– Тоньку с Сашкой посмотреть не хочешь?
– И они тут? – спросил отец весело и изумленно.
– Тут как раз, они же в Починках живут, на окраинной улице. Всего пять минут ходу, я скажу, как ехать.
Мы свернули в боковую, почти деревенскую улицу. И скоро нашли их дом.
Насколько я понимал, Тоня и Саша – две сестры, одну из них, Тоню, любил мой отец. Будто бы он даже сватался, но вышла она замуж за сына кулака Филимона, у которого мой отец в те годы работал пастухом. Филимон имел четырех коров, пять лошадей, хороший кусок земли. Должно быть, его раскулачили, но толком я не знаю. Евгений Филимонович учился в военном училище, был по тем временам, наверное, человек образованный, не чета моему отцу. Но тоже вернулся к земле, стал хозяйствовать, как это делали его отец и дед. Тоня как раз кормила утят, и руки у нее были все в сыром хлебном тесте, когда мы встали напротив. Отец молчал, и она молчала. Нетерпеливый, ходкий дядя Викентий воскликнул:
– Тоньк, неужто не признаешь, с кем я приехал? Меня помнишь? Да? А Серегу не признаешь?
Пряча измазанные руки под фартук, женщина произнесла:
– Признаю. Приехал, значит?
– Приехал, – сказал отец.
– С сыном! С сыном он! – закричал дядя Викентий, хохоча и хлопая отца по спине.
– С какого года же мы не виделись? – спросил отец. – С двадцать шестого?
– Да, – кивнула она, так же пряча руки под фартуком. – С двадцать шестого.
– Ну, твои-то дома? – сказал дядя Викентий, забегая вперед отца и вперед самой Тони. – Шурка тут?
– Все дома. Шура и сам, – сказала Тоня, поборов смущение и приглашая в дом, но втайне стесняясь своей одежды. Вышел Евгений Филимонович, суховатый, загорелый, с седой блестящей щетиной, взглянул с крыльца, прикрыв один глаз. Так он минуту, наверное, напряженно щурился, узнавал. Сдержанно поздоровался, пригласил жестом в дом. Тоня теперь наскоро вытерла руки, поправила платок и, загородясь рукой от солнца, с любопытством впрямую рассматривала отца, который медлил все входить, оглядывая двор и хозяйство.
– Сын? – спросила она, не отпуская глаз от отца.
– Да, – ответил отец, тоже как будто смущенно и в то же время бодро. От смущения он все время усмехался. Добавил: – Они вверх растут, а мы вниз.
– И внуки?
– Два внука, – ответил отец.
– А вы шустрый, – сказала она, засмеявшись. – Не изменились. А у меня вот куры, гуси, свиньи. Хозяйство… – И, спохватившись, что так и стоит, как застали ее, неловко загородила свои глаза.
– Ох, неудобно, неудобно так.
– Чего ж неудобного? – спросил отец. – Что приехал, неудобно?
– Нет, спасибо вам, только не приготовлены мы. Я сейчас, скоро…
Она быстро, как девочка, убежала. Мы прошли прохладные сенцы и сели вокруг пустого стола, так же как у дяди Викентия и у тети Ани, ждали, пока хозяева приготовятся, и все это было в порядке вещей.
Неторопливо разговаривали, обсуждали дорогу и старались не глядеть на стол, где между тем накапливалась закуска. Сало в тарелочках, чистое, нежное, как масло, от хлебного корма, ржаной хлеб, лук зеленый, потом еще лук с головками, тарелка с соленой капустой и огурчиками, положенными по краям, а в конце – яичница с салом, шипящая на большой сковороде, ее поставили посредине и пригласили сесть «лицом к столу».
Вышли приодетые уже сестры. Шура в скромном, темном, молчаливая, быстро постаревшая женщина. Тоня нарядилась в красную кофту и надела дешевенький медальончик на цепочке. Была она еще крепкая женщина, свежая лицом, часто и с любопытством глядела на отца.
Евгений Филимонович ничего не стал переодевать: так и пододвинулся со стулом в старой гимнастерке, в галифе на босу ногу. Он был по-своему интересен, все щурился, раздумывал. Руки, я обратил внимание, когда он брал закуску, были натруженные, темные от солнца и работы.
Он налил самогона и вовсе не для оправдания, а так уж, кстати, сказал, что власти, мол, самогон гнать для себя не мешают. На продажу – другое дело, а для себя, министр будто бы сказал, можно.
Говорил он это больше для меня, как городского и официального человека, он и дальше спросил: вижу ли я министров, встречал ли в Москве Твардовского, если еще встречу, чтобы передал ему привет.
– Они знают, – сказал Евгений Филимонович, – они с моим братом Костькой вместе в школе учились.
– Твардовские в Загорье жили, – то ли сказал, то ли спросил отец.
– Их отец Трифон Гордеич хутор имел, – сказал Евгений Филимонович. – Сейчас туда переехали все из Уварова, только две избы остались.
Он стал рассказывать, что сын Трифона Гордеича, Александр, родных мест не забывает, из своих денег построил клуб и дал на устройство пруда, и мать кузнецов Твардовских живет там же…
Евгений Филимонович говорил и глядел на отца. Он пил, не пьянел, глаза оставались трезвыми, какими-то необычайно цепкими.
Где-то после третьей рюмки, чокаясь с отцом, он вдруг сказал:
– Ты, знаешь, не стесняйсь, что тово…
– Чево? – спросил отец.
– «Чего-чево», – сердясь, но по-доброму, расположенно к отцу, произнес Евгений Филимонович. – Некоторые встречают, и глаза в сторону, мол, был в пастухах… А чево такого, что в пастухах?.. И я мог быть! Пастух – это ведь и не батрак вовсе!..
– Не батрак, – живо отвечает отец, уже опьяневший и радостный от таких слов Евгения Филимоновича.
Отцу приятно, что его встретили как полагается, это для него очень важно. Он готов согласиться с Евгением Филимоновичем, и оно понятно. Оба прожили жизнь, воевали в Отечественную, оба пришли к земле, к приусадебному хозяйству, на краю Починок, на краю Москвы… Делить им нечего, а что было, то быльем поросло.
– Вот я и говорю, – горячо выговаривает Евгений Филимонович. И подливает самогону. – Как друг приехал! Я всегда рад! У меня Пашка Приставкин два года жил… И Степан жил, не брезговали.
Нет, делить им уже нечего, а дети их строят новую жизнь. Оба садятся уже совсем рядом и говорят о хозяйстве, о дороге, по которой нам придется ехать. Бордебяки, Тюри, Никульчино… Я выхожу во двор. Слышу, как отец говорит:
– На воздухе пройдет, но мы были цепче! Без привычки самогон ударяет…
«Да, не привык», – думаю я. Что он чувствует, глядя на Тоню, понимает ли он, что я могу сейчас думать о его жене и своей матери. У него уже третья жена, а у меня была одна мать, та самая женщина, которая сейчас мне ближе, чем ему. Мы даже на равных не можем говорить о моей матери, но ведь я не упрекаю, я хочу понять, почему так бывает.
– Им особую водку подавай, – говорит уже Евгений Филимонович, рассказывает отцу про хозяйство, про сад, пятистенную пристройку.
– Особая водка, – замечает отец, пьяно посмеиваясь, – это прототип «Старки»…
– Родня, – вставляет дядя Викентий.
– Ну нет, не родня! Была довоенная «Старка», а особая – это как бы ее третье замужество…
Мы прощаемся. Отец садится в машину, но открывает еще дверцу и кричит:
– На обратном пути заедем!.. Раков, раков привезем!
– Заедьте! – кричит, в свою очередь, Евгений Филимонович. – Я бы сам бы с вами, но сына жду… Сын у меня должóн приехать.
Они стоят на улице, поросшей до середины забора зеленой травой, с поленницей дров, около которой шныряют куры. Женщины стоят рядом, Тоня приложила ладонь к глазам. Смотрит на нас. Отец барином располагается впереди на сиденье, кричит «поехали». И совсем он ничего не переживает, а, наоборот, чувствует он себя сейчас удачливым хозяином: сын, машина, Москва.
– Поехали!
Но кричит он немного сильнее, чем нужно, словно боится, что в его благополучие здесь до конца не поверят.
Едем мы медленно. Дорога в толстом слое пыли, все лето не было дождей. Эта пыль, невесомая, сухая, долго стоит за нами желтым маревом, закрывая солнце, рыжим слоем оседает на стекле.
– Вот рожь, дожди не пройдут, станет мелкая!.. Нужны дожди.
– Останови, – просит отец.
Братья выходят, смотрят на поле, рвут колос. Трут его на ладони, пробуют, нюхают, произносят: «Замученная».
И картошка. «Кто раньше посадил, у того силу набрала».
Много раз потом повторится: «Останови», «Ах, овес, плох овес. Сгорит овес». И про кукурузу, которая «тут вовек не родилась, и теперь чудес от нее не жди». Желтые веточки, как немецкие кресты, рядами. Кладбище кукурузы.
Минули стороной Загорье, родину Александра Трифоновича Твардовского.
Дядя Викентий сказал:
– Тыщ двадцать отвалил на клуб, говорят. В позапрошлом году сам был, в Починках зашел в магазин, поздоровался…
Один раз провалились мы на мосту, потому что мосты тут простые бревна, ничем не скрепленные, в один накат. Подъедет машина, шофер соберет бревна рядком и, не задерживаясь, профугует на второй скорости, так что от задних колес бревна покатятся во все стороны. Другой шофер будет собирать и разрушать все сначала. Таким же образом действовали и мы, «наводили переправу» и, наверное, по неопытности провалились в щель задними колесами.
Посидели, отдохнули.
Думал я вообще о здешней земле, о колхозах, когда все только начиналось и потом было рассказано в поэме Твардовского «Страна Муравия». Вот и отец мой, и дядя Викентий люди сельские, у них земля в печенках засела, а жизнь прожили врозь с землей, чего-то искали. И неизвестно, нашли ли…
Час назад дядя Викентий крикнул свое обычное «останови» и вышел из машины.
Мы с отцом решили, что снова хочет он рожь потрогать, в земле ковырнуть, может, и другое что заметил, что мы пропустили.
– Ну, чего? – спросил, выходя за ним, отец, и разминая затекшие ноги.
Дядя Викентий не отвечал.
Молча стоял, глядя то вправо, то влево, подымая землю, нюхал, бросал.
– Что нашел? – произнес отец, оглядываясь так же, как брат, и не находя ничего примечательного, из-за чего бы стоило волноваться.
Дядя Викентий хмурился, смотрел перед собой. Был он возбужден чрезвычайно и никак не мог ответить на вопрос.
– Да что случилось? – крикнул отец, заражаясь беспокойностью и пожимая плечами.