нный тяжестью бесконечного, чрезмерно затянувшегося, возбуждения. Наверное, им следовало бы дать себе передышку, на какое-то время освободиться от навязчивой идеи быть вместе, освободиться от бесконечных писем — их написания и их ожидания.
Телефонный звонок раздался жарким июньским вечером под конец того дня, в течение которого его постепенно охватывало странное недомогание, впоследствии обретшее в воспоминаниях сомнительное свойство предчувствия. Понятие «несчастный случай» было использовано с самого начала, хотя слова эти оказались произнесены с какой-то странной интонацией, намеком на что-то неопределенное, о чем предпочитают не говорить, с подспудным обвинением, оглядкой на что-то потаенное и мутное. «Приезжай как можно скорее: с Аделой произошел несчастный случай. — Враждебный голос вечно настороженного брата, самопровозглашенного хранителя фамильной чести, поставленной под угрозу этим выскочкой-чужаком, неизменно скорбным мужем, нужным лишь на время, для продолжения рода, и с самого начала внушавшим сомнения — как в силу своих воззрений, так и своего поведения. — Сейчас она вне опасности, но все могло закончиться гораздо хуже». Вот и все, больше он практически ничего не сказал, поначалу даже не сообщил ни о том, что, собственно, произошло, ни куда следует приехать; ему гораздо важнее было тоном и скупостью информации показать, что все они — ее родные — уже пришли на помощь дочери и сестре, а он, ее муж, в очередной раз не только никому не нужен, но и вызывает подозрения, так что лучше не говорить ему ни единого слова, которое выходило бы за пределы строгой необходимости. Только что Адела то ли споткнулась, то ли поскользнулась, что она едва не умерла, что ее доставили в ближайшее медицинское учреждение — туберкулезный санаторий. Какой именно туберкулезный санаторий, где он расположен? На него разом обрушился весь ужас вкупе с его собственной виной, и маска спокойствия на лице, так предусмотрительно надетая, внезапно отпала, не выдержав сейсмического толчка страха. Когда зазвонил телефон, Игнасио Абель стоял в своем кабинете перед письменным столом с выдвинутыми ящиками, один из которых он позабыл закрыть на ключ сегодня утром, отправляясь на работу, куда его срочно вызвали телефонным звонком; он сидел возле открытого балкона, откуда не доносилось ни малейшего ветерка — гардины неподвижно висели, вместо ночной свежести с улицы толчками входил густой и жаркий воздух, так и не посвежевший с наступлением вечера. Домой он пришел, когда на улице уже загорались фонари, и дочка (встав из-за стола, за которым делала уроки, — она вышла встретить его, едва услышав звук поворачивающегося в замке ключа) сказала, что не знает, куда подевалась мама, хотя никто из них тогда еще не всполошился, потому что мать вполне могла отправиться на мессу, в гости или на заседание женского читательского клуба. Вместе с дочкой он прошел в гостиную, и та, всегда, готовая угодить отцу, протянула ему свежую газету, которую он предпочел бы не видеть, не получать ежедневную дозу тревожных заголовков и уж тем более — белых прямоугольников не пропущенных цензурой заметок{111}, катастрофических новостей и некомпетентных мнений. Правительство активно развенчивало слухи о том, что медицинские учреждения столицы испытывают наплыв детей — жертв отравленных карамелек, по ничем не подтвержденным сведениям раздаваемых монахинями возле церквей в рабочих районах. Строители, желающие приступить к работе, могут смело это сделать, поскольку силы общественного правопорядка не потерпят ни малейшего нарушения закона со стороны вооруженных элементов. Он снял пиджак и галстук, расстегнул липкий от пота воротничок рубашки, сдаваясь на милость вселенской тоски под натиском жары и усталости. Из детской поцеловать отца вышел сын — поцелуй получился нарочито формальным, эта сухость в последнее время только росла по мере того, как мальчика покидало детство. Возможно, он все еще таит обиду на отца за ту пощечину, из-за случая с пистолетом. Сын спросил, не сможет ли папа помочь ему с домашним заданием по геометрии. Для Игнасио Абеля помощь сыну в делах, которые не предполагали эмоционального напряжения и где без лишних усилий можно было проявить щедрость, была большим облегчением: интуитивно он понимал, что особо повлиять на сына не может. Мигель сразу путался, чувствовал себя глупцом, во всем уступающим сестре, которая без видимых усилий имеет то, что ему стоило бы безмерных трудов: отличные оценки и явное отцовское одобрение. Поцеловав сына и рассеянно погладив его по голове, Игнасио нехотя развернул газету. «Дай мне несколько минут отдышаться, а потом приходи с тетрадкой в кабинет». Ежедневная круговерть привычек: комфортное и докучливое их повторение, не менее комфортное и докучливое, чем мебель в гостиной, картины на стенах и часы на каминной полке, чем служанка с лоснящимся от пота лицом. Обтирая руки о передник, она явилась из кухни спросить, не желает ли сеньор что-нибудь перекусить или выпить до ужина. Он никогда не сказал бы Джудит Белый, что в глубине души не находит в этой рутине ничего угнетающего.
— Не знаешь, куда отправилась сеньора?
— Нет, сеньор, она просто ушла, и все, мне ничего не сказала. Я даже не видела, как она вышла.
— Давно это было?
— Довольно давно. Дети из школы еще не вернулись. Тревога по поводу отсутствия Аделы просачивалась в сознание. Он устал, и на самом деле было даже удобно, что жена куда-то ушла, потому что в ее отсутствие не приходилось прилагать усилия, поддерживая с ней разговор или выискивая в ее лице признаки неудовлетворенности или подозрений. Через открытую балконную дверь в квартиру проникал густой, как кисель, жаркий воздух, напоенный ароматом герани и цветов акации, пронизанный уличным шумом, что рождался несколькими этажами ниже: мужские голоса из дверей таверны, рокот моторов и визг клаксонов автомобилей, музыка из радиоточки — звуковая ткань Мадрида, которая ему нравилась, хотя он довольно редко прислушивался к ней, несколько приглушенной в этом квартале — все еще новом, окончательно не достроенном, с широкими прямыми улицами и рядами совсем юных деревьев.
Пробило девять, Адела все не возвращалась. Сын с учебником геометрии и тетрадкой ждал в дверях, не решаясь привлечь к себе внимание. Направляясь в кабинет, он положил руку сыну на плечо, отметив, как тот вырос. Зажег свет и тут же понял, почему Адела ушла из дому, ничего никому не сказав, и почему она не возвращается. Ящик письменного стола, который он обычно закрывал на ключ, лежал на полу. Вокруг него — конверты и письма — голубые листки, густо покрытые наклонным почерком Джудит Белый, фотографии — целая россыпь совсем свежих, тех, что они нащелкали, снимая друг друга во время поездки в Кадис. Он резко велел сыну подождать снаружи, однако заметил, что тот успел увидеть ровно то же, что и он и, вероятно, все понял, уловил с помощью этой своей молниеносной интуиции, направленной на тщательно скрываемые фрагменты личной жизни родителей, этого инстинктивного чувства тревоги и осуждения, которые Игнасио Абель уже столько раз ловил в глазах мальчика, приписывая их не проницательности, которой вряд ли обладает ребенок, а, скорее всего, лишь отражению детских страхов перед непостижимыми для него страстями взрослых. Оставшись один, он закрыл дверь и принялся изучать детали катастрофы, ошарашенный вторжением в свою жизнь непоправимого. Письма — все до одного, начиная с самого первого, датированного прошлым летом; открытки, банальные и рискованные безделки не менее разоблачающего характера; надорванные в нетерпении конверты; листки бумаги, сплошь покрытые текстом, разными знаками и восклицаниями на полях, жадно заполнившие все пространство бумаги. И фотокарточки Джудит: в Мадриде и в Нью-Йорке, та, где она опирается на белую балюстраду на палубе парохода. Один из снимков — на полу, затоптанный, с хорошо заметным следом туфли поверх, другой — лицом вниз на столе, среди бумаг, еще два — на полу возле ящика, как будто Адела их не заметила или не сочла необходимым на них взглянуть. На полу же, разодранное надвое, валялось письмо, которое он начал писать прошлым вечером и спешно спрятал, когда Адела вошла пожелать ему спокойной ночи. Он бегло его просмотрел и устыдился собственной пылкости: внезапно оно показалось ему неискренним и наигранным — написание любовных писем также способно превратиться в изнурительный труд.
Он закрыл лицо руками — оно вспыхнуло краской. Рубашка приклеилась к потной спине, ладони стали липкими. Кое-как собрав все письма и фотографии в ящик, он вернул его на место и закрыл на ключ. В памяти вспыхнула запоздалая и бесполезная теперь картинка — момент сегодняшнего утра, когда он, собирая нужные бумаги в портфель, кинул взгляд на ящик, в замочке которого торчал ключ, мысленно взяв на себя обязательство удостовериться перед уходом, что закрыл замок и что ключик лежит на своем обычном месте — в тесном внутреннем кармашке пиджака, куда больше ничего и никогда не кладется. Время от времени в течение дня он ловил себя на том, что с автоматической осторожностью прощупывает подкладку. Зазвонил телефон — он моментально схватил трубку: наверное, это Адела — звонит из дома отца, так что ему нужно собраться и срочно придумать какое-нибудь правдоподобное объяснение, способное только усугубить всю эту низость, ровным счетом ничего не исправив. Однако в трубке он узнал голос шурина, с которым по параллельному телефону здоровалась дочка, и не стал говорить. Наверняка брат, страж своей сестры и странствующий рыцарь семейной чести, звонит, дабы предъявить ему счет за нанесенное оскорбление. В закрытую дверь кабинета постучалась дочка: «Папа, это дядя Виктор, возьми трубку».
21
Она все сделала в высшей степени аккуратно, без спешки, будто следуя давно составленному плану: без единой промашки, без капли небрежности, за исключением рассыпанных по полу писем рядом с ящиком письменного стола, в замочной скважине которого так и торчал ключ, тот самый, который увидела тем утром Адела, зайдя в кабинет проверить качество уборки. Служанка через раз вытирала пыль спустя рукава, не возвращая вещи на место, что безмерно раздражало Игнасио Абеля, поскольку в своем кабинете он установил весьма специфический баланс между порядком и его отсутствием, зачастую разложив там бумаги, газетные вырезки или фотографии из иностранных журналов, которые позже обязательно ему понадобятся, причем срочно. Ключик она, скорее всего, заметила еще рано утром, когда служанки проветривали комнаты и наводили в них чистоту, но заглянуть в ящик, что муж всегда держал под замком, решилась далеко не сразу. С тем же успехом она могла и вовсе его не заметить — просто не обратить внимания на мелкую металлическую деталь в просторном кабинете с настежь распахнутой балконной дверью. Вполне возможно, что никакого потрясения она не испытала либо поборола искушение, поначалу не слишком сильное или, по крайней мере, не вполне осознанное, — не сказать чтобы оно ныло занозой или как-то еще напоминало о себе в каждодневной обыденной суете. Только вот оно не забывалось, не уходило, в том числе когда она занималась чем-то другим, когда обсуждала с кухаркой меню обедов и ужинов на б