В первые ночи своего путешествия он понял то, о чем не имел ни малейшего представления прежде: что его любовь к Джудит Белый, уснувшая в Мадриде летаргическим сном вследствие неотвратимости потери и безотлагательной странности нового, пришедшего с войной мира, вдруг с новой силой возродилась, как только он покинул Испанию. Не сразу: сначала в снах, потом в их осознании, в печальных пробуждениях, когда он вдруг оказывался один, без нее, а ведь еще секундой ранее обнимал ее в своем сновидении, видел ее — высокую, обнаженную: вот она стоит перед ним или идет к нему, вот его кожи сперва коснулись ее кудри, потом — губы. В тех же поездах, в которых он теперь колесил, Джудит проехала всю Европу, прежде чем они познакомились, и как он теперь полагал — или надеялся — не будет совсем невероятным, что он встретит ее в толчее какого-нибудь вокзала, на одной из парижских улиц или в каком-нибудь кафе какого-нибудь портового города, откуда курсом на Америку отправляются трансатлантические лайнеры. Из его меланхоличной памяти Джудит Белый перемещалась в неизбежность будущего: не только того будущего, которое разворачивалось перед ним, но и другого — призрачного, так и не ставшего явью путешествия в Америку, которое они вместе планировали, но не смогли воплотить в жизнь, и это будущее так и зависло между воспоминанием и воображением, словно неподвластный течению времени мираж. Желание, ожившее в снах, своим побочным эффектом, весьма разрушительным, имело ревность: встречалась же она с какими-то мужчинами до него — молодая и свободная, ослепленная Европой женщина, которая так же легко забывает о собственной привлекательности, как и не понимает, какие мысли о ней могут возникнуть в головах особей мужского пола, принимающих свойственную ей американскую раскованность за доступность; с кем она сейчас, уехав из Мадрида, освободившись не только от любви, но и от вины и низости обмана? «Если бы твоя жена умерла, если б она утонула в том пруду по нашей с тобой вине, я бы ни за что этого себе не простила».
В светозарных и хрупких сновидениях проведенных в пути ночей Игнасио Абель вновь проживал их первые встречи с их первоначальной невинностью райского сада, когда им казалось, что на всем белом свете, кроме них двоих, никого нет, что мир столь же лишен присутствия других людей, как и земной рай. По мере того как он терял все, что у него было, как таяли его деньги, как затиралась одежда и отменялись самые безотлагательные гигиенические привычки, в той мере, в какой он привыкал или смирялся с мыслью, что его путешествие никогда не кончится, Игнасио Абель все явственнее ощущал возле себя призрачное присутствие Джудит Белый: он просыпался от беспокойного продолжительностью в несколько минут сна на вокзале или в каюте с бесценным трофеем — услышав ее голос или ощутив прикосновение ее розовых сосков; несколько секунд он смотрел, как она идет навстречу ему сразу в двух параллельных временных планах: в воспоминании и в наложившемся на него, словно кадры фотопленки, настоящем. Однажды ночью он проснулся и долго не мог понять, где он и что происходит. В полной темноте, покачиваясь ритмично, мягко, без единого звука, в полной уверенности, что он в миллиметре от извержения семени, погрузившись в воспоминание об одном из сплетений английских и испанских слов, что были не менее сладостны, чем смешение пота, слюны и телесных соков: «Гт coming[37], кончай и ты — как ты говоришь, Гт coming now». Призрачный свет, падающий из иллюминатора на койку, помещает его в пространство, но не в некую точку на векторе времени. Сейчас он с одинаковым успехом мог пробудиться после нескольких часов сна или минутной дремы. Теперь сна не было ни в одном глазу, усталости тоже. В первый раз не тряслись мелкой дрожью листы металла, до слуха не долетал тяжелый ритм машин. Набросив поверх пижамы плащ, он прошел по узким, плохо освещенным коридорам, в которых не было ни души, и поднялся на палубу. Ощущение внезапного просветления и физической легкости было не менее сильным, чем сходство со сном в этой царившей кругом тишине и полным его одиночеством. Он оперся о балюстраду, однако не смог разглядеть ничего, кроме гирлянд огоньков над палубой, свет которых размывался густым, но не холодным туманом, неподвижно повисшим в тихой безветренной ночи. Изредка далеко внизу слышался слабый плеск воды, бьющейся о корпус, и откуда-то издалека доносился басовитый голос другого судна, позволяя слуху оценить ширь невидимого глазу пространства. А еще где-то поблизости слышался звон, и он не мог быть ничем иным, кроме как звоном церковного колокола, который монотонно повторяет один и тот же перезвон, похожий на приглашение к мессе или чтению вечерней молитвы, плывущий в вечерних сумерках над столицей какой-нибудь испанской провинции. Слух постепенно приноравливался к далеким звуковым сигналам, а зрачок — к медленному разжижению темноты. Совсем близко раздавались голоса, но увидеть никого не получалось. И только спустя несколько минут стал он различать силуэты опершихся о балюстраду людей, невидимых ранее из-за тьмы и густого тумана. Наброшенные на ночные рубашки и пижамы пальто; руки, вытянутые в том направлении, где он пока ничего не мог разглядеть. Постепенно слух стал различать и глухой непрерывный гул, поднимавшийся, казалось, из самого глубокого трюма. Но он угасал, и вновь возвращалась тишина, а с ней — все более явственно слышные голоса и плеск воды о корпус; голоса эти становились все более отчетливыми, как и лица, освещаемые вспыхивавшими на миг зажигалками и красными кончиками зажженных сигарет, те лица, что стали такими знакомыми после недели морского путешествия. С одной стороны виднелась длинная цепочка мигающих огоньков, с другой — высокая компактная тень, похожая на базальтовые береговые утесы, едва различимые в тумане, черная на темно-сером фоне, почти полностью с ним сливавшаяся, только теперь этот фон был продырявлен созвездиями, а сплошной рокот набирал силу, распадаясь на отдельные звуки. Именно слух, а вовсе не зрение позволил понять, что там, за туманом, — Нью-Йорк, что сплошной шум состоит из резких звуков клаксонов, внезапного перестука колес поезда по металлическим мостам, гудков судов и фабрик. В тающем тумане глаз понемногу стал различать вертикальные линии города, будто проступающие черты желанного лица. Прибытие в Нью-Йорк оказалось сопряжено для него, как ни странно, с трепетом от предвкушения физической близости Джудит Белый, каким-то странным, неподвластным доводам разума убеждением, что она должна ждать его возле причала, что она непременно появится вдруг в холле гостиницы, в дальнем конце улицы или на аллее в парке, как столько раз являлась его взору в Мадриде. Нью-Йорк был связан с Джудит Белый столь прочно, что приехать сюда и не встретиться с ней казалось ему совершенно невозможным. Вместе с желанием вернулся и страх — страх перед бескрайним пространством, где так легко затеряться, перед портом, ведущим в мир, который по мере таяния тумана становился все шире и объемнее. Церковный колокол оказался пляшущим на волнах буем — тревожным сигналом в густом тумане. Встающие из воды утесы с высокими вершинами обернулись городом, а стального цвета море и терявшиеся вдали берега оказались рекой. Нужно было снова проверить все документы, подготовиться к очередному скрупулезному допросу под презрительно-враждебными взглядами, возможно в сопровождении грубых жестов, к терпению и унижению. Среди заспанных людей, уже заполнивших всю палубу, Игнасио Абель узнавал изможденные лица, что походили на его собственное — лица беженцев из Европы: плохо выбритые подбородки людей с чемоданами, перевязанными веревкой, тех, кто нервно проверяет свой бумажник с документами. Как же отличались они от других пассажиров — путешественников по доброй воле и бизнесменов, обладателей надежных паспортов, ни у кого не вызывавших подозрений. Возможно, стоит лишь оказаться по ту сторону границы вместе с ними со всеми, и больше не будет возможности вернуться.
Возможно, он, предъявив документы американским пограничникам, внезапно обнаружит, что за время его долгого путешествия Испанская Республика потерпела поражение и он теперь гражданин несуществующей страны. Он спустился в каюту одеться и в очередной раз собрать чемодан, а когда вновь поднялся на палубу, туман уже совсем рассеялся: в полном изумлении смотрел он на целую гамму цветов, пока еще бледных: бронзовые оттенки карнизов на берегу, голубизна неба, темная зелень воды у причалов, красные и охристые тона кирпича, заблиставшая при первых лучах солнца кафельная плитка на террасах небоскребов, кое-где — пятна вьющихся растений осенних цветов: зеленых, золотых, багряных. Джудит Белый об этом его не предупреждала, а ему самому никогда не приходило в голову, что Нью-Йорк — город не черно-белый, каким он знал его по кино.
24
В вагон вошел контролер и громко, густым низким голосом, перекрывшим стук колес, провозгласил название следующей станции. Пассажиры задвигались, стали подниматься со своих мест, надевать шляпы, плащи или демисезонные пальто, наклоняться к окнам, и все это — как-то устало и монотонно: усталые люди возвращаются домой после целого рабочего дня, подхватывают портфели, прячут в них газеты, смотрят в окно на такой знакомый пейзаж, что едва ли его замечают, ведь все эти красоты перед их глазами всегда: немыслимой ширины река, берег, по которому движется поезд, да так близко к воде, что слабая волна лижет насыпь, весь этот то ли депрессивный, то ли успокоительный образ каждодневной жизни, никогда, кажется, не меняющейся, а если и меняющейся, то так же предсказуемо, как сменяют друг друга станции, как идут часы и близится вечер или же как охристые и багряные цвета пришли вместо темной зелени, которой были окрашены кроны деревьев всего несколько недель назад, а вскоре ветви и вовсе оголятся. У каждого путешествия свой финал, как и у каждого бегства, но где кончается дезертирство, да и когда? Речная вода будто подернута пленкой, красной от закатного солнца. От беды и страха можно убежать далеко-далеко, но куда скроешься от угрызений совести? На том берегу реки — холмы, леса на них цвета ржавчины — темнее и гуще, и эта ржавая полоса прерывается только белыми крапинками домов, где уже загорается свет, хотя время до наступления ночи еще есть. Красивейшие места, идеальные для ищущего убежища, для двух любовников, которым здесь можно укрыться от любопытных глаз, места, идеальные, чтобы возвращаться в эту тишь и спокойствие усталым и даже не запирать дверь, не бояться ночных звуков. С портфелями или чемоданчиками в руках, подняв воротники пальто, укрываясь от сырости с реки и из леса, приготовившиеся к выходу пассажиры через минуту зашагают по посыпанным гравием дорожкам, в дальнем конце которых маяком светится лампа в большом, с незадернутыми шторами окне. Он и сам ходил так когда-то, садясь в поезд в Мадриде и сходя на маленькой станции в одном из городков в Сьерре, в тот теперь уже далекий день конца сентября или начала октября, и это не просто воспоминание, а необычайно сильный образ ранней осени: темнеет раньше и как-то по-новому, не так, как уже ушедшим летом, в воздухе разлит запах влажной земли и сосен, скрип петель чугунной калитки и холод в руке, которой ее толкаешь, а из дома или сада, где уже темно, доносятся голоса детей — приглушенные, словно обернутые в дымок от сосновых поленьев, который вьется над трубой и поднимается к пока еще голубому небу, куда устремляются стаи перелетных птиц. Летние каникулы закончились, но семья медлит, откладывая возвращение в Мадрид: быть может, кто-то из детей заболел и врач рекомендовал им побыть подольше в Сьерре, подышать горным воздухом или же в Мадриде эпидемия одной из детских болезней, более или менее надуманная, и Игнасио Абель решил, что лучше все же не подвергать детей риску, не пускать их в школу. По-видимому, было это в те времена, когда своей машины у него еще не имелось. И он возвращался из города поездом, в полной мере наслаждаясь поездкой: просматривал бумаги или вперял рассеянный взгляд в дубовые рощи, поблескивающие тусклым старинным золотом в косых лучах вечернего солнца (между дубовых стволов то покаже