– Правильно, я хочу, но не вас. Что вам стоит отдать мне одно из имений и в придачу тысяч двадцать? Уверяю, более вас не побеспокою. А коль откажете, так я в полицию пойду. Им будет крайне любопытно узнать, что вы не уличная девка, а жена господина Долгополова, которая его убила. Так-то! Я все знаю-с, выследил вас.
– Да кто вам поверит?
– Нешто они сыну не поверят? – хорохорился Шаров.
– Что?! Вы сын…
– Господина Долгополова, – самодовольно хмыкнул он. – Маменька моя в экономках у него служила, когда он на вас женился. Ну, так как, сударыня? Полюбовно сладим дело или?..
– Убирайся, мерзавец! – процедила Прасковья, выдергивая руку, да не выдернула.
– Но, но, но! – высокомерно осадил ее Шаров. – Вы это бросьте! Я не желаю слушать оскорбления от панельной дамы, хоть и дворянского происхождения. Завтра же все узнают, чем вы промышляете, вот будет потеха! Доказательство-то у меня имеется – будьте уверены. А за мерзавца… Имение и тридцать тысяч! Такова моя новая цена…
– А моя вот! – ударила его в грудь Прасковья.
Шаров только охнул и рухнул к ее ногам.
– Он никогда не оставил бы ее в покое, – оправдывала подругу Надин.
– А Казарский?
– Тоже охотился на нее, но Прасковья никогда не шла с мужчинами, которые могли узнать ее. Не пошла и с Казарским. Второй раз он поймал ее на улице, когда она спешила на свидание…
– Оставьте меня в покое, – сказала Прасковья, пытаясь обойти его. – Вы меня не за ту приняли.
Тактику Казарский разработал в часы досуга, схватил ее за плечи и швырнул на стену дома. Она глухо вскрикнула от боли и на минуту потеряла способность сопротивляться. Казарский тем временем, прижав ее телом, начал срывать шляпу с вуалью, зло рыча:
– Думаешь, обрядилась в другое платье, так тебя и не узнать? А вот я сейчас погляжу на тебя и решу: стоишь ты того, чтобы с тобой ночь провести, или ты безобразна и ловко всех дурачишь.
Сорвав шляпу, он вдруг застыл, дыша ей в лицо. После паузы, когда глаза видят, но не верят, Казарский ошеломленно произнес:
– Вы?! Прасковья Ильинична?!
– Да, я, – ответила Прасковья, отстраняя его от себя. – Говорила же вам: не за ту меня приняли.
Он поддался, отошел всего лишь на шаг, готов был извиниться, но внезапно принялся хохотать. Ему стало так смешно, что он не мог остановиться, потому говорил в паузах между приступами смеха:
– Не за ту принял?.. За ту, мадам… Одна ваша шляпа указывает на вас… Таких более ни у кого нет, не модны… Стало быть, вот почему вы прячетесь!.. Теперь мне понятно, отчего вы не со всяким идете в постель… Да и кто способен из гулящих девиц ударить по лицу?.. М-да… Насмешили.
– Вы сумасшедший! – бросила Прасковья, поднимая шляпу.
– Отнюдь, мадам, – перестал он хохотать. – Что ж, вы разоблачены, а я разочарован. Однако у вас есть передо мною долг.
Он схватил ее за руку и поволок за собой.
– Какой еще долг? – выдергивая руку, спросила Прасковья.
– Вы нанесли мне оскорбление, ударив по лицу, – не останавливался он. – Теперь расплатитесь собою. Ну-ну, не дергайтесь. Что же, я зря ловил вас?
– Да стойте же! – вскрикнула она. – Я ничего вам не должна. Пустите! Я не хочу…
Казарский резко обернулся, схватил ее за лацканы жакета. Скорей всего, он пришел в бешенство не от ее отказа, а от раскрытия тайны, оказавшейся тривиальной.
– Выбрали улицу, так и принимайте ее со всеми неприятностями, – рычал Казарский. – Мне нет дела до ваших желаний. Есть мое. Вы обманули меня, теперь будете делать то, что хочу я!
– Хорошо! – выдавила Прасковья, отдирая его руки. Когда он отпустил ее, она отдышалась, после чего повторила: – Хорошо, я согласна… Закон улицы? Пусть так. Но он для всех.
– Она проткнула его шляпной шпилькой? – спросила Марго, когда Надин замолчала.
– Да. С тех пор, как Прасковья встретилась на квартире с мужем, шпильку прикалывала к жакету, опасаясь подобных встреч.
– Печально, – вздохнула Марго.
– Печально то, Маргарита Аристарховна, что некоторым чудится, будто они наделены правом распоряжаться волей других людей. Когда бы не это, все были бы живы. Кто из них ожидал, что слабая женщина станет защищать себя с отчаянием и решимостью? Но все кончено. Глупо, а победила смерть. Она нас всех победит.
Виссарион Фомич постукивал пальцами по столу, громко возмущаясь:
– И что же я, по-вашему, должен делать? Она пособница в тайных делах Долгополовой! Обе развратницы! А разврат, уважаемая, это распад и гибель! Древний Рим устоял в победах и богатстве, а погубил-то его разврат! Да-с! (Марго низко склонила голову, чтобы он не заметил смех в ее глазах.) Дама, мать семейства, выходит на улицу удовлетворить низменные потребности, как последняя… Это как называется? Да никак! – отмахнулся он, хотя Марго и не подумала открыть рот. – Нету этому названья! И не будет!
Выдохся. Взял стакан с холодным чаем, выпил, что явилось для Марго сигналом вступить:
– Вы, Виссарион Фомич, тоже никому не сказали бы, когда бы ваш друг…
– Нету у меня подобных друзей! – взревел он. – А вы, ваше сиятельство, имеете слишком доброе сердце, да только ваша доброта отчего-то на преступниц распространяется.
– Положим, жертвы тоже не ангелы, – заметила Марго, но без напора. – По-вашему, за всех должна ответить Оболенцева? Она-то никого не убивала…
– Покрывала! – поднял он указательный палец.
– Вы не можете быть столь несправедливым, вы великодушный и…
– Ах, оставьте, сударыня, я не растаю от лести. Уф! Ну и задали задачку… Сами же дурно отзывались о Надин Оболенцевой.
О, если бы она могла объяснить свои симпатии и антипатии. Марго виновато посмотрела на него и протянула:
– Мне жаль ее.
– Пф! На всех жалости не хватит. – Зыбин посопел, утер нос платком, вздохнул. Хмуро взглянув на Марго, он подался к ней и яростно прошипел: – Скажите своей Оболенцевой, чтобы уехала из города, и надолго. Не стоит меня благодарить, не из жалости я говорю, а потому, что дурной пример заразителен. Эдак каждая задумается: отчего ж мне нельзя тайком поразвратничать? Коль не будет Оболенцевой, то и огласки дело не получит. Пошепчутся, посплетничают, а что к чему – так и не узнают. Идите, ваше сиятельство.
Взявшись за дверную ручку, Марго оглянулась, ее фраза была искренней и никак не льстивой:
– Мне редко приходилось встречать людей, заслуживающих уважения и восхищения, вы один из них, Виссарион Фомич.
На прощание она улыбнулась и покинула кабинет.
Отужинали в ресторане, Мирон Сергеевич подвез Елагина до дома. Все уже сказано, но от последнего слова Галицкий не отказался:
– Послушай, Афанасий Емельянович, ты сейчас войдешь в свой дом, войди в него прежним. Там тебя любят и уважают, там дорожат тобой, а переживания оставь здесь. Судьба у каждого своя, ни ты, ни я, никто другой помешать ей не вправе.
– Я, Мирон Сергеевич, как закрою глаза, только полынью ту с разломанными краями и вижу. Да льдинки качающиеся. Ее так и не нашли. Вот уж поистине в воду канула.
– Течением отнесло. Найдут весной, когда лед сойдет. Это была ее дорога, а ты иди своей. Иди домой, вернись к ним.
Домна Карповна пила чай из блюдца, громко причмокивая. Неласково взглянув на сына, она упрекнула его:
– Долгонько ты. Приказать подать ужин?
– Я ужинал с Галицким. Где Глаша?
– Глаша-то на месте. Где ж ей еще быть? Чего как с креста снятый?
– Устал, матушка. Пойду я.
– В спальню аль в кабинет? – ехидно спросила она. Елагин ничего не сказал, но из столовой вышел в дверь, ведущую в спальню. Домна Карповна продолжила чаепитие, бубня под нос: – Хм! Устал он! Устанешь тут – ночами не спать. Ух, окаянный, весь в батюшку, царство ему небесное. Тьфу!
Глафира расчесывалась перед зеркалом, на появление мужа удивленно вскинула брови, в ее глазах застыло ожидание, но ему стало ясно, что жена ничего хорошего не ждет. Да и чего от него ждать? Елагин, сам того не ожидая, остро почувствовал свою вину перед нею, матерью, детьми. Возможно, Галицкий тому причина, ведь это он вразумлял его, а ему самому во сто крат хуже.
Елагин подошел к жене, взял ее за плечи, осталось только одно:
– Прости, Глаша. Нашло на меня… наваждение.
Она повернулась, теперь в ее глазах он увидел дрожащие слезы счастья. Елагин упал на колени, Глаша обхватила его голову и прижала к груди, шепча:
– Простила. Милый… я так тебя ждала… Ты научи, я буду любить тебя, как захочешь, только не уходи…
Она целовала его голову, лицо, руки. Глаша смеялась и плакала, а он видел полынью с плавающими льдинками. Ее прятала туманная дымка, да и была она уже далеко, так далеко, как ночная незнакомка. Забудется. Время лечит.
В это же время Надин, одетая в дорожное платье, стояла у окна и следила за погрузкой чемоданов в карету.
– Ваша милость, пора в путь.
Надин вышла из дома, поежилась от сырого воздуха, как вдруг перед ней выросла знакомая фигура.
– Что все это значит? – требовательным тоном спросил Неверов. – Почему меня не пускают к тебе? Я, как юнец, слоняюсь у твоего дома. Куда ты едешь?
– О, сколько вопросов, – идя к карете, хохотнула Надин. – Я уезжаю, мой друг. В Париж. Или еще куда… по дороге решу.
– Без меня?
Надин остановилась, заглянула в лицо Неверову, не сомневающемуся в своей неотразимости, и отрезала:
– Мне не нужны ненадежные попутчики.
– Не понимаю…
– А нечего понимать, – не дала договорить ему Надин. – Вы, Орест, мне надоели самолюбованием. Вы же любите только себя – это скучно, а я хочу, чтобы любили меня, – это, по крайней мере, необычно… было бы.
– Надин…
– Тсс! – Она приложила пальчик к его губам. – Не люблю сцен. К вашим услугам десятки женщин, которые заблуждаются на ваш счет. Прощайте.