телеграммы, посланные в приступе нетерпения или сумасбродного каприза, тексты с неприличными английскими выражениями, набранные телеграфистом с немыслимыми ошибками; телеграммы, отправленные из Толедо в день ее поездки на экскурсию со студентами-американцами или из центрального офиса в здании почты и телеграфа на площади Сибелес, мимо которого пролегал путь Джудит, и она не смогла удержаться от искушения отправить ему моментальное сообщение: чудо электрических сигналов, передаваемых по телеграфному кабелю, череды коротких ударов, которые станут словами на синей бумаге и спустя час уже будут доставлены в кабинет, где Игнасио Абель прервет обсуждение профессиональных вопросов, как только заискивающий посыльный с серьезным лицом и телеграммой в руке откроет дверь с затуманенным стеклом, всем своим видом показывая, что он, может статься, явился с новостями первостепенной важности (посыльный молод, однако в нем уже заметна будущая торжественность трехлетних административных контрактов; голова склоняется церемонно, словно у дворецкого). Абелю не потребуется ни единого внешнего признака, чтобы понять: телеграмму прислала Джудит. И вот он, занятой человек, разбирающийся со столькими делами одновременно, просит прощения и отходит в сторонку, ощущая покалывание в нетерпеливых пальцах, внезапно потерявших способность вскрыть конверт, не порвав его. И наслаждение от чтения ее слов только усиливалось от того, что он читал их при всех, держа лицо, изо всех сил пряча улыбку во весь рот, изо всех сил сохраняя выражение озабоченности или по меньшей мере высокой ответственности: ГИ be waiting for you at Old Hag’s 4 p. m. please don’t let me down please[34].
Совсем еще недавно он и понятия не имел, что это значит — Old Hag. Теперь это словосочетание уже вписано мелким почерком в коленкоровую книжечку и стало не только элементом языка, но и неким паролем, потому что этими словами Джудит обозначала женщину, что сама величала себя мадам Матильдой, — управительницу или владелицу окруженного садом шале в конце улицы О’Доннелл, которая неизменно встречала их с наигранно-торжественной сдержанностью и подчеркнутым гостеприимством, как будто держала не дом свиданий, а литературно-художественный салон. В ту же записную книжку вносились дата и место, а часто и точное время его встреч с Джудит, вместе с каким-нибудь словом-ключом, что подчеркивало особенность каждого свидания. Рядом, на тех же страницах, размещались записи о его рабочих встречах, технические пометки, зарисовки архитектурных элементов, которые он где-то увидел или придумал сам: однако только он, единственный владелец секретного кода, упрямый архивариус, умел их различать. Ты вечно разбрасывал свои бумажки а я случайно на них натыкалась проверяя карманы твоих брюк и пиджака перед химчисткой. Забыть хоть что-то — расточительство, роскошь, допустить ее невозможно. Забыть — это словно не вглядываться в Джудит, когда он с ней рядом, не стремиться запечатлеть в памяти черты, что влюбили его в себя и так возбуждали, но в то же время ему не удавалось воспроизвести их и вызвать в памяти, даже призвав на помощь фотографии. Какого на самом деле цвета у нее глаза? Какая в точности форма подбородка? Как звучал ее голос? Какие складочки в углах рта, когда она улыбается? Он не видел ее всего несколько дней: письма и звонки не помогали, и этот промежуток времени все уже обнулил. Новая встреча всегда становилась открытием, а ожидание — таким томительным, столь длительной паузой, что ему начинало казаться, будто реальное свидание не сможет оправдать его ожиданий и он никогда не получит так страстно желаемого или же стремление к вознаграждению за долгое ожидание неизбежно приведет к фиаско. От взгляда на ее обнаженное тело у него перехватывало дыхание. Каждый раз, когда он впивался губами в ее жадно открытый рот, его пронзала та же молния желания и изумления, как и в первый их вечер в баре отеля «Флорида»: ее язык, не ведающий стыда, ищущий его. Умирающему от жажды не дано насладиться вкусом первых капель воды на пересохших губах, он не останавливает внимание на форме стакана и не любуется игрой солнечного света на стекле. Он мог на что-то отвлечься, а она нервничала — усталая после бессонной ночи, оглушенная шумом в кафе, глубоко униженная необходимостью видеться с возлюбленным в съемной комнате, где из-за печально-вульгарной ширмы выступает биде, резко пахнет смесью дезинфицирующего средства и пытающейся перекрыть его розовой воды, которой мадам Матильда опрыскивает все подряд, одной рукой энергично нажимая на красную резиновую грушу, а в другой держа сигарету. Дом мадам Матильды был полон звуков: щебет птиц в саду, звон трамваев, какой-то шум, смех или стон в соседней комнате. Другие любовники до них смотрелись в помутневшее зеркало в золоченой облупленной раме на стене напротив постели. Джудит не нравилось прикосновение к ее обнаженной коже этих простыней — чистых, но дряхлых, стираных-перестираных, бессчетное количество раз пропитанных потом и другими выделениями тел: таких же безымянных, как и их собственные, и так же жаждущих совокупления, чем уничтожалась любая индивидуальность, любой намек на романтику.
Свидания, зашифрованные таинственными закорючками: М. Мат. Пят. 7.6:30; билеты в кино с указанием даты и времени сеанса, вложенные между страничками записной книжки; деликатная рука Джудит в темноте зрительного зала, подбирающаяся к его ширинке; Кларк Гейбл, идущий под парусом яхты по морю, столь же мало похожему на настоящее, как и его тельняшка; программки кинофильмов, которые он то ли смотрел, то ли нет; записочки на писчей бумаге отелей с вензелями, на фирменных бланках Студенческой резиденции, на бланках технического отдела Университетского городка; еще свежая археология их общего прошлого, его хронологический след, зафиксированный почтовыми штемпелями на марках и датами писем, длинная извилистая река слов, служащая отражением и продолжением реальных разговоров, что тают в воздухе, умирают, едва стихнув. Времени вдвоем им вечно не хватало; сердце слишком сжималось, чтобы можно было в полной мере все осознать, и они восстанавливали происходящее, придавая ему очертания в воспоминаниях и письмах. Узкие голубые конверты, купленные Джудит в Париже, в канцелярском магазине; листы писчей бумаги несколько более бледного оттенка, с обеих сторон покрытые крупными буквами, исписанные ее энергичным почерком, рукой, подгоняемой недостатком времени или решимостью, строчки, похожие на китайские иероглифы, загибаются, повторяя движение ее руки. В неотвратимости получения письма было что-то от магнетизма появления самой Джудит; ждать письмо — словно ждать ее в кафе, не отводя глаз от дверей, где надеешься увидеть ее силуэт, и вдруг — она перед тобой: ты пропустил ее появление, моргнув или на секунду отвлекшись. Вновь объявленная после их возвращения из поездки на море, в дом под Кадисом, всеобщая забастовка и то обстоятельство, что по пустым мадридским улицам разъезжали теперь только грузовики штурмовиков, стали досадной помехой прежде всего потому, что письма перестали доставляться в срок. В утренний час, когда, как обычно, посыльный начинал разносить корреспонденцию, Игнасио Абель уже ждал, время от времени отрывая взгляд от бумаг на столе или от чертежной доски и обращая его то в коридор, проход между пишущими машинками, то в зал, где размещался утопический город — макет по-прежнему не существующего кампуса. Какое это будет чудо, если письмо Джудит не затеряется среди тысяч конвертов, если оно благополучно дойдет до него, смешавшись с другими, однако прекрасно заметное для натренированного взгляда — вот он, вот его голубой краешек, а посыльный и не подозревает, какое сокровище он, словно официант на банкете, несет на подносе: торжественно подплывает с административной невозмутимостью, приличествующей его желанию стать в недалеком будущем чиновником, а также форменной куртке с галунами. Находясь в кабинете один, Игнасио Абель закрывал дверь с затуманенным стеклом, открывать которую без предварительного звонка по телефону позволено только его секретарше; если же он был не один или нужно было принять срочный звонок, он прятал конверт в карман или в ящик стола, и чтение откладывалось на потом, но зато он успевал взять его, прощупать толщину, обрадоваться множеству согнутых листков, сдерживая нетерпение пальцев и думая об уже гарантированном наслаждении. Слова, не высказанные за недостатком времени при последнем разговоре, или те, что потерялись в помехах на телефонной линии, оказывались в полном его распоряжении. Теперь без сомнений и спешки, ровно так, как он грезил поступать и с ней, наслаждаясь медлительностью, расстегивая пуговку за пуговкой, развязывая тесемки; снимая каждый предмет одежды так же аккуратно, как открывает он конверт и достает из него сложенные листы бумаги, пахнувшие ею вовсе не потому, что она капнула на них каплю своего одеколона, а по той простой причине, что аромат этой бумаги не был похож ни на какой другой, неразрывно с ней связанный. Но иногда его охватывало немыслимое нетерпение, и он рвал конверт; потом придется его подклеить, чтобы вложить туда письмо: этому письму никак нельзя было оказаться в каком-то другом конверте, с другой датой на штемпеле, с другим точным часом создания, положенным на бумагу в ином настроении, ведь именно от настроения зависело, разгонится или замедлится ее почерк, как гладь озера зависит от силы ветра над его поверхностью. Минуты их свиданий утекали, подгоняемые трепетным началом и стремительно приближающимся концом, в письмах же время останавливалось; сквозь призрачную перекличку бумаги и чернил сквозила какая-то степенность, являвшаяся единственным источником спокойствия, когда они не были вместе: для начала он прочитывал письмо дважды, после чего укладывал его в конверт и перегибал еще раз, чтобы поместился во внутренний карман пиджака. Секунда мелькнет, и ее уже нет: ни остановить, ни повторить; захочешь получить ее копию, даже весьма приблизительную, — приде