– Барбара! Твоих коллег только за смертью посылать. Это Шейн!
– Я была в палате, Шейн, это называется «работа», – ответила она.
– Животики надорвешь! Послушай, Фиона возвращалась в Дублин?
– Чего? Вы что, расстались? – переспросила она с нескрываемым удовольствием.
– Нет, не будь дурой. Мне нужно было в Афины…
– По работе? – сухо предположила Барбара.
– Вроде того… А эти придурки из Айя-Анны твердят, что она уехала. Можно сказать, контакт ненадолго потерян.
– О боже, Шейн, какая жалость.
– Не ври, ты там прыгаешь от радости.
– Так что от меня нужно, Шейн, конкретнее? – поинтересовалась Барбара.
– Можешь передать Фионе, чтобы она связалась со мной по номеру… Нет, забудь, сам ее разыщу.
– Ты уверен, Шейн? Я бы с радостью помогла, – промурлыкала Барбара.
Ничего лучше она и не слыхивала с того дня, как ее подруга спуталась с этим треклятым Шейном.
Томас разглядывал Вонни, пока та тихо рассказывала ему историю своей жизни. Теперь она говорит, что выплатила огромный долг. А сколько еще у нее секретов?
– Вы расплатились с супермаркетом?
– Не сразу, понадобилось почти тридцать лет, – призналась она. – Но теперь у них все до последнего пенни. Сперва я возвращала по сто фунтов в год.
– Они вас поблагодарили? Простили?
– Нет, ничего подобного.
– И кузен вашей матери так и не признал, что долг погашен?
– Даже не намекнул.
– Вы поддерживаете связь с семьей?
– Сначала были прохладные короткие послания каждое Рождество. Чисто из христианского милосердия, чтобы в собственных глазах выглядеть великодушными, способными на прощение, и так продолжалось какое-то время. Я писала длинные письма, присылала фотографии маленького Ставроса. Но теплого отклика так и не получила. А потом все, разумеется, изменилось.
– В каком смысле? Они все же опомнились?
– Нет, дело было во мне. Понимаешь, я тронулась умом.
– Да быть не может, Вонни. Вы – и чокнулись? Ни за что не поверю.
У нее был усталый вид.
– Что-то я притомилась. Давно я столько не рассказывала о себе.
– Тогда идите в свою комнату и ложитесь, – заботливо произнес он.
– Нет, Томас, мне еще кур кормить.
– Позвольте, я их покормлю.
– Спасибо, не надо. И вот еще что, Томас… Можешь рассказать остальным все, что тут услышал. Не хочу, чтобы они и дальше допытывались у людей.
– Им знать вовсе не обязательно, – смутился Томас, – ваше прошлое – это только ваше дело.
– Остальное расскажу в другой раз… Знаешь, это как: «Новичкам – читать отсюда!» – У нее была удивительно заразительная улыбка, и Томас поймал себя на том, что тоже улыбается.
В ту ночь Вонни так и не вернулась в квартиру.
Позже, выглянув в окно, Томас заметил в курятнике свет ее фонарика.
На следующий же день, собрав всех в гавани, Томас пересказал друзьям историю Вонни. У них вошло в привычку собираться в полдень в кафе с синими клетчатыми скатертями.
Дэвид рассказал, как прошел последний урок вождения: Мария даже смогла подбросить своих соседей. Те, кажется, громко одобряли ее навыки, хотя Дэвид не был в этом уверен.
Эльза и Фиона умолчали о переписке с родными и близкими, но рассказали, как утром они помогли одному старику покрасить деревянные стулья. Он хотел покрасить все в белый цвет, но когда Эльза предложила сделать один стул синим, а другой – желтым, это привело его в бурный восторг. По крайней мере, так они обе думали.
А потом Томас рассказал им о Вонни:
– Она и вправду хотела, чтобы вы знали. Может, дальше она разоткровенничается с любым из вас троих.
Всех невероятно заинтересовало, что где-то бывают забастовки целых банков.
– Помню, мой отец говорил об этом. По его словам, без банков страна и так неплохо зажила. Были и отчаянные головы вроде Вонни, сорвавшие небольшой куш, но таких нашлось немного, – объяснила Фиона.
– Интересно, кому из нас она поведает следующий эпизод? – задалась вопросом Эльза.
Оказалось, Дэвиду. Вонни поймала его позже в тот же день.
Томас и Эльза прогуливались по побережью, Фиона пошла к Йоргису узнать, нет ли новостей из Афин. Дэвид расположился на волнорезе наедине с греческим разговорником, как вдруг к нему присоединилась Вонни, решив выправить его произношение.
– Скоро заговоришь, как здешний, – подбадривала она его.
– Едва ли. Но мне в Айя-Анне нравится. У людей здесь очень правильные ценности, и они не помешаны на деньгах.
– Поскреби немного сверху – и узнаешь, что некоторые еще как помешаны, – ответила Вонни.
Тогда он рассказал Вонни о приглашении на награждение его отца и как нелепо все это будет. Он вынул приглашение из футляра для аудиоплеера, который всегда таскал с собой, и дал ей внимательно с ним ознакомиться. Затем с той же целью подал ей письмо от матери. И удивился, когда на глазах Вонни выступили слезы.
– Ты, конечно же, вернешься? – спросила она.
– Нет, я не могу. Вернусь – а через полгода они найдут, как еще меня удержать. Так и останусь, засосет. Нет, Вонни, уж вы-то точно понимаете, насколько это важно. Вы же не поехали назад в Ирландию, правильно?
– Нет, но я хотела, тысячу раз хотела вернуться и повидать семью. Например, приехать на свадьбу сестры, или на отвальную моего отца, или к матери в больницу, а сколько еще было таких случаев. Но меня там никто не ждал, и я просто не набралась духу.
– Откуда вы знаете, что вас там не ждали? – спросил Дэвид. – У вас же были друзья, вы с ними общались?
– Увы, мои подруги меня возненавидели. Я сделала ровно то, о чем каждая из них мечтала: завела себе взрослого парня, бросила школу, обналичила кругленькую сумму во время забастовки, сбежала на греческие острова. Наша связь прервалась, но, как ни странно, Джимми Кин по-прежнему мне писал. Он, верно, чувствовал себя виноватым. Ведь если бы он не уволил Ставроса, всего этого могло и не случиться. Поэтому только один Джимми отвечал на мои письма. Я сказала ему, что обрадовалась, когда он уволил Ставроса. Думаю, Джимми очень полегчало. В любом случае он передавал мне новости из родного Ардивина, и я не была в совсем уж полном неведении. Это немного, но хоть что-то.
– Он продолжил переписку?
– Да, но, видишь ли, позже я рассудком тронулась, и в каком-то смысле все изменилось, – сказала она вот так запросто, словно описывала поездку на автобусе, а не собственное безумие.
– Но вы ведь не тронулись на самом деле? – спросил Дэвид.
– Думаю, что нет. Это все Магда, понимаешь? Ее муж вел себя ужасно, вечно взрывался по пустякам, воображал, что Магда флиртует напропалую. А на самом деле она убирала в доме, готовила мужу, вышивала – и все это спины не разгибая. Во всяком случае, мы так думали. И вряд ли были не правы. Может, она бы так и не оторвалась от вышивки, если бы Ставрос не проявил к ней доброту. Кто ж теперь скажет.
– То есть сначала она вам нравилась?
– О, определенно. Прекрасная была женщина, вежливая, с красивой улыбкой. Ей несладко жилось без детей, без надежного мужа. Когда на ней замечали синяки или порезы, Магда всегда говорила, что от усталости неловко оступилась, вот и упала. Ставрос играл в тавли с ее мужем наряду с другими приятелями, и он очень не хотел слушать о том, что происходило дома у Магды. Говорил: «Это их жизнь, Вонни, их брак, мы не должны вмешиваться…» Я же была вечно занята, работала часами напролет, да еще присматривала за Ставросом… И я согласилась не влезать. Пока однажды не зашла к Магде за скатертью, а та сидит у стола и пачкает своей кровью белое полотно. Я понеслась за старым доктором Леросом, отцом нынешнего доктора Лероса. Тот ее подлатал. Сказал, что так продолжаться больше не может и кто-нибудь сильный, вроде Ставроса, должен что-нибудь предпринять. Я передала слова доктора Ставросу, и на этот раз тот меня послушал и взял с собой еще двоих друзей. Не знаю, что именно там произошло, но они вроде как прижали мужа Магды к полу и объяснили ему, что его ждет за следующий такой фортель.
– И он воспринял их серьезно?
– Да серьезнее некуда. А Магда, та враз перестала спотыкаться на ровном месте, как она это называла. Наконец-то начала ходить с гордо поднятой головой и не бояться смотреть людям в глаза. Именно тогда все увидели, что она очень красива. До этого мы замечали разве что ее прекрасные волосы, – тихо и грустно произнесла Вонни.
– Вы чувствовали, что Ставрос… ну… увлекся ею? – мягко спросил Дэвид.
– Нет, совсем нет. Я узнала об этом последней, буквально последней во всей Айя-Анне. Знала же, что так бывает, но не верила. В крайнем случае, считала обманутых жен форменными идиотками. А потом до меня дошло.
– Как это случилось?
– Ну, на самом деле, не лучшим образом. Однажды на заправке маленький Ставрос – ему тогда было четыре, скоро должно было исполниться пять – спросил, почему тетя Магда всегда такая уставшая. Я ответила, что ему просто кажется, а малыш вдруг произнес: «Нет, не кажется, она всегда ложится в постель, когда приходит к нам в гости, и папа должен быть рядом с ней». Помню это так ярко, будто все случилось сегодня утром. Ноги ослабели, закружилась голова. Магда и Ставрос? В нашем доме? В моей постели? Должно быть, это недоразумение. Это какая-то ошибка.
– И что же вы сделали?
– На следующий день я заперла автозаправку и вернулась домой рано утром. Маленький Ставрос играл в саду. Мы жили рядом с домом Марии. Я взяла сына за руку и отвела к соседям, потом вернулась, очень тихо открыла дверь, вошла. Сначала – тишина, затем – их смех… Он называл ее своей крошкой-кроликом прямо как меня, когда мы занимались любовью. Я распахнула дверь и уставилась на них с порога. Она была прекрасна: длинные темные кудри, оливковая кожа… Я тут же поймала взглядом свое отражение в зеркале. Ничего прекрасного. Нельзя было даже сравнивать.
Между ними повисло молчание. Затем Вонни заговорила снова:
– И я подумала: вот нужно мне было идти домой и заставать их? Все же раскрылось. А не пойди я домой, мы могли бы и дальше так жить, притворяясь, что все в порядке. Все мы. Но когда я взглянула на Магду, на ее красоту, я поняла, что проиграла. Конечно же, он хотел ее, а не меня. Поэтому я, ничего не говоря, просто глядела на них, и время, казалось, замерло. Пока Ставрос не сказал: «Прошу тебя, Вонни, давай без сцен, ты расстроишь ребенка». Вот о чем он подумал в первую очередь! Ребенок бы расстроился! А то, что расстроилась я, – так и ладно! Ради него я оставила свою семью, свою родину. Но нет, Вонни можно и расстроить, она-то всего лишь деньги украла, чтобы купить ему автозаправку и пахать на ней от рассвета до заката, днями напролет… Вся жизнь вдруг как-то перекосилась, будто картина на стене. Теперь все было неправильно…