Он в момент захлопнул дверь, но тут же распахнул и велел войти. При этом подозрительно оглядел площадку, где мы стояли. Дверь за нами он тут же запер. Мы очутились в прихожей, где висела одежда и сверкало огромное, выше моего роста, зеркало. Мы стояли, и мужчина перед нами стоял, будто загораживал от нас коридор и проход в комнаты. А из-за спины мужчины выглянула женщина, ростом она оказалась выше его, пышная, в цветном красно-алом халате. Я почему-то подумал, что в таком халате нужно в ихнем метро ездить, а не дома сидеть, где никто не видит, какой это красивый халат.
Я думал о халате, но я всегда в такие напряженные моменты о чем-нибудь постороннем думаю.
– Андрей! Это кто? – спросила женщина громко, так, будто нас тут не было. – Почему ты пускаешь в дом кого попало?
Мужчина поправил какие-то диковинные резинки на плечах, это у него так штаны, оказывается, держались, и сказал женщине:
– Дильбара, успокойся… Это сын Антона… Понимаешь? Сын… Антона… Пришел…
– А разве его не зарезало поездом? – удивилась женщина, мельком посмотрев на меня.
– Да, да! – проговорил торопливо мужчина. – Нам ведь сообщили, что ты, это… Что тебя, как бы сказать… ну, задавило…
Я молчал. Надо ли мне им объяснять, что меня никто не давил? Но ведь и так видно, что я целый, потому к ним и пришел.
– А что ему надо? – поинтересовалась Дильбара, которая так странно звалась. – Почему он к нам пришел?
– Мне дали ваш адрес, – ответил я. – Вы же родственники?
– Мы? Родственники? – закричала Дильбара. – Кто сказал, что мы родственники? Мы твоего Антона не знаем! И не слышим! Из-за него Андрей чуть работу не потерял! А он профессор, между прочим! Он декан! Он письмо в ЦК написал, что с братом не якшались и мы его знать не хотим! Среди нашей родни не было никогда предателей! Одна паршивая овца завелась!
– Дильбара, – попросил мужчина, поворачиваясь то к ней, то к нам, – ты иди, иди… Я все объясню как надо! Только без крика, ведь тут все слышно! Я потому их с площадки увел, что сразу напишут!
– Ну ладно, только пусть уходят, – произнесла Дильбара и сама ушла, на прощание сверкнув своим замечательным халатом.
– Вот, – вздохнул мужчина и развел руками.
При этом он смотрел на нас, а мы на него. Какой там чай со сладкими блинами да с подносиком! Было ясно, что он ждет, пока мы уберемся. Но у меня еще было дело. И я на прощание сказал:
– Отец мне деньги оставил… На книжке… Вы их не хотите?.. – и протянул книжку.
Мужчина вздрогнул, как от удара. У него даже щеки покраснели. Но книжку взял и заглянул в нее. И сразу стал белей стенки.
– Дильбара! – позвал жалобно. – Тут вот Антона деньги…
Дильбара вышла, но уже не в халате, а в платье с розовыми цветами. На голове какая-то странная чалма, тоже в розах. Прямо как красавица из кино про багдадского вора… Нам один раз показывали!
– Какие деньги? Зачем ты взял? – вскрикнула она.
– Но тут… Посмотри!
– Не хочу смотреть, отдай! Отдай им!
– Но тут – сто тыщ!
– Хоть двести! Господи! – закричала Дильбара. И вдруг разразилась слезами. – Мало я тебя из-за этих Егоровых вытаскивала! Мало за тебя просила! Ты хочешь, чтобы они тебе снова внушали, что ты деньги у предателя взял! А откуда известно, что это не «оттуда» деньги? Ты меня понял? Донесут! И мы – пропали!
Мужчина вздохнул, отдал мне книжку.
– Ты вот что, – промямлил. – Ты матери отдай… Она возьмет… Она, это… дохлая совсем…
– Матери? – спросил я и вдруг задохнулся от догадки. – Какой… матери?
– Какой! Какой! Твоей! – крикнула Дильбара. – К ней, а не к нам тебе надо идти! А мы тебе никто! Понимаешь? Мы… ни-кто! Андрей, убери его скорей, иначе я сойду с ума!
Мужчина заторопился, стал надевать пальто.
– Иду, иду… Да, у меня дело… А по дороге я покажу, она тут, в другом доме живет… Пошли!
И в мгновение вымел нас из квартиры. Мы не успели попрощаться с красавицей Дильбарой.
27
Мужчина, беспрерывно оглядываясь, провел нас дворами к двухэтажному, небольшому совсем дому, за спиной других домов.
Мне все время казалось, что он хочет что-то объяснить, но не решается. Он взглядывал как-то странно, даже жалобно, и тут же отдергивался, будто его било током! И ускорял шаг, а по лестнице на второй этаж он почти взбежал, даже задохнулся.
Но он нас не оставил, а сам постучал в дверь и, когда послышался женский хриплый голос, сказал:
– Антонида… Это ты? Я к тебе сына твоего привел… Открой, пожалуйста!
Я стоял ни жив ни мертв, но все видел и слышал. Я видел, как странно на меня смотрит Сандра, а Хвостик задрал голову и пытается понять, как же это произошло, что у меня оказалась мать. Ведь сегодня утром еще никакой матери не было. И вчера не было, и там, в Голяках, тоже не было. Да и правда, непонятно, откуда она вдруг появилась, если ее никогда не было!
Но я тут же подумал: раз была корзина, в которых детей пускают по реке, то была и мать. А как же иначе!
Из-за двери раздался голос – значит, это был ее голос. Голос матери. Так странно.
– Андрей, что ли? Кого ты привел?
– Сына! – повторил он и вытер пот со лба. Все-таки ему не так уж легко жилось, я сразу понял. И человек, судя по всему, он был неплохой, по выражению Моти, – вот не бросил, до матери довел и тут еще терял из-за нас время, когда ему надо куда-то идти.
– Сына? – спросил голос матери.
– Ну, твоего! Твоего! Сергея! Он жив, оказывается! – Мужчина посмотрел умоляюще на меня: – Скажи ей, что ты жив! Ну?
– Я – жив, – сказал я деревянным голосом.
– Он жив! Жив! Открой!
Женщина, которая мать, там, за дверью, молчала. Мужчина сердито стукнул кулаком:
– Ты откроешь, Антонида? Или нет?
– Нет, – ответила женщина.
– Почему?
– Я его боюсь.
– Почему ты его боишься?
Женщина помолчала.
– Боюсь… А ты не боишься?
Мужчина будто с ходу что проглотил. Даже ответить не смог. Потоптался рядом с нами и решил:
– Дальше сами… А мне пора! – и посмотрел на часы. Но опять же не ушел, а постоял, глядя на меня и часто моргая.
А потом мы остались одни. Мы стояли, даже не знаю зачем.
А женщина вдруг спросила из-за двери:
– Сергей? Ты тут?
Я кивнул. Я ничего не произнес, но она уверенно подтвердила:
– Я знаю, что ты стоишь. Ты один? Нет?
– Мы – трое! – крикнул в щель Хвостик. У меня голоса почему-то не было.
– Ну вот видишь, – сказала женщина. – И все бандюки?
– Нет! Нет! – крикнул Хвостик. – Мы не бандюки, мы дети!
– Все равно. Я не открою. Я с твоим отцом и не жила, когда его забрали. А потом я написала, что я ни его, ни тебя не видела и ничего про вас обоих не знаю. Я от тебя сразу отказалась. Так что ты уходи… Сергей… Мне и без тебя тяжко. Они ведь ничего не прощают. Они и дядьку твоего Андрея до сих пор тягают. Могут и посадить. Особенно если узнают, что ты нашелся.
– Антонида… Мы тебе не нужны? – крикнул в щель Хвостик и посмотрел на меня.
– Вы мне не нужны…
– Тогда мы пошли! – крикнул Хвостик.
– Идите…
Я достал сберегательную книжку и засунул ее в щель. И пошел. Но когда мы уже выходили со двора, я подумал, что к матери книжка может и не попасть, если кто увидит раньше. Я вернулся, взбежал на второй этаж, и точно: знакомый старичок с палкой, тот самый, что считал в кассе деньги, стоял у двери и держал мою книжку. Он так увлекся, что меня не заметил. Я вырвал у него из рук книжку и побежал вниз. А он вдруг закричал мне вслед визгливо:
– Жу-лик! День-ги ста-щил! По-мо-ги-те!
28
О нашем отъезде из Голяков никто не узнал. Мы даже успели в поле два дня поработать. Про Москву Кукушатам рассказали немного. О том, что Кремль заперт, что товарищ Сталин ментами охраняется. И еще про Кукушкину, про ее слова, чтобы никого мы не искали. Никого уже нет в живых.
Думал, начнутся споры. Но никто из Кукушат с разговорами не лез. Хотя по глазам было видно, что каждый эту новость примеряет лично на себя. Только вслух обсуждать не хочет.
Но я и сам спасался, не хотел вопросов. Про родственников же, которые меня выперли, глухо молчал. И Хвостику, и Сандре велел молчать. Так же, как про встречу с матерью. Да и была ли мать? И мать ли это за дверью отвечала? А кто ее видел, что она мать? Кто?
Сандра всю обратную дорогу проплакала.
Я знал, что она плачет о тете Дусе.
Когда мы отыскали наш вокзал и поезд, у третьего вагона торчал вместо тети Дуси мужик с хитрой рожей, конопатый, и, только мы назвали тетю Дусю, послал нас подальше. А худенькая женщина от соседнего вагона окликнула нас:
– Вы Кукушкины? Дуся говорила про вас… Что вы придете! До Голятвина… Я подмогу.
– А сама она где? – спросил я.
– Приболела, – ответила проводница.
А мужик из третьего вагона крикнул зло:
– Как же! В пьяном виде под колесо влетела! Такая у нее болезнь!
– Ты, Егор, молчи, – сказала с укором проводница, – ребятам это неинтересно знать, – и увела нас к себе в вагон.
Теперь Сандра плакала, молча плакала о тете Дусе, которая, конечно, ни в какой не в больнице, раз под колесо попала… А еще она плакала потому, что в Москве у нее слезы накопились. У всех у нас слезы накопились. Я бы тоже в слезы ударился, да у меня после разговора с тем самым голосом, что за дверью, внутри спеклось. Так спеклось – временами дышать не мог: грудь болела.
А вообще-то, я про Москву понял: это как наш «спец»… Они думают, что живут в городе, а они запертые, как в «спеце», живут. И Сталин, если посудить, в «спеце» живет. Какая разница, снаружи его охраняют или внутри!
Получается, никуда из Голяков и ехать не надо! Везде одно и то же! Везде свои чушки и свои наполеончики, как бы они ни назывались. И везде мы виноватые. Только неизвестно, в чем мы виноватые. Вообще виноватые. Виноватыми такими родились, значит.
В той «Истории», что я ношу за пазухой, сказано, что первое стихотворение, созданное человечеством, называлось: «Жалобная песнь для успокоения сердца». Там человек, наверное шумер, раз они стихи-то написали, тоскует в своем одиночестве, не зная, кому он нужен в этом мире… Господи, неужели и тогда, когда только все родилось, было так плохо? Обидно, конечно, что само стихотворение не напечатано, но я его и сам бы придумал. Ведь чем-то сердце должно умиротвориться, если дальше жить нельзя, а жизнь еще продолжается… И ты даже не попал под поезд, который тебе уже приписали.