– Тебе тяжело свыкнуться с этим? Эпсилон девственно чист от чужой мысли и воли – идеальная площадка для развертывания всего сущего с нуля. «АДРОН» не мог упустить такой шанс! И он старается, угождает, делает точь-в-точь, как заказывали! – произнесла Ксантиппа. Вздохнула: – Твой контакт с квантовым мозгом был настолько полный, что вы умудрились оставить нить: четкий след до провала в небытие, а это невероятно трудно. Не каждой белошвейке такое удается. Может, белль и пропадают в эпсилоне, но только не те белль, которые так сильно связаны со своим прошлым. Эти – самые непредсказуемые, космос бы их побрал! Они тянут, тянут, тянут с собой старые страхи, сомнения, ревность, озабоченность, привязанности, любовьишки… А в результате «АДРОН», возвращая «Иглу» в точку невозврата, на самом деле подсовывает иную реальность: альтернативную вселенную, новый персональный кластер для своей белошвейки. «АДРОНу» это как раз по плечу – задача, достойная его интеллекта. На такое дельце и усилий, и вечности не жалко! А белошвейка – что?
Отправная точка, благовидный предлог запустить механизм сотворения мира. Ведь цель-то – не придерешься, цель – сделать белль счастливой!
Анна с девочкой на руках ходила за спиной собеседниц, меряя шагами лужайку, и молча вслушивалась в разговор. С каждым кругом ее шаг становился тверже, выдавая растущее внутренне напряжение.
Она видела тугие косы Мрии, уложенные на макушке в высокий гребень. Анна рассматривала эту красивую породистую голову; наблюдала, как повинно склоняется гладкая и крепкая, плавно переливающаяся в округлые плечи шея подруги. Анна слушала речь Ксантиппы и думала о том, что наставница «делает коридор действительности слишком узким». И Мрия заперта в нем, и не сопротивляется, и уже начинает верить госпоже и казнить себя. Мрия даже не замечает, что Ксантиппа намеренно не оставляет ей шансов оправдаться и вернуться к прежней внутренней свободе – главному инструменту, вручаемому белошвейкам первой триады вместе с «АДРОНом» и «Иглой».
Внутри Анны постепенно росло сопротивление.
Она вмешалась в беседу, дерзко нарушив правило, которому учили на «Галере»: с госпожой одновременно может разговаривать только одна белль.
Анна решительно перехватила ребенка поудобнее и держала Надьежду, как древко стяга, вертикально. Вид у нее был самый решительный.
Вторая белль сказала:
– У меня есть только моя жизнь и мой опыт. «АДРОН» ни при чем, ничего он не создает лично для меня или для Мрии. Я прекрасно помню, как тяжело было поддерживать патрульный корабль в эпсилон – невероятно, мучительно тяжело. Я думала, не переживу тот полет. Победили мой труд, моя воля, мое терпение и действие, равное противодействию. И никакой мистики. Я справилась сама, «АДРОН» оставался только моим инструментом. Если это – не настоящая жизнь, то я не знаю, что может быть более реальным. Госпожа, ваша теория – только теория. Теорий много, они разные, на любой вкус и в каждом времени свои. Иногда теории отступают под натиском фактов. …Помните, вы учили нас не обращать внимания на космофлотские суеверия? Это искусственно посеянные слухи, говорили вы, как и сплетни о белошвейках – беспросветных дурехах, нуждающихся в твердом руководстве. Обществу выгодно заблуждаться насчет нас, и поэтому бесполезно доказывать, что мы – другие. И самое правильное для белошвейки – не поднимать глаз, а на самом деле – быть себе на уме. Это избавит нас от ненужных проблем и в итоге обернется большей свободой, свободой в квадрате, в кубе для всех белошвеек космоса. Нас держат особняком, отдельно от Звездной флотилии, потому что так проще: меньше недоразумений, меньше недопонимания, меньше вопросов. Зачем раздражать общество мыслью о том, что в руках белль неограниченные возможности? …И вот мы следуем этому правилу. Но потом получается, что почти невозможно донести то, что узнали белль, до остального звездного человечества. И никто не помогает нам проверить наши открытия. Я не знаю, хорош ли этот старый порядок. Ведь он создает барьеры для информации. Что может быть вреднее?
Ксантиппа развернулась ко второй мастерице всем корпусом.
Она оценила уверенность белль и сделала знак Мрии забрать дочку у решительной подруги:
– Продолжай, продолжай, девочка! Это интересно, и в этом – ты вся! Только к чему ты клонишь?
– Ваша теория кластеров может оказаться вашим личным заблуждением. Вселенная слишком невероятная, слишком сложная, слишком ценная, чтобы обращаться с ней, как с разменной монетой – бросать и заменять на другую, и все ради благополучия одной девушки. И тогда, выходит, все мы существуем в одном-единственном экземпляре. И «АДРОНы» созданы лучшими умами человечества, а не наоборот. И торсионные поля вполне физические константы, хоть ум человеческий пока не может их понять. Когда-нибудь я узнаю, есть ли кластеры на самом деле, и одной спорной теорией станет меньше. И я рано или поздно узнаю правду об эпсилон, если мне хватит на это жизни.
Ксантиппа помнила, от кого уже слышала эти слова. Патрульный пилот сказал так, бросаясь в эпсилон.
Наставница подумала: «Зачем я все это наговорила? Что я изменила в их молодой жизни? Сделался ли после моих слов легче их путь?.. „Не там, где Лета плещет свое забвение, а там, где жизнь пока еще ходит по воду, даруй мне, Господи, редкостное умение – смолчать по поводу, а не сказать по поводу…“[4]»
Ксантиппа приказала себе вернуться в действительность, и ее окружили запахи и звуки. Она отметила, как свежа зелень вокруг, как бьется веселый пульс леса и как молоды и хороши собой ее воспитанницы среди растений этого юного мира…
Ксантиппа улыбнулась девушкам:
– Ты молодец, Анна. Возможно, ты полностью права. Мир?
Они обнялись.
– Чем займетесь, мои драгоценные?
– Ничем особенным, – за двоих ответила Анна и облегченно вздохнула, обрадовавшись концу тяжелого разговора. И сзади обняла приободрившуюся подругу: – Я перемою зелень для салата, испеку хлеб на утро. Эти люди, лесорубы, рано начинают работу и работают до вечера. Надо помочь им по кухне.
Мрия подхватила:
– Я натрясу спелых вишен, Оази нас угостила и показала, где растут. Может, это вовсе и не вишни, но похожи. И вкусные-е-е.
– Эх, жаль, мне пора, – сказала Ксантиппа, устало, тяжело поднимаясь со скамейки. Белошвейки никогда не видели госпожу такой разбитой.
– Люблю фрукты. Завтра соберите чашечку вишен и на мою долю, если не трудно.
Рейнясу спросил у Ксантиппы, когда прощался с Оази, доброй и ласковой с ним:
– Завтра разрешишь мне вернуться к Оази, чтобы мне было к кому просыпаться?
И молчал во время полета в Вечный Май, прижавшись носом к иллюминатору.
Ксантиппа тоже впала в глубокую задумчивость, похожую на оцепенение. Она размышляла: «Им осталась одна ночь на планете. Почему я переживаю за них? Это всего лишь одна ночь. И она последняя. Они хорошо справляются. Но я боюсь, потому что сегодня уже потеряла любимого. Ночь унесла его. Петре был моей опорой – далекой, почти бесплотной, но он был со мной всю жизнь, и без него я не мыслю эту вселенную».
Губы наставницы белошвеек беззвучно зашевелились: «…ты не услышишь: слишком плотно уложены месяцы междувстречий. Медленно время о нас сочиняет книжку, да и сюжет, похоже, не безупречен. Вычесть из буден ярые крохи счастья – и не поймешь, на чем наш дуэт основан. Внутренним голосом силилась докричаться – до немоты сорван…»[5]
До немоты, до немоты сорван…
Глава девятнадцатаяНочь всех проверит
Ушки неподвижно стояла в середине вырубки, вслушиваясь в звуки вокруг. Это что-то новое: говорили больше вершины деревьев. Верхушки деревьев были беспокойны. Оази придумала, что сегодня деревья собираются наблюдать ночное небо: там что-то произошло накануне и что-то произойдет вскоре, и деревья сговариваются между собой. Она любила придумывать всякое такое о лесе. Это даже входило в ее профессиональную подготовку: работать с лесом, как с живым и уникально сложным организмом, и наделять его разными качествами.
Ветер слонялся все больше рядом с Мрией, но ему надоела праздность, и галерец, обойдя со скучающим видом технику вальщиков леса, набрел на Оази-Ушки. Ветер подходил и подходил все ближе, а она стояла, повернув в его сторону лицо в желтых круглых очках, плотно обхвативших ее голову широкими эластичными дугами. Казалось, она рассматривает галерца.
– Привет! – сказал Ветер. – Чего ждем?
– Здравствуйте! – ответила Ушки. – Я наблюдаю…
– Друг по случаю однажды купил у контрабандистов такие очки. У них линзы работали в ЭОП, да, в ЭОП, как у тебя, но еще в инфракрасном свете – какая-то сложная филь… фиксация лучей. – Он осознал, что подзабыл нужное слово, но, судя по виду, девчонка малость туповата и вряд ли заметила его ошибку. – Я к чему говорю: в тех очках можно было видеть человека без одежды. Ты любишь разглядывать голых парней? Нормально, че. Я никому не скажу. Я в хорошей форме? Ни-че? Дашь посмотреть?
Оази задохнулась от унизительного подозрения и растерялась, и как будто приклеилась к месту, а Ветер подцепил пальцем ее очки и снял их так, что вздыбилась челка над покатым лбом девчонки. Оголил не знавшую солнца, всегда спрятанную под очками кожу лица от носа и до бровей. Разглядел слепые бельма на месте зрачков и два симметричных отверстия на височных костях девушки, дышащих тонкой белой пленкой, окантованных трехлепестковой розеткой – оголившиеся биоразъемы, соединявшие флорлингвиста с ее очками.
Испугавшись собственной грубой выходки, галерец уронил очки и попятился.
Лех, свидетель происшествия, возмущенно свистнул, спрыгнул с форвардера и понесся, как носорог Глизе, на галерца.
Ветер понял, что будут бить. Он пустился наутек.
Тяжелый крепыш Лех, непривычный к бегу, разъяряясь все больше, гнал галерца к лесу.
Галерец забирал на середину вырубки; быть загнанным в лес ему не хотелось, он еще не забыл ощущение мозгокружения, преследова