ся, и получалось, что совсем не вырос за два месяца.
– Ты стал ещё ниже, чем в прошлый раз. Усох ты, что ли? – в сердцах крикнула медсестра.
– Не усох я! Не усох. Я нормальный! – обиженно крикнул Серёжа Москвин. Он был маленький, щуплый, но жилистый. Ему не нравилась детдомовская еда, а другой здесь не было. Серёжа никогда не наедался досыта.
– Всё, пойду-ка я схожу за Дорой Клементьевной! Пусть она тебя меряет. Может, вытянет немного в высоту, – невесело пошутила медсестра и вышла из медпункта, оставив Серёжу в одиночестве.
Мальчик быстро натянул трусы и майку, заношенные почти до прозрачного состояния. С одеждой в детдоме тоже было плохо. Дети-побегушники тащили всё, что попадалось под руку. Перед побегом они натягивали на себя не только свою одежду, но и то, что принадлежало другим детям. По дороге часть одежды уходила на продажу или товарно-денежный обмен с местным населением, а часть быстро снашивалась. Круговорот казённой одежды приводил к тому, что оставшиеся в детдоме дети ходили в рванье и обносках, пока им не выдавали всё новое. Серёжа поискал глазами ботинки. Увидев, поморщился. Ботинки давно просили каши. Они тоже плакали от нужды. В горле мальчика ходуном заходил горький ком. Серёжа попытался проглотить его, но закашлялся.
– Ты куришь, маленький мой? – воскликнула Дора Клементьевна. Широко расставив руки, она бросилась к Серёже. Мальчик отпрянул от неё. Дора Клементьевна Саркисян вызывала у него чувство брезгливости. Она казалась ему самой страшной женщиной на свете. Дора Клементьевна, несмотря на сопротивление, крепко прижала к себе худенькое тельце мальчика.
– Нет, не курю, – фыркнул от отвращения Серёжа, вырываясь из объятий ненавистной женщины. Он совсем не курил. Хотя мальчишки в детдоме начинали курить с пяти лет. Серёжу раздражал табачный дым, он не мог находиться в помещении, где только что покурили. Ещё он не переносил чужие запахи, а Дора Клементьевна, по его мнению, пахла просто ужасно. Серёжа морщился и думал, что для доктора это плохо. Почему-то он вообразил, что от доктора несёт заразой. Врач не может быть разносчиком инфекции, а Дора Клементьевна просто напичкана глистами и стрептококками, – глотая слёзы, думал мальчик. Про последних Сережа ничего не знал, но ему нравилось необычное определение. Стрептококк. Звучит как выстрел. Мальчик представлял, что стрептококк похож на поганый гриб. Это название очень подходило Доре Клементьевне Саркисян.
Обладая звучной национальной фамилией, Дора Клементьевна тем не менее от армянства открещивалась, но и русской себя не признавала. Национальное раздвоение позволяло ей быть смелой и радикальной в суждениях и поступках. Она говорила обо всём смело и открыто. В детдоме её побаивались. Начальство в областном центре догадывалось об эксцентричности доктора Саркисян, но делало вид, что ничего не замечает. По лечебной части Обский детдом числился на хорошем счету. Эпидемий в данном детском учреждении давно не было, а во второй четверти окончательно покончили с чесоткой. Доктор Саркисян всегда вовремя сдавала все отчёты, а есть там чесотка, нет чесотки, уже не важно. Зато в отчётах всё подчищено. Субсидиями детдом не обижали.
Дважды в месяц из областного центра сотрудникам привозили зарплату. Тогда в доме, стоявшем на высоком яру, начиналось настоящее веселье. В эти дни хозобслуга гуляла в подсобке, а педагоги разбредались по классам. В небольшом учреждении строго соблюдались кастовые различия. Себя Дора Клементьевна относила к высшей категории учреждения, зная, что и директор, и воспитатели полностью зависят от неё. Стоит указать в отчёте, что в детском учреждении завелись вши или которую неделю налицо вспышка скарлатины, на детдом тут же обрушатся все кары областного и районного отделов народного образования. Съедутся все, кому надо и кому не надо. После комиссии детдом закроют, а детей, как водится, развезут по другим детдомам. Обслуга и педагоги останутся без работы, а в глухом сибирском посёлке другой работы нет.
Дора Клементьевна сидела в медпункте в ожидании сладкой минуты, когда на пороге появится сам директор и напевным голосом позовёт отпраздновать вместе с ним получение зарплаты, ведь аванс и получка были настоящими праздниками для работников детдома. А ещё Дора Клементьевна знала, что директор на дух её не переносит, не приемлет как явление, но вынужден мириться, так как именно от неё зависит благополучие его семьи. И от того, что перед ней будет ковриком стелиться красивый мужчина, который ни за что не стал бы с ней разговаривать, встреться они в другом месте, у Доры Клементьевны щемило в левой стороне груди. Именно в том месте, где билось доброе и любвеобильное сердце доктора Саркисян.
– Дора Клементьевна, можно я пойду? – спросил осмелевший Серёжа. Мальчик заметил, что доктор замечталась, а заплывшие щёлочки глаз будто подёрнулись липким сиропом.
– Подожди, Серёженька, не уходи! – вскинулась Дора Клементьевна и часто-часто задышала. Доктор Саркисян страдала невыносимой одышкой. По её хриплому дыханию весь детдом знал, что по коридору передвигается Дора Клементьевна.
Дети смеялись над ней, но скрытно, так, чтобы она ни о чем не догадалась. Дора Клементьевна слыла доброй женщиной. Она часто давала справки об освобождении от занятий злостным прогульщикам и побегушникам. Доктор искренне жалела сирот. Она жалела всех: хулиганов, правонарушителей, малолетних воришек и грабителей. Для неё все сироты были равными. Эти злобные существа были детьми. И не их вина, что они стали такими. Она никого не винила. Ни детей, ни родителей. Только жизнь. Во всём виновата жизнь. А в чём она виновата и почему, объяснить не могла и не умела.
К Серёже Москвину Дора Клементьевна питала материнскую любовь, выделяя его из всей своры детдомовских ребятишек. Они и были сворой. Как собаки. Как волки. Маленькие волчата. Детдомовские дети отчаянно дрались, ругались, матерились. Это были маленькие зверёныши. А как они дрались! До крови, до потери сознания. Бывало, вцепятся зубами друг в друга, не разнять, только водой разлить можно. Серёжа не был похож на остальных детей. Было в нём что-то тонкое, неуловимо трепетное. Трёхлетним ребёнком его привезли сюда, он незаметно подрос, и Дора Клементьевна всем сердцем тянулась к нему, хоть и замечала, что мальчик равнодушен к её ласкам. Сейчас она ждала директора и хотела, чтобы Серёжа убедился, как уважает и ценит её руководство детдома. Может, тогда Серёжа будет поласковее с доктором Саркисян.
– Ну что же вы! Что же вы тут сидите? – то ли спросил, то ли упрекнул мужчина, вбежавший в медпункт.
Директор не заметил Серёжу Москвина. Вздымая кверху гибкие, как будто бескостные руки, он словно любовался ими. Мужчина нравился самому себе. Он был весь переполнен собой, весь в самом себе, если так можно сказать о здоровом полноценном мужчине. Дора Клементьевна довольно улыбнулась, а Серёжа принялся внимательно следить за его руками. В директоре было что-то необычное. Он был мужчиной, но отличался от других мужчин. Детдомовский завхоз Семён Петрович, мужиковатый и циничный матерщинник, получая поручения от директора, всегда весело хмыкал, а тот недовольно морщился и визгливо гневался. Семён Петрович тут же переходил на другую волну. Детдомовский завхоз был лёгким на подъём. Он боялся потерять работу. В таёжных посёлках мало работы. Все рабочие места заняты надолго. Здесь за работу держатся обеими руками.
– Ах, Юрий Васильевич, не сердитесь! А я тут сижу, жду особого приглашения! – Доктор Саркисян распростёрла руки, словно желая обнять директора, но тот в ужасе отпрянул.
– Стол накрыт, все ждут, а вас нет и нет, – обиженно протянул Юрий Васильевич и по-детски всхлипнул. Серёжа внимательно всматривался в лицо директора. Ему хотелось вытереть несуществующие слёзы Юрия Васильевича, но Дора Клементьевна опередила его. Вскочив со скамьи, она вновь ринулась на директора, но Юрий Васильевич от страха почти влип в перегородку.
– А я здесь, работаю. Вон, видите, какой у нас скелетик маленькй! Он не растёт, Юрий Васильевич! Совсем не растёт. Он усыхает.
Серёжа обиженно насупился. Ему не нравилось, если в его присутствии говорили о нём, словно он глухой.
– Дора Клементьевна, мы все наслышаны о ваших неформальных отношениях с Серёжей Москвиным!
Юрий Васильевич наконец-то заметил мальчика и даже скривил губы, как будто хотел улыбнуться. При этом лицо директора оставалось ровным и неподвижным. В глазах будто стоячая мутная вода, только узкие капризные губы с усилием растягиваются в подобии улыбки.
– Я выпишу ему усиленное питание, Дора Клементьевна! Мы не оставим вашего любимца в беде. Откормим мальчика как следует. Советской стране не нужны скелеты.
– А когда за талонами прийти? – Щёлочки окончательно сомкнулись. На месте глаз образовались влажные пухлые мешки. Дора Клементьевна от радости словно сочилась мёдом.
– Да хоть завтра утром! – всем телом завибрировал Юрий Васильевич. Он извивался в разные стороны, как отпущенная и расслабленная пружина. – Прямо с утра и подходите. Меню в усиленном питании хорошее. Сметана, молоко, творог, масло, мясо – в общем, всё, что нужно молодому человеку для полного и всеобъемлющего счастья. А сейчас идёмте, Дора Клементьевна! Нас ждут!
Они ушли. Юрий Васильевич, превозмогая отвращение, которого не смог скрыть, взял Дору Клементьевну под руку; доктор обернулась и торжествующе улыбнулась мальчику.
Серёжа проводил их голодным взглядом. В столовой ещё днём накрыли столы. Воспитатели и учителя изошли слюной от запахов пиршественного стола. В тарелках ароматное варёное мясо, в вазах мандарины и яблоки. Детдомовские дети знали о пышных пирах в столовой. Да и как их можно было скрыть? На следующий день Семён Петрович, по обыкновению, красовался со свежим фингалом под глазом, а некоторые учителя прятали глаза от детей. Они-то знали, чем кормят подрастающее поколение в детдомовской столовой.
За широким забором раскинулся пустырь, за ним тянулся небольшой хилый лесок. До ближайшего посёлка пешком больше километра. А там и до большака недалеко. По ту сторону большака, сразу за посёлком, расположились две колонии: одна для несовершеннолетних преступников и одна для взрослых, усиленного режима. Для несовершеннолетних все колонии с общим режимом, но там тоже не сладко.