– Иди сюда! Щас тебя бить будем!
Они навалились все шестеро. Били долго, но осторожно. Почувствовав, что подростки бьют методично, но так, чтобы не осталось следов, мальчик выдохнул и закрыл лицо рукавом. Особенно болезненными были удары Волчары. Он старался бить по копчику, и если нога въезжала в щуплый задик мальчишки, то издавал хриплый восторженный вопль. Серёжа свернулся клубком и крутился по оси, чтобы удары смазывались. Когда раздались шаги завхоза, подростки бросились врассыпную.
– И чего они к тебе прицепились-то? – сам себя спросил Семён Петрович, поднимая обессилевшего мальчика. – Знаю, что не из-за жратвы. Знаю. Чего-то им от тебя надо.
Семён Петрович донёс Серёжу до медпункта и сдал на руки Доре Клементьевне. Та всплеснула пухлыми руками, заохала, заплакала, запричитала. Медсестры уже не было, давно ушла в посёлок. Рабочий день закончился. Дора Клементьевна накипятила воды и долго возилась с Серёжей, а Семён Петрович стоял рядом и цыкал языком, не находя слов.
– Чего им надо-то? – иногда спрашивал Семён Петрович.
Дора Клементьевна молчала. Она догадывалась о причине ненависти подростков к Серёже, но не могла обсуждать свои догадки с завхозом. Она поклялась себе, что будет держать язык за зубами. Иначе несдобровать ни ей, ни Серёже. Скажи она хоть одно слово, придётся уезжать из посёлка. А уезжать некуда. Никто в этом большом мире не ждёт одинокую Дору. Она никому не нужна. Доктор Саркисян с удвоенной энергией принялась ухаживать за избитым мальчиком. Семён Петрович покряхтел, поматерился беззвучно и ушёл по своим завхозовским делам. А Серёжа снова перекочевал в узкую комнатку Доры Клементьевны. Юрий Васильевич туда два раза заглядывал. Заглянет, кивнёт Серёже и исчезнет. После его ухода Дора Клементьевна поднимет руку, чтобы перекреститься, потом вспомнит, что некрещёная, и опустит. Некому было крестить сиротку. По чьей-то вине Дора Клементьевна навеки осталась нехристью.
Серёжа часами слушал мышиный писк и тайком от благодетельницы подкармливал нахальную мышку, высыпая под кровать крошки и кусочки колбасы. Серёжин паёк Дора Клементьевна получала в столовой и добросовестно скармливала пострадавшему воспитаннику. Себе ни крошки не взяла. Отрывной календарь терял страницу за страницей, школьная программа убежала далеко вперёд, а Серёжа всё лежал на кровати, залечивая полученные раны. Однажды ночью он тихонько слез с кровати, натянул одежонку и осторожно прокрался мимо спящей Доры Клементьевны. Женщина тяжело заворочалась, но не проснулась, лишь голодная мышь недовольно пропищала вдогонку Серёже. Мальчик долго крался по коридорам, держась за стены, чтобы не упасть. Наконец он пробрался на чердак. Нашёл старое ружьё и спрятал его под фуфайкой. Если бы его спросили, зачем он это сделал, то не смог бы ответить никому: ни себе, ни людям, ни Богу. Серёжа не знал ответа на этот вопрос.
Прятать ружьё было сложнее, чем найти. Серёжа не знал, куда его приткнуть, чтобы Дора Клементьевна случайно не обнаружила. Под кроватью хранить нельзя. Она будет мыть пол и найдёт. В углу спрятать негде. Вещей у благодетельницы мало. Серёжа нашёл гениальное решение. В его девять с небольшим лет многие бы позавидовали сообразительности мальчика. Серёжа отодвинул створку окна и положил ружьё под толстый слой ваты, прикрыв старой газетой. Так оно лежало до тех пор, пока он не выздоровел окончательно. Юрий Васильевич настоятельно рекомендовал доктору Саркисян перевести мальчика в общую спальную комнату. Доре Клементьевне пришлось подчиниться. Серёжа дождался, пока благодетельница уйдёт на работу, достал ружьё и пробрался на чердак. Его никто не искал. В учебном классе и спальной комнате думали, что он у Доры Клементьевны, она в своём медпункте была уверена, что мальчик в группе.
Серёжа лежал у окна и целился во двор. Ружьё было заряжено. Он это знал. Мальчик чувствовал, что патрон в стволе, а курок на взводе. Ружьё приятно грело руку. От него шло какое-то душевное тепло. Это была старая «Белка». Послевоенная, надёжная, она била без промаха. Когда-то отец Волчары попадал из ружья летящей утке в глаз. Волчара много рассказывал об отце, гордился, что вырос в семье охотника. Серёжа вздохнул. Раньше он любил слушать рассказы Волчары, а потом всё изменилось. Его взяли на прицел. Хоть бы объяснили, в чём он провинился. От тёплого металла на душе у мальчика было спокойно и весело. Наконец он увидел компанию подростков, направляющихся к дому. Они шли на чердак. Серёжа зажмурился, прицелился и нажал на спусковой крючок. Он метился в Волчару, зная, что попадёт с первого раза. Когда парень упал, Серёжа аккуратно положил ружьё на прежнее место, а сам пробрался на крышу, благополучно спрыгнул на кучу опилок и спокойно пошёл в спальную комнату. Там он лёг и укрылся одеялом. Дежурный принёс ему ужин, поставил на стол и ушёл. Серёжа не прикоснулся к еде. Ему очень хотелось спать. Когда в комнате появились другие воспитанники, вернувшиеся после уроков, Серёжа сразу уснул. Он не мог спать один, а когда стало шумно, сразу провалился в сон. Мальчик спал долго, дежурный не смог разбудить его утром и хотел уже бежать за доктором Саркисян, как вдруг Серёжа проснулся. Он улыбнулся и весело крикнул:
– Нас утро встречает прохладой!
– Нас песней встречает река! – весело поддержал дежурный. Ребята засмеялись. Все обрадовались, что Сергей Москвин выздоровел. Мог бы умереть, но нет, не умер. Выжил. После его выздоровления всё изменилось. Как будто стало легче дышать. Ребята ничего не понимали, но чувствовали, что Сергей своей болезнью спас их от чего-то страшного. Втайне они боялись Волчару и его компанию. Без Волчары всем стало легче жить.
Внешне обстановка детдома полностью соответствовала нормам социалистической педагогики. Утренники и различные праздничные мероприятия, посвящённые годовщинам и юбилеям победы социалистической революции, проходили на высоком эмоциональном подъёме. О прошедшей войне старались не вспоминать. Слишком свежи были раны, нанесённые разрухой и голодом. Дети плакали, глядя военные фильмы, где все немцы выглядели круглыми дураками, а советские солдаты – мудрыми богатырями. В каждом герое они видели погибших отцов. Каждый своего. Ребята выглядели здоровыми, с чистыми волосами, в ветхой, но стираной и глаженой одежде. На уроках сидели смирно, на переменах дрались, но больше по привычке. Это были не те большие драки, когда пять зубов за один зуб и двадцать раз по щеке – и левой, и правой – за одну, когда-то случайно подставленную.
Все комиссии, наезжавшие в детдом – и неожиданно, и по согласованию – не находили в детдоме никаких нарушений. Директор встречал комиссии у ворот, затем сопровождал в столовую и лишь после обеда демонстрировал проверяющим светлые спальни и чистые классы. Полы в коридорах сияли глянцем. На стенах висели картины и фотографии выпускников. Члены комиссии записывали рекомендации и замечания в особый журнал и спешно удалялись. Претензий к детдому не было. Вдруг появились слухи, что в учреждении грядут перемены. Сначала думали, что поменяют директора, потом ждали наплыва сирот из центральных районов страны. Ничего такого не случилось. Наплыва дополнительных сирот не дождались. Директор остался на своём месте. Тогда слухи коснулись завхоза: дескать, Семён Петрович собрался на большую землю, – но завхоз опроверг слухи, загородившись от любопытных крепким частоколом. Отъезжающие в центр заборов на личном участке не ставят.
Слухи продолжали роиться, обрастая новыми немыслимыми версиями то вокруг одного, то вокруг другого, пока не наткнулись на очевидность. В детдоме пропал самый отчаянный воспитанник. Сначала подумали, что Волчара подался в бега. Его искали – точнее, создавали видимость поисков, – а потом бросили. Если надо, найдётся. Привезут. Органы из-под земли достанут. Друзьям Волчары не повезло. Всех малолетних правонарушителей директор распределил по другим детдомам. Впрочем, одного он оставил. Это был Хрущ. Когда-то Хрущ и Волчара были любимчиками Юрия Васильевича. Они у него дневали и ночевали. Глаз с него не спускали. Потом всё кончилось. Юрий Васильевич перестал обращать на них внимание. Тогда Хрущ и Волчара обозлились, сколотили банду и стали крушить всё вокруг, но всё когда-нибудь кончается. Дурную компанию разбили на части и рассовали по области. Особо злостные поехали в специальные заведения, остальные были отосланы в обычные детские учреждения, но прославившиеся особыми условиями содержания подростков-правонарушителей. Колченогий вообще загремел в специальное профессионально-техническое училище. Ему уже исполнилось четырнадцать. Настала пора осваивать тюремные просторы. СпецПТУ и спецшкола были преддвериями колоний воспитательного типа. Некоторые из них были хуже, чем тюрьма. Кто попадал в спецПТУ, тот в нормальную жизнь уже не возвращался. Оформление подростка в детское спецзаведение считалось самым противоестественным делом у педагогов. В этом случае учителя и педагоги брали на себя роль судей. Ведь в спецПТУ отправляли не по приговору суда, а по решению педсовета.
Серёжа принял известие об отправке своих заклятых врагов в закрытые учреждения спокойно. Он не принимал участия в обсуждении слухов, искренне полагая, что изуверов настигло справедливое возмездие. Было за что. Они третировали слабых и беззащитных. Никто из детдомовцев не мог дать им отпор. И поделом им. Незаметно Юрий Васильевич стал для Серёжи маленьким богом. Он казался ему всесильным и мудрым, как советские богатыри в военных фильмах, хотя Юрий Васильевич богатырём вовсе не выглядел. Высокий, тонкий, изящный, часто извивающийся в разные стороны, иногда он напоминал пиявку, которых мальчишки отлавливали в местных болотах. Его руки тоже были пиявками; они извивались, дёргались, словно не к тому телу были приклеены. Воспитанники втихомолку подсмеивались над директором, но побаивались, что он узнает и лишит их и без того скудного пайка. С Серёжей Юрий Васильевич часто разговаривал на отвлечённые темы. Директор возникал у него за спиной неожиданно, словно привидение. Они подолгу разговаривали, глядя д