– Здесь, вообще-то, не принято танцевать после похорон, – покачал головой Йоргис.
– Это необычные похороны, – тихо произнесла Вонни.
На их глазах двенадцать мужчин в черных брюках и белых рубашках выстроились в ряд, положив друг другу руки на плечи. Музыканты сыграли несколько аккордов на бузуки, и танец начался. Танцоры склонялись, кружили, прыгали в ночи, совсем как Манос и его приятели пару дней назад.
На стульях у дома сидела Мария с детьми. Когда от этой ночи не останется ничего, кроме смутных воспоминаний, дети, однако, будут помнить, как вся Айя-Анна вышла станцевать для их папы. Толпа становилась все больше, и даже издалека было видно, как люди вытирают слезы.
Затем толпа стала аплодировать в ритм музыки, и все присоединились к танцу.
Приятели тоже наблюдали за этим с веранды полицейского участка. Все молчали. Никто из них прежде не видел ничего подобного.
Вдруг Эльза начала хлопать в такт музыке, а за нею и Томас. Переглянувшись, Дэвид с Фионой присоединились к ним, как и Вонни, и молодые полицейские, и Андреас, и Йоргис. И на их лицах были слезы, когда они подбадривали танцующую в честь Маноса молодежь.
Эльза подала салфетку Фионе – та плакала, не скрываясь.
– Это так замечательно, – сказала Фиона, когда к ней вернулась речь. – Я не забуду эту ночь, пока жива.
– Я тоже, – согласился Томас. – Разделить с ними такой момент – большая честь.
Остальные не доверяли собственным голосам. Как вдруг Фиона четко произнесла:
– И над Афинами, и над нашими родными местами сияют те же звезды. Знать бы, чем сейчас заняты все на свете, и знают ли они, чем заняты мы…
Глава 9
Домашние Фионы, как и почти каждый вечер, говорили о ней. Ее мать рассматривала снимки Айя-Анны в «Ивнинг геральд».
– Подумать только, что Фиона сейчас там! – сокрушалась она.
– Подумать только! – хмыкнул ее муж.
– Но знаешь, Шон, хорошо, что она позвонила. По крайней мере, она подумала, что мы можем за нее беспокоиться.
– А чего нам беспокоиться? Мы понятия не имели, где она, черт возьми, с тех пор как она не разлей вода с этим хамом! – Отец Фионы не видел в происходящем ничего хорошего, а также никаких причин для оптимизма, поэтому он взял пульт и включил телевизор, чтобы закончить разговор.
Но жена подошла к телевизору и тут же его выключила.
– Морин! Зачем ты это сделала? Я хотел посмотреть!
– Нет, ты не телевизор хотел смотреть, ты хотел не обсуждать больше Фиону!
– Мне до смерти надоело ее обсуждать, – проворчал Шон. – И мне плевать, приедет ли она на серебряную свадьбу.
– Шон! Как ты вообще можешь такое говорить?
– Я серьезно. К чему ей приезжать на праздник, только чтобы хандрить, цепляться за руку этого недоумка и твердить, что мы его просто не понимаем?
– Она твой ребенок, так же как и мой!
– Ты сама сказала: она уже не ребенок, она женщина двадцати четырех лет и имеет право принимать решения; ты сама это сказала, заступаясь за нее.
– Шон, я сказала, что мы не должны отталкивать ее только из-за Шейна и что ей хватит ума сделать осознанный выбор. Я не говорила, что кто-то из них прав!
– Ха!
– Я хочу, чтобы ты меня послушал. Сегодня вечером я пригласила к нам Барбару, чтобы поговорить с ней о Фионе. Они дружат уже пятнадцать лет, со дня их первого причастия. Барбара расстроена так же, как и мы.
– Ну нет. Она такая же глупая, как Фиона. Если бы перед ней сейчас замаячил пьяный наркоман, вроде Шейна, Барбара тоже побежала бы за ним. Все они одинаковы.
– Мы не должны так говорить. Надо оставить дверь открытой для Фионы, донести до нее, что мы всегда будем здесь, когда ей понадобимся.
– Не уверен, что я буду здесь. Вспомни, сколько обидных слов она наговорила мне и тебе.
– Это потому, что мы сказали ей такое, что, как она думает, обидело бы Шейна. – Морин изо всех сил старалась быть справедливой.
– Она бросила свою семью, свой дом, хорошую работу – и ради чего? Ради похабного наркомана!
– Шон, мы же не выбираем, в кого влюбиться.
– Еще как выбираем! Просто не всем нужны чокнутые, как Фионе, – не сдавался он.
– Она и не собиралась влюбляться в чокнутого; ей самой было бы легче найти себе пристойного банкира, или доктора, или предпринимателя. Но не вышло.
– С чего вдруг такая снисходительность? – Шон был в замешательстве.
– А с того, что меня тронул ее звонок; Фиона подумала о нас, когда произошла эта трагедия, хотя мы даже не знали, что она там.
Кто-то позвонил в дверь.
– Это Барбара. Будь вежлив, благоразумен. Шон, возможно, она – единственная связь с Фионой, единственная для нас надежда.
– Как же, наша мадам и ей ничего не рассказывает, – усмехнулся он.
– Шон!
– Ладно-ладно.
В доме Дэвида в шикарном пригороде Манчестера смотрели документальный фильм о событиях в Айя-Анне и говорили о сыне.
– Должно быть, ужасное было зрелище, – вздохнула мать Дэвида.
– Должно быть, раз он позвонил нам, – согласился его отец.
– Дэвид в отъезде уже шесть недель, Гарольд, и за это время прислал десять писем. Он, как может, поддерживает связь с домом.
– Некоторые из них – просто цветные открытки.
– Но он сам клеит марку на каждую и сам ходит на почту, – защищала его мать.
– Двадцать первый век на дворе, Мириам. Мальчик мог найти интернет-кафе, отправить электронное письмо, как все нормальные люди.
– Знаю-знаю.
Некоторое время они сидели молча.
– Скажи честно, Мириам: мне стоило вести себя иначе? – Гарольд посмотрел на жену, вымаливая правду.
– Ты замечательный муж и замечательный отец. – Она погладила его руку.
– Если я такой замечательный, почему наш сын не здесь, а где-то в греческом захолустье? Вот скажи.
– Возможно, это моя вина, Гарольд. Может, он сбежал из-за меня.
– Нет, конечно же нет! Все мы знаем: он тебя обожает. Просто ему не нужен мой бизнес. Вместо этого я должен был сказать нечто вроде: «рисуй, пиши стихи, делай что хочешь»? Должен был, да? Он этого хотел? Скажи мне!
– Я так не думаю. Дэвид со дня бар-мицвы знал, что ты хочешь оставить ему компанию.
– А это что, преступление? Я вырастил этот бизнес ради своего отца. Тот приехал в Англию ни с чем, и я вкалывал день и ночь, чтобы доказать ему, что все его страдания в конечном счете того стоили. Разве это плохо? Я хочу передать единственному сыну процветающий бизнес. Это плохо?
– Я знаю, Гарольд, я все понимаю, – попыталась успокоить мужа Мириам.
– Ты понимаешь, а он-то почему не может?
– Позволь мне сказать ему, Гарольд. Умоляю, позволь!
– Нет, тысячу раз нет. Я не потерплю его жалости к себе. Я не получил от него ни любви, ни уважения, ни даже общения, так что и жалость его мне не нужна!
Ширли и Билл вернулись из торгового центра. Энди поехал в университет на встречу со спортивным сообществом, чтобы мотивировать студентов выйти на марафон. По мнению студентов, было круто, что все это старичье далеко за тридцать по-прежнему любит бег.
Билл помог матери распаковать и разложить покупки.
– Ты замечательный ребенок, – неожиданно сказала она.
– Я?
– Ну конечно ты. Я никогда и никого так не любила, как тебя.
– Ой, да ладно тебе, мам… – смутился он.
– Нет, я серьезно. Я правда люблю тебя.
– А как же твои мама и папа? Ты их не любишь?
– Нет, почему же, люблю, но далеко не так сильно, как тебя.
– А папа, папу ты любила? А Энди?
– Тут все по-другому, Билл, поверь мне… Есть что-то совершенно потрясающее в любви к своему ребенку. Такая любовь безусловна.
– А это как?
– Это значит, что я люблю тебя безо всяких «если» и «но». Ты всегда будешь для меня особенным, несмотря ни на что. Пойми меня правильно: когда любишь парня или девушку, в какой-то момент можешь их разлюбить. Такое иногда случается. Но нельзя разлюбить собственного ребенка.
– Выходит, и папа относится ко мне так же, как ты?
– Точно так же, Билл. Ты знаешь, мы с твоим отцом не совпадали в некоторых вопросах, но мы оба думаем и всегда думали, что ты – лучшее, что подарила нам жизнь. Мы никогда не спорим о тебе. Никогда. Мы просто хотим, чтобы ты был счастлив.
– Папа до сих пор любит тебя, мама?
– Нет, дорогой. Верю, он все еще меня уважает и ценит, но любить – нет. Мы просто разделяем одну и ту же любовь к тебе. – Ширли ободряюще улыбнулась сыну, надеясь, что такое объяснение его устроит.
Билл некоторое время размышлял.
– Так почему папа этого не показывает? – спросил он.
– Разве не показывает? – удивилась Ширли.
– Мне кажется, что нет, – ответил Билл. – Думаю, он хочет, чтобы я скучал по нему и грустил, что его здесь нет, а это очень несправедливо. Это он решил уехать, а не я. Я-то здесь.
Биргит увидела вошедшего в редакцию Клауса.
– Ты вернулся из Греции! – с восторгом воскликнула она.
– Привет, Биргит.
Клаус, главный оператор, прекрасно знал, что Биргит рада его видеть. Вернулся он, значит вернулся и Дитер. В первую очередь ее интересовал Дитер. Ее и почти весь женский коллектив.
Клаус вздохнул.
Дитеру не надо было даже стараться, чтобы женщины из кожи вон лезли ради него. Он подождал, пока Биргит спросит о Дитере, предполагая, что она выждет хоть тридцать секунд. Но он ошибся: вопрос прозвучал даже раньше.
Биргит не стала тратить время на предварительную болтовню, сказав, что в Греции, наверное, все очень грустно.
– А Дитер тоже вернулся? – небрежно спросила она.
– Вообще-то, нет. – Биргит была той еще занозой, так что Клаус обожал сообщать ей плохие новости. – Он побудет там еще немного. Вроде встретил старого друга. Удивительное совпадение, не правда ли?
– Старого друга? Какого-то парня из прессы?
– Нет, свою бывшую коллегу. Эльзу.
На ее лицо было занятно посмотреть.
– Но между ними все кончено, – бросила Биргит.
– Я бы не зарекался, Биргит, – ответил Клаус и пошел дальше.