Дэвид слушал, весь холодея от интенсивности ее эмоций.
– Я ушла. Из нашей спальни, из нашего дома. Прошла мимо площадки, где малыш Ставрос играл с другими детьми. Я отправилась в верхние кварталы города, зашла в крохотный бар, где обычно пили одни старики. Заказала раки, а это, знаешь ли, очень крепкий напиток, совсем как потин[13] на моей родине. Я пила, пока перед глазами не растворилась картина того, как Магда прижималась своим округлым нежным плечом к его груди. Потом пила еще, и так, пока не упала. Не помню, как меня несли домой, но на следующий день я проснулась в нашей постели. Без Ставроса. Мне вспомнилось, как Магда лежала в этой самой постели, – стало так тошно. Малыша Ставроса тоже нигде не было видно. Я пошла на работу, но там от запаха бензина и выхлопных газов снова чуть не потеряла сознание. Я пошла в бар, где пила накануне, извинилась за свое поведение, спросила, сколько я им должна. Владельцы покачали головой, не собираясь винить меня в том, что их ужасный алкоголь (вероятно, собственного изготовления) уложил меня на обе лопатки. Тогда я нервно поинтересовалась, как такое мое появление восприняли дома. И выяснилось, что Магда отвела моего ребенка – моего ребенка! – к его дедушке-парикмахеру. А Ставрос просто указал приволокшим меня людям на спальню и ушел. Больше они ничего не могли для меня сделать. Чтобы справиться с шоком, я заказала метаксу, отличное бренди, затем как-то доползла обратно до автозаправки, но не смогла там ни с кем поговорить и отправилась домой. Домой! Ха! Там я была одна. Пила еще четыре дня и ночи, прежде чем вообще осознала, что у меня забрали ребенка. Слушала, как во сне, разговор о том, что муж Магды уплыл рыбачить на другой остров. А в следующий момент я очнулась в придорожной больнице между Айя-Анной и Калатриадой. Первая любовь Ставроса – Кристина – пришла меня навестить. Сказала: «Притворись мирной, притворись, что тебе полегчало, и тогда тебя выпустят». И я послушалась.
– Это сработало? – спросил Дэвид.
– Лишь ненадолго. Ставрос отказывался со мной общаться, молчал о том, где мой сын, а мне больше нельзя было кричать, чтобы меня снова не заперли в той больнице.
– А что Ставрос?
– Переехал в дом напротив, стал жить с ней. Я знала, что за мной постоянно следят и что пить в верхних кварталах больше было нельзя. Брала бутылку здесь, бутылку там, пила до беспамятства. С той самой ночи, как меня принесли из бара, спала только на диване, но никогда в той самой постели. Не знаю, как долго все это продолжалось. Потом в дом пришла Кристина, чтобы помочь мне обуздать себя. И я пошла к мужу, уже куда более чистая, опрятная, практически трезвая. Он вежливо попросил меня уйти, оставить его одного. Он оставил мне дом, но сменил все замки на автозаправке, везде, где мог, вычеркнул меня из счетов, из чековых книжек. Сообщил, что наш сын живет в Афинах у своей тети и что больше я никогда его не увижу. Он объяснил мне – таким тоном, будто я была не в себе, – что скоро продаст заправку, его заправку, а затем они с Магдой заберут малыша Ставроса из Афин, переедут на новое место и создадут для сына все условия. И я вдруг осознала: а ведь именно так все и будет. Я останусь здесь одна, без сына, без любимого мужа, без моей заправки, без возможности вернуться домой, зато с долгом в две тысячи фунтов… К тому времени я, работая по девять часов в день, сумела сделать лишь пять ежегодных стофунтовых взносов. Откуда же теперь возьмутся деньги?
Дэвид был потрясен:
– Но Ставрос ведь знал о долге. Он ведь наверняка сказал вам, что поможет с выплатами?
– Ничего он не знал. Я всегда говорила ему, что это мои собственные деньги, мое наследство и мои сбережения, – ответила Вонни.
Она поднялась и ушла, оставив Дэвида сидеть на волнорезе с нераскрытым греческим разговорником и обдумывать услышанное.
– Знаешь, я вот чего не понимаю… – сказала Фиона в тот же день, вместе со всеми по кусочкам собирая историю Вонни.
– Не понимаешь, почему она не наняла адвоката? – предложил Томас.
– Стал бы он ее защищать, похитившую чужие средства и живущую в подаренном доме, там, где она толком не знала местных обычаев, – вставила Эльза.
– Нет, постойте, я не понимаю: почему Андреас сказал, что малыш Ставрос поднимался на холм, чтобы играть с Адони и лазить по деревьям? Разве это под силу четырехлетнему ребенку?
– Может, Ставрос и Магда задержались в Айя-Анне еще на какое-то, даже длительное, время, – предположил Дэвид. – Если бы Вонни знала, что ее сын живет прямо напротив, ей было бы еще тяжелее.
– Что ж, она обещала рассказать остальное следующему из нас, – напомнил Томас.
– Я больше не хотел на нее давить, – повинился Дэвид.
– С тобой же так легко, Дэвид. Ничуть не удивлюсь, если она снова придет с рассказами к тебе, – сказала Эльза, подарив ему еще одну чудесную улыбку.
Вонни вернулась к Дэвиду даже раньше, чем он ожидал.
– Сделай мне одолжение.
– С радостью, – ответил он.
– Мне нужно доставить в больницу гончарные формы и глину для их курса по реабилитации. Съездишь со мной? Знаешь, терпеть не могу бывать там одна. Всё жду, что за мной снова запрутся двери.
– Но вы ведь пробыли там совсем недолго? – удивился Дэвид. – Разве вы не выбрались оттуда так, как вас научила Кристина?
– О, то был только первый мой визит. Позже я снова туда возвращалась, и не раз, – небрежно ответила Вонни. – Ну что, возьмем фургон Марии – и в путь?
– Конечно-конечно, – улыбнулся Дэвид.
– Молодой человек, вы что, пытаетесь меня копировать?
– Копировать вас, Вонни? Я бы не посмел!
– Тут в саду есть красивейший уголок, пойдем покажу, – сказала она, когда формы и глина были доставлены.
И потом они сидели вместе, глядя вниз с одного из многочисленных холмов вокруг Айя-Анны, и Вонни продолжила свой рассказ, точно и не прерывала его.
На этот раз она заполнила некоторые тягостные лакуны:
– Осознав потерю всего в своей жизни, я больше не видела смысла притворяться. Я выносила вещи из дома – из его дома, как я всегда думала, – и на вырученные деньги пила. Так что в больнице я оказывалась регулярно, прилетала и улетала, словно йо-йо. Ставрос убедил всех, что я никчемная мать. Тогда здесь еще не было ни судов, ни законов, ни соцработников… Нет, если они и были, я в своем пропитом, бездумном состоянии все равно бы не поняла. С малышом Ставросом я виделась по субботам, не дольше чем три часа. И за нами всегда приглядывал кто-то еще, не он, так Магда, не Магда, так отец Ставроса, или его сестра, или Андреас как доверенный друг семьи.
– Андреасу нельзя не доверять, согласны?
– Еще бы. Но эти встречи не были счастливыми. Я, знаешь ли, срывалась в слезы из-за того, что потеряла, зная, что всего этого горя могло и не быть. И я вцеплялась в малыша Ставроса, говоря ему, как же я его люблю и как он мне нужен. Он стал бояться меня.
– Нет-нет… – пробормотал Дэвид.
– Правда, он ненавидел эти встречи. Потом Андреас всегда возил его на холм, к себе домой, качался с ним на качелях и подбадривал после того, как сыну пришлось иметь дело со мной, а я в то же самое время пила, чтобы забыться. Это продолжалось годами. Буквально годами. Ставроса увезли, когда ему было уже двенадцать лет.
– Кто увез?
– Ставрос и Магда. Я тогда лежала в больнице. И как это ни странно, именно после их отъезда я решила, что у меня впереди еще целая жизнь. Незадолго до этого один из здешних пациентов покончил с собой, и это всех нас шокировало, особенно пьяниц. У него тоже было это небольшое пристрастие, понимаешь. В общем, я взяла себя в руки. Звучит проще, чем оно есть, но я это сделала. Однако уже было слишком поздно. Мой сын-подросток как испарился, и бессмысленно было выяснять, где он теперь. Его дедушка, старик-парикмахер, в конце концов потеплел ко мне, но даже он держал рот на замке. Каждый год я писала ему, уже юному Ставросу, письма на день рождения и передавала их через дедушку, а позже – через тетушек. И в этом году тоже писала, ему исполнилось тридцать четыре года.
– И он вам не отвечает? – спросил Дэвид.
– Никогда не отвечает.
– Может, Андреас знает, где он? Он ведь такой мягкосердечный, ну неужели он бы не рассказал вам про вашего сына или ему – про вас?
– Нет, Андреас тоже не знает.
– Он бы понял вас, он сам испытал, каково это. Его собственный эгоистичный сын все никак не вернется к нему из своего Чикаго!
– Дэвид, послушай меня.
– Да?
– У медали всегда две стороны. Когда Ставрос был маленьким, его мать была той еще свиньей. Так с чего бы ему думать, что я сейчас – сама доброта и кротость? Если он и решит однажды связаться со мной, то разве что из жалости.
– Кто-нибудь может сообщить ему, как обстоят дела, – возразил Дэвид.
Но Вонни только отмахнулась:
– Вот смотри, Дэвид: пока Адони рос, Андреас не давал ему вмешиваться в управление таверной. Ну и откуда Адони знать, что теперь его отец печален и одинок и ждет своего сына домой?
– Я и говорю, Вонни, кто-то может открыть ему глаза. Вы, например.
– Да не смеши. Зачем Адони слушать старую спятившую курицу, почти такую же старую, как его отец? Он должен сам во всем убедиться.
– До чего же эти парни глупые. И Адони в своем Чикаго, и Ставрос, где бы он ни был. Я не понимаю, почему бы им не взять и не вернуться к вам с Андреасом, – произнес Дэвид.
– В Англии наверняка кто-то думает о тебе так же, – предположила Вонни.
– Это совсем другое!
– То письмо, оно все еще при тебе?
– Да, но это ничего не значит.
– Дэвид, ты дурак. Я к тебе всей душой, но какой же ты дурачок. Твоя мать в письме умоляет тебя вернуться домой.
– Да где умоляет?
– В каждой строке. Твой отец болен. Возможно, он умирает.
– Вонни!
– Я серьезно, Дэвид, – сказала она и поглядела на море, как делала это всегда, оказавшись здесь, когда теряла рассудок.