ль стоит в рубашке, без пиджака, у чертежной доски в такой задумчивости, что не обращает внимания, что остался в бюро один перед большим окном, которое выходит на строящиеся корпуса Университетского городка, а дальше до горизонта — дубовые рощи, растворяющиеся в дали на склонах Сьерры. Подняв внезапно уставшие глаза, он оглядел ряды пустых досок, наклоненных, как парты, где разложены сделанные на голубом фоне чертежи, с коробками карандашей, чернильницами, линейками; столы, где еще несколько минут назад звонили телефоны и стучали пишущие машинки секретарш. В какой-то пепельнице еще дымится забытая сигарета. Почти столь же осязаемый, как дым, в воздухе еще висит шум разговоров и рабочего процесса. В центре зала, на небольшом возвышении стоит макет того, чего за окном еще не существует: окаймленных деревьями проспектов, спортивных площадок, корпусов факультетов, клинической больницы, точных перепадов высот и плавных склонов террас. Игнасио Абель узнал бы их на ощупь даже в темноте, как слепой, читающий руками объемы и пространства. Некоторые из этих моделей в масштабе нарисовал и сложил он сам, внимательно изучая вертикальные проекции планов, терпеливо проверяя искусство макетчика, которого он навещал в мастерской каждый раз, когда нужно было сделать новый заказ, просто ради удовольствия видеть, как движутся руки мастера, чтобы почувствовать запах картона, свежей древесины и клея. Ребячась, он даже нарисовал, раскрасил и вырезал многие из деревьев, некоторые фигурки людей, идущих по еще не существующим проспектам; добавил маленькие автомобили и игрушечные трамваи вроде тех, что так любил привозить в подарок сыну (и тут он с тревогой обнаружил: он едва не забыл, что сегодня у мальчика именины, день архангела Михаила). В последние шесть лет он ежедневно проживал по многу часов между одним пространством и другим, будто перемещаясь между двумя параллельными мирами разных масштабов — Университетским городком, который медленно воплощался в реальность благодаря труду сотен людей, и его приблизительной и иллюзорной моделью на подставке, чьи формы отличались совершенством, чуждым физическому усилию, одновременно осязаемые и фантастические, как железнодорожные станции и альпийские деревеньки, между которыми курсируют электрические поезда в витринах роскошных игрушечных магазинов Мадрида. Макет рос постепенно, шаг за шагом, как настоящие здания, хотя и с разнообразными задержками по срокам. Иногда кубик из раскрашенного картона или дерева занимал свое место на поверхности, в масштабе воспроизводившей рельеф этого земельного участка, намного раньше, чем здание, им изображаемое, появлялось в реальности; а иногда он годами оставался точно на своем месте в великом воображаемом пространстве, но по какой-то причине соответствующее здание решали не строить, а модель, однако, не исчезала: будущее уже не возможное, но некоторым образом еще существующее, фантом не того, что было снесено, а того, что так и не построили. В отличие от реальных зданий, выполненные в уменьшенном масштабе модели были несколько абстрактны, и это свойство ценили и его руки, и глаза — чистые формы, полированные поверхности, насечки окон, прямые углы стен и свесов крыш, которыми наслаждались кончики пальцев. На одном из подоконников в кабинете он хранил макет школы, которую спроектировал почти четыре года назад для своего района Мадрида — того, где он родился, Ла-Латины, а не того, где жил сейчас, района Саламанки, на другом конце города.
Рабочий день кончился и по ту сторону окон технического отдела; дон Игнасио Абель собирался уходить, поправлял галстук, убирал бумаги в портфель. Строители группами покидали участки, протаптывая тропки между террасами, направлялись к далеким станциям метро и остановкам трамвая. Понурившись, в одежде землистых цветов, с котомками для съестных припасов через плечо. Почувствовав волну давнишней привязанности, Игнасио Абель различил фигуру Эутимио Гомеса, начальника строительства медицинского факультета: тот, подняв голову, повернулся в его сторону и помахал рукой. Эутимио был высокий, крепкий, несмотря на годы молодцеватый, подтянутый, неторопливый и гибкий, как черный тополь. В ранней юности он работал помощником штукатура в артели отца Игнасио Абеля. Между цементных столбов здания, в котором еще не поставили перегородки, виднелось поблескивающее в косых вечерних лучах солнца ружье охранника в форме. Милицейский фургон медленно двигался по главному проспекту, который, когда строительство завершится, будет называться проспектом Республики. Как только стемнеет, по периметру стройки начнут рыскать ватаги охотящихся за стройматериалами воров и саботажников, жаждущих перевернуть или поджечь машины, считая их виноватыми в том, что стало меньше поденной работы, подстегиваемые допотопными представлениями, как ткачи, поджигавшие в прошлом веке паровые ткацкие станки. Экскаваторы, катки, асфальтоукладчики, бетономешалки, теперь неподвижные, были также внушительны, как здания, уже подведенные под крышу, над которыми развевались в вечернем свете конца сентября прекрасные трехцветные флаги{18}.
Прежде чем выйти, Игнасио Абель красным карандашом зачеркнул день в одном из двух календарей, висящих на стене за его столом, — в том, что на текущий год; в том, что на следующий год, была отмечена только одна дата: октябрьский день, дата открытия Университетского городка, когда макет и реальный пейзаж, отраженный в нем, должны достичь практически полного сходства. Черные и красные цифры измеряли чистое время его непосредственной жизни, навязывая сетку рабочих дней и прямую, вроде траектории полета стрелы, линию, вызывающую тревогу и в то же время успокаивающую. Время бежит так быстро, работа движется так медленно и тяжело в этом процессе, превращающем аккуратные линии плана или невесомые объемы макета в фундаменты, стены, в черепичные крыши. Исчезнувшее время каждого из дней его жизни в последние шесть лет: цифры в квадратиках календарей, как одинаковые окна, цифры на дуге циферблатов часов, которые он носил на запястье, и тех, что прямо сейчас показывают шесть вечера на стене кабинета. «Президент Республики хочет быть уверен в том, что открытие произойдет до истечения его мандата», — прогремел в телефонную трубку доктор Негрин{19}, секретарь комиссии по строительству Университетского городка. Так пусть дадут еще техники, наймут больше рабочих, быстрее подвозят материалы, не затягивают оформление документов на каждом шагу, сделают так, чтобы работа не стопорилась каждый раз, когда в правительстве появляются новые лица, подумал Игнасио Абель, но ничего не сказал. «Будет сделано все возможное, дон Хуан», — ответил он, и голос Негрина с Канарскими гласными, могучими, как сама его фигура, зазвучал в трубке еще категоричнее: «Не все возможное, Абель, нет! Нужно сделать все, что понадобится», — и доктор резко повесил трубку. Игнасио Абель представил себе его огромную ладонь, в которой трубка прячется чуть ли не целиком, и его подчеркнуто энергичные жесты, будто он неизменно идет по палубе корабля против ветра.
Ему нравилась эта минута спокойствия в самом конце рабочего дня: глубокое спокойствие мест, где много трудились, тишина, сменяющая рев и дрожание машин, телефонные звонки, крики людей, то одиночество пространства, где только что колыхалась толпа и каждый был занят своим делом, четко и умело выполняя определенное задание и внося лепту в великую общую цель. Сын бригадира артели, Игнасио Абель с детства привык общаться со строителями и сам работать руками; до сих пор он сохранял практический и сентиментальный интерес к особым навыкам этих профессий, перерастающих в черты характера у каждого, кто их практикует. Чертежник, который переносит с помощью чернил на бумагу прямой угол; каменщик, который накладывает свежий цементный раствор и разравнивает его мастерком, прежде чем положить сверху кирпич; столяр, который полирует изгиб перил; стекольщик, который по точным меркам вырезает лист стекла для окна; мастер, который с помощью отвеса и шнура проверяет вертикальность стены; каменотес, который вытесывает брусчатку, блоки бордюрного камня или постамент колонны. Сейчас руки у него слишком нежные, они бы не вынесли прикосновений материалов и никогда бы не достигли мудрости пальцев, которую он мальчиком видел у отца и работавших с ним людей. Его пальцы прикасались к тонкому картону и бумаге, управлялись с линейками, циркулями, карандашами для рисования, кисточками для акварели; стремительно печатали на пишущей машинке, ловко набирали номера телефонов; обнимали черный лакированный изгиб авторучки, которой он быстро рисовал подписи на распоряжениях, дающих конкретные результаты. Но где-то внутри него оставалась тактильная память, что заставляет скучать по прямому взаимодействию рук с инструментами и вещами. Он удивительно ловко умел собирать и разбирать конструкторы и игрушки своих детей; на его рабочем столе всегда были домики, корабли и птицы из бумаги; он делал снимки маленькой лейкой, документируя каждый этап строительства здания, и сам проявлял их в крошечной темной комнате, которую оборудовал у себя дома, к большому смятению и восторгу детей, особенно Мигеля — у него, в отличие от сестры, было живое и ветреное воображение: увидев отцовскую камеру, мальчик решил, что, когда вырастет, станет фотографом и будет ездить в самые отдаленные уголки мира в поисках образов, которыми иллюстрированные журналы займут целые страницы.
С приятным чувством усталости, облегчения и выполненной работы он пересек пустынное пространство конторы и вышел наружу, ощутив на лице свежий ветер со стороны Сьерры с преждевременными нотками осенних ароматов. Ароматы сосен и дубов, ладанника, чабреца, слегка сыроватой земли. Чтобы и дальше чувствовать их, заведя мотор, он оставил открытым окно в своем маленьком «фиате». В Университетском городке в шаге от Мадрида сойдутся геометрическая гармония городской планировки с простором горизонтов, окаймленных лесистыми склонами. Пройдет немного лет, и густые деревья станут контрапунктом для прямых архитектурных линий. Механический ритм работ, нетерпение воплотить в жизнь формы, отраженные в макетах и планах, сочетались с медленным органическим ростом. Только что законченное достигало настоящего благородства форм лишь в процессе использования, длительного противостояния непогоде, износа под воздействием ветров и дождей, людских шагов, голосов, которые поначалу отдаются слишком резким эхом в пространствах, где еще сохраняются запахи гипса и краски, древесины, свежего лака. Любитель технических новшеств, Игнасио Абель установил в машине радио. Но сейчас он предпочел не включать его, чтобы ничто не отвлекало от удовольствия медленно ехать по прямым широким проспектам будущего города, инспектируя ход работ и использование машин, отмечая прогресс за последние дни и отдаваясь одновременно внимательному созерцанию и мечтаниям, потому что его опытный взгляд отмечал не только то, что было перед глазами, но и то, что еще не появилось, что было готово на планах и в трехмерном виде представлено большим макетом в центре главного зала технического отдела. Посреди хаоса незавершенного строительства выделялось здание философского фа