И пошла дальше, измученная каблуками, но все еще преисполненная достоинства в своей городской шляпке, с зажатой в руке сумочкой, в которой, как выяснилось позже, почти ничего и не было: только кошелек, опустевший после щедрой милостыни слепому скрипачу и оплаты такси, и билет на поезд, совсем размякший в воде, однако не до такой степени, чтобы невозможно было понять, что билет в один конец. Дорога шла на запад, поднимаясь к поросшим соснами и каменными дубами холмам и пастбищам с пасущимися на них коровами, разделенным низкими, сложенными из камней оградами. Это была та самая дорога к озеру, по которой они всей семьей ходили еще с тех пор, когда дети были маленькими. По угрем после завтрака или после сиесты, когда спадала жара, хотя на такой высоте редко когда нет ни малейшего ветерка. Детей они сначала водили за ручку, но проходил год, потом другой, и вот детки уже бегут впереди родителей, горя нетерпением попасть на озеро и броситься в холодную прозрачную воду; их дети, словно застывшие в статичной картинке каждого лета, но в то же время — уходящие из детства со скоростью, которую вроде бы нельзя не заметить. И оба они — Игнасио Абель и Адела, присматривая за ними со все большего расстояния, с каждым летом все виртуознее проводили немало времени вместе, почти совсем не разговаривая, каждый погруженный в свои думы, а если и поддерживали диалог, то как-то безлично и на нейтральные темы, в руках — корзина с полдником и складные стульчики, чтобы устроиться на берегу в тени сосен и погрузиться в полудрему, пока дети плещутся на мелководье или ныряют, прыгая с широкой плотины, что отделяет мелкую часть водохранилища от более глубокой. Дети уже выросли, теперь они плавали, прыгали в воду и выныривали на поверхность, блестящие и быстрые, словно дельфины, но Адела все так же водила их к озеру каждый день в течение всего лета, до начала сентября, когда дни становились короче и близилось печальное возвращение в Мадрид, а вода делалась такой холодной, что стоило в нее погрузиться, как все тело пронзала боль. Она бы теперь не вспомнила, когда было то последнее лето, когда муж еще регулярно сопровождал их в походах на озеро. С каждым годом количество дел в Мадриде у него все росло, и, приезжая к ним утром в субботу, в воскресенье вечером он уже возвращался в город. Шагая размеренно, не обращая внимания на жару, будто сбросив лишние килограммы, в последние годы вынуждавшие ее двигаться все неспешнее, Адела шла вперед по теряющейся в сосняке тропинке, наслаждаясь ароматом смолы, вечным нерушимым покоем деревьев, безразлично взирающих на появление человека, шла как будто отстраненно и в то же время — как безраздельная хозяйка самой себе, в кои-то веки целеустремленная, прижимая к себе сумочку с билетом в один конец и пустым кошельком, подобно тем женщинам, что так решительно движутся по мадридским тротуарам. Воздух Сьерры погружал ее в сладость воспоминаний, в жаркие волны лет, череда которых уходит в прошлое, далеко за детские годы ее детей, до дальнего горизонта ее собственного детства. И вот она дошла; казалось, глубина неподвижной воды сильнее сгущает тишину. В гладкую водную поверхность опрокинуто светло-серое небо в окаймлении темных сосен. На мгновение сердце сжалось от страха, что она не одна, но нет: никого не видно в лишенных ставней окнах давно заброшенного строения с турбинами электростанции. На юге, за границей облачной пелены, лежит Мадрид. На западе, промеж горных вершин и сосняка ей удалось разглядеть нечеткие силуэты куполов Эскориала. Ни на йоту не изменился этот сложенный из размытых линий и неярких пятен пейзаж, на который она смотрит с самого детства. Она сделала несколько шагов по плотине и остановилась у края воды, без грусти глядя на свое отражение: опухшие ноги, раздавшиеся вширь бедра, светлое летнее платье из тех, что она так и не научилась носить с изяществом, шляпка на голове. Закрыла глаза и — нет, не прыгнула в воду, а всего лишь сделала еще один шаг, шаг в пустоту, судорожно вцепившись в сумочку, словно боялась ее потерять.
22
Едва увидев ее в глубине кафе, за их обычным столиком, он сразу же понял: лицо ее изменилось, эти глаза больше не посмотрят на него так, как прежде. Как он вошел, Джудит не видела. Не замерла, как раньше, устремляя нетерпеливый взгляд в пятно света у входа. Угасая, свет поддавался густым сумеркам по углам, где прятались эти двое, выбирая столик, за которым невозможно ни просматривать газету, ни читать книгу, ни изучать документы. Встретиться в кафе предложила она: сама мысль увидеть его этим утром у мадам Матильды вызвала в ней физическое отвращение. Головы не подняла, хотя было совершенно невозможно не услышать стука тяжелой витражной двери в почти пустом зале. В руке — раскрытая книга, только она не читает. Она курит, хотя курить в столь ранний час не в ее привычках. К кофе с молоком даже не притронулась — чашка неподвижно стоит на столике, и в ту минуту, когда подходит Игнасио Абель, пара над ней уже нет. На миг, на один бесконечно болезненный миг она кажется ему совсем чужой: какая-то незнакомая женщина, сейчас поднимет голову и не узнает его, и он будет бормотать неловкие извинения — обознался, мол, простите. Прежде чем Джудит поднимет глаза, Игнасио Абелю хватит времени увидеть свое отражение в зеркале за красным диваном, на котором она расположилась. Его лицо тоже изменилось, и дело не в том, что он не спал всю ночь, просидев почти до самого рассвета в коридоре под закрытой дверью палаты, откуда, как ни прислушивайся, не доносилось ни звука. Ходил взад и вперед по пустынному в ночи коридору, ждал, прислушиваясь к редким невнятным жалобным стонам спящих пациентов. Дверь в палату несколько раз открывалась — проскальзывала медсестра и сразу же плотно закрывала за собой дверь, старательно не оставляя ему шанса заглянуть. Входил туда и врач — с лицом мрачным, поначалу не оставлявшим ни капли надежды. Уже сильно позже, ближе к рассвету, доктор объявил: на реанимационные мероприятия пациентка показывает положительную реакцию. Весьма вероятно, хотя с уверенностью говорить об этом еще несколько рано, она восстановится полностью, без каких бы то ни было последствий для здоровья. Доктор ни разу не задал ему вопроса о том, что же с ней случилось, не упомянул и несчастный случай. Он только тщательно скрывал за угрюмостью что-то такое, в чем сквозило обвинение, то же самое обвинение, которое угадывалось и в решимости, с которой медсестра закрывала за собой дверь, не позволяя ему заглянуть в палату, не давая к ней подойти. В мертвой тишине Игнасио Абель вроде бы однажды услышал звук рвоты — что-то гортанное, но позже, в залитой электрическим светом нереальности бессонной ночи в белокафельном больничном коридоре с нумерованными дверями палат, это показалось ему игрой воображения. Однако через какое-то время из палаты вышла медсестра, неся в одной руке ведро с чем-то вроде грязной воды, от которой шел запах канализации и блевотины, а в другой — некий медицинский агрегат с черной резиновой грушей на конце.
— Доктор сделал инъекцию, ввел успокоительное. Теперь ей нужно только одно — покой.
— Когда меня к ней пустят?
— Об этом следует спросить у врача.
Когда его допустили в палату, за окнами уже было светло. К своему несказанному удивлению, он обнаружил там брата Аделы — на страже у больничной койки: мертвенно-бледный, зрачки сверкают, веки воспаленные, щеки румянее, чем обычно, подернуты щетиной, лицо — воплощение осуждения, взгляд устремлен прямо на него и преисполнен обвинений, но как будто не в чем-то конкретном, что мото стать причиной того, что стряслось с сестрой (несчастного случая, как было решено обозначить это происшествие), а в некой присущей ему исконной подлости, в том, что он — источник поступков, в той или иной степени достойных порицания, некая зловещая первопричина, проявления которой он, брат младший, однако истинный ее защитник, ждал с юных лет, с тех самых пор, как этот совершенно невозможный претендент на руку сестры еще только обозначился на горизонте Аделы. Стало яснее ясного: врач и медсестра с ним заодно.
— Изволь объяснить, каким образом ты это подстроил — чтоб меня сюда не пускали.
— Это ты должен объяснить мне — вот это.
И указал на тихо спавшую после уколов успокоительного сестру: широкое землистого цвета лицо на фоне белоснежной подушки, еще более бледное в золотистом свете раннего утра. Приоткрытый рот, распухшие лиловые губы. Все еще влажные с проседью волосы рассыпаны по подушке. Игнасио Абель не ответил, как и вчера вечером, когда Виктор по телефону принялся обвинять его в чем-то для него непонятном, не объяснив ни что случилось с Аделой, ни где она сейчас.
— Это ты виноват. Меня не обманешь.
— Виноват в чем?
— В том, что моя сестра едва не утонула.
Под гипнозом внезапного холода и приступа тошноты, чувствуя, как после душной июньской ночи леденеет влага на спине и на ладони, сжимающей телефонную трубку, пришла мысль: Виктору известно, что случилось; он знает, что Адела нашла письма и фотографии. Но ведь этого просто не может быть, пронеслось в голове через миг, когда выяснилось, что она без сознания, на больничной койке туберкулезного санатория. Охранник заброшенной гидроэлектростанции, совершавший в тот вечерний час ежедневный обход здания, услышал всплеск упавшего в воду тела и выглянул в окно. Сначала он никого не увидел: только расходящиеся круги на обычно неподвижной водной глади. Что-то или кто-то — может, просто утолявший жажду зверек — неожиданно упал в глубокую воду, однако охранника удивило, что упавший не предпринимает усилий, чтобы всплыть на поверхность. Он бросился на берег — туда, где на поверхность воды цепочкой поднимались пузырьки. Подернутое облачной пеленой вечернее солнце косыми потоками света проникало в толщу воды, так что глазам его предстало женское тело: оно опускалось на дно или, ударившись о него, вновь пошло было вверх, но запуталось в водорослях — волосы колебались длинными зелеными плетями, руки же, крепко прижатые к бокам, оставались неподвижными. Он бросился в воду и попытался поднять женщину на поверхность, но тело своей тяжестью как бы тянуло его на дно: женщина не схватилась за него — быть спасенной она не хотела. «Мы запросто могли потонуть оба», — станет рассказывать он в привокзальном буфете тем самым мужчинам, которые видели, как Адела шла по перрону в самый жаркий, совсем неподходящий для приезда на дачу вечерний час, шла с сумочкой и в перчатках, в маленькой, сдвинутой набок шляпке, одетая по-городскому, в туфлях на