– Тогда идём, – обрадовался Коля, заметив вдалеке юркую Варвару. Она приближалась со скоростью космической ракеты, но Гречин оказался ловчее. Он схватил Москвина под локоть и втащил в комнату.
Можно было удивляться, падать в обморок, стрелять из ружья, которого не было, но представшая перед глазами картина вышибала почву из-под ног. Пол ощутимо зашатался, как при взрыве. Полусонный Москвин с трудом устоял на ногах. За столом сидели Беспалов, Москалёв и Мириам. Наташа, раскинув руки, дремала на кровати. Повсюду стояли бутылки с разноцветными наклейками. Все были настолько пьяны, что уже не видели, кто вошёл в комнату и с кем. Опьянение дошло до состояния безумия. Глаза у всех были мутные, почти оловянные. Беспалов бессмысленно уставился на вошедших, пытаясь определить по движущемуся пятну, что оно означает.
– Садись ешь, пока они не отрезвели, – шепнул Коля и подвинул тарелки. Еда и закуски выглядели вполне пристойно: по всей видимости, Колины гости больше всего налегали на спиртное.
– Что с ними? – спросил Сергей, оглядывая Мириам. Девушка совсем сдала, превратившись из красавицы в вокзальную потаскушку.
– Неделю назад состоялся суд, – вздохнул Гречин, – а они свидетелями были. Все трое. Дали показания на Влада, судья вынес приговор. Вот решили отпраздновать.
Коля кивнул на богатую закуску и бутылки в ящиках. На столе стояли бокалы и рюмки. Всё новенькое, блестящее.
– Это Мириам притащила, – сказал Коля, заметив изучающий взгляд Сергея, – отец от неё откупился. Привёз дары Востока, ссудил деньгами и отбыл в неизвестном направлении. Его сняли с секретарей республики. Он же для восточных людей был инородцем. Секретарь республики по фамилии Иванов! Его и так долго держали.
Гречин коротко хохотнул, а Сергей хмыкнул. И впрямь смешно. В центре не любят приезжих из азиатчины, а там не принимают и не понимают заезжих карьеристов.
– Отец Мириам был назначен туда из центра. Отработал на Востоке почти двадцать лет. Его там заставили жениться на местной. Почти насильно. Иначе, сказали, не быть тебе секретарём. Ну и сам понимаешь, что за жизнь у него была! С одной женой разлучили, с другой принудили жить. Дочка от первого брака родилась светленькая. Остальные – типичные азиаты. Мириам выросла не только непохожей на остальных детей, но и непослушной. Отец отправил её в Ленинград, а здесь она уже оторвалась окончательно. И валютной проституткой оттрубила, и в агентессы всех органов завербовалась, и по всем притонам прошлась. Всего хлебнула. Из института её попёрли. Теперь на вольных хлебах. Где прикормят, там и даёт. Вот что делают с людьми свободные нравы. Папашу-то из-за неё выгнали с хлебной должности. Много кому она крови попортила.
– А эти? – Сергей кивнул на Беспалова и Москалёва.
– Они-то? Они парни хорошие. Не тебе чета. Не в своё дело не лезут. Партия сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!» Ребята службу знают. Им пенсию выслужить надо, как Басову.
– Да какая там пенсия? – засмеялся Москвин. – Они же ещё молодые!
– Молодость быстро пролетает, дорогуша! Ешь давай! Деньги-то есть?
– Не беспокойся, деньги у меня есть.
Москвин ел и смотрел на Беспалова. Ему казалось, что Вова не дремлет, лишь притворяется. Он всё слышит и понимает. Сейчас вскочит и закричит как резаный. Почти так оно и случилось. Беспалов очнулся и уставился на Сергея мутным невыразительным взглядом. Его глаза почти выпали из орбит. Их словно выталкивало наружу что-то ядовитое.
– Серёга, это ты? Ты как? – прохрипел Беспалов, и от усилия у него отвалилась челюсть. Открытый рот извергал жуткий перегар. В нём смешались кислотные выделения, спиртовые пары и физиологические запахи человека, давно не знавшего гигиены. Беспалов в загуле. Сергей вздохнул. Неделю гуляют. Пропили бедного Влада с потрохами. Как на поминках гуляют.
– Нормально, Вова! А ты как?
– Тоже нормалёк! Пришёл проститься? – Беспалов мутно подмигнул и хрипло заржал. Челюсть послушно подтянулась. Беспалов стал похож на нормального человека.
– Да. Уезжаю.
– За Урал? – Беспалов моргнул обоими глазами, что, вероятней всего, означало что-то личное.
– За Урал!
– Тогда выпьем!
Беспалов наполнил высокие фужеры армянским коньяком, достав бутылку из ящика. Последние дары отца Мириам Ивановой. Хороший коньяк пьют секретари республики. Москвин посмотрел на спящую за столом девушку и подумал, что она больше никому не нужна. Ни отцу, ни операм, ни самой себе.
– Ты пей, пей, – прохрипел Беспалов, – до дна! Путный коньяк. В Ленинграде такого нет. Это настоящий.
– За Влада! – сказал Сергей и пригубил из фужера горючую жидкость, остро пахнущую чем-то древесным.
– Да, хана твоему Владу! – кивнул Беспалов и опустил тяжёлую голову. – Сдали парня. Ни за что погубили. Он же вообще не при делах был.
– Так вы его и погубили, – возразил Сергей. – Показания дали. Свидетелями выступили. Так и тебя погубить можно.
– И тебя! – рявкнул Беспалов, неожиданно протрезвев. – Ты его сдал!
– Сдал – не сдал, какая разница? И меня погубить можно, – согласился Москвин. – Всех нас можно погубить. Вон Мириам сама себя сгубила. И ничего! Не жалеет.
– А тебе откуда знать, жалеет она или не жалеет? Твоё какое дело? – взревел Беспалов, сжимая кулаки.
– Ребзя, вы чего? Спокойно! – всполошился Коля, обнимая разбушевавшегося Вову. – Сейчас выпьем, закусим, поиграем на гитаре.
– Струны все полопались на твоей гитаре, – буркнул Беспалов и снова захмелел. Его глаза подёрнулись мутной слизью, из носа закапала бурая жидкость. Сергей брезгливо отодвинулся вместе со стулом. Несмотря на сосущее чувство голода, он не стал есть. Обстановка в комнате напоминала фантастическую картинку. Люди сидели за столом в застывших позах, но с открытыми глазами. Наташа громко всхрапывала. Сергей оглянулся. Гречин, сонно моргая, сидел на табуретке у двери. Холодный воздух сквозил по комнате, но не выветривал застоявшийся запах перебродившего алкоголя. Сергей молча прошёл мимо него. Здесь больше нечего было делать. Это страшное место стало очагом предательства и измены. Люди, хоть однажды посетившие эту комнату, перестают быть людьми. Они становятся винтиками системы.
На последние деньги Москвин купил билет до Томска. Оттуда на перекладных доберётся до места, а дальше он не загадывал. Странное дело: когда Беспалов сказал ему, что Карецкого отправят именно в ту колонию, рядом с которой прошло его детство, ничего в душе Сергея не дрогнуло. Может быть, потому, что он давно выжег из себя все чувства, чтобы не страдать лишний раз.
Так выжигают по дереву. Раскалённый металл оставляет рубцы на доске, чтобы превратить её в предмет прикладного искусства. Таким же способом человеческая душа перерабатывает раны, полученные от жизни, чтобы создать из них что-то вроде спасительного круга, в который никому нет доступа. Плацкартный вагон был набит простыми и неприхотливыми пассажирами, их не раздражали запахи от туалета, они стоически переносили холод из окна и жару от отопления и не обращали внимания на хамство проводницы. Почему-то все постоянно ели. В вагоне пахло дешёвой колбасой, варёными яйцами, полупротухшей курицей и свежим луком. Сергей привычно голодал. Денег оставалось в обрез. Лёжа наверху, он наблюдал за жующими людьми и думал, что всегда видел только такую жизнь, простую и убогую. С луком и вонью из туалетов.
А ведь где-то была другая, красивая и осмысленная жизнь, о ней много говорили по телевизору, её показывали в кино, иногда она выглядывала из обрывков разговоров, бесед, случайных взглядов, но ни разу Москвин не столкнулся с ней впрямую. Она избегала его. Пряталась. Скрывалась. Другая жизнь не хотела показываться открыто. Наверное, её нет в природе. Люди везде одинаковы. Другой жизни просто не существует. Москвин закрыл глаза и заставил себя погрузиться в дремоту. Уже полгода он не мог спать. Его мозг постоянно бодрствовал. В голове билась одна-единственная мысль. За что? За что судьба поселила его в это тело, дала ему эту голову и отняла нормальную жизнь? Может, другой жизни и не существует? Бог с ней, но есть обычная, упорядоченная, без пьянства и драк, с небольшой зарплатой, стабильным распорядком. Именно этой жизни судьба лишила Сергея, отняв у него самое простое, что может быть у обычного человека. Она не дала ему корней. Тех самых корней, без которых человек чахнет и тоскует, не в состоянии вытянуть каждодневную жизнь. Без корней и дерево сохнет.
Из Томска он долго добирался до посёлка. Попутная машина подобрала его на трассе, словоохотливый водитель всю дорогу развлекал дорожными байками.
– Здесь высажу, дальше пост стоит. Проверять будут. Нас теперь штрафуют за попутчиков. С незаконными доходами борются, мать твою так! – незло выругался грубоватый парень с соломенными вихрами. Он не стригся месяца три. Обросшее лицо выглядело довольно свирепо. Сергей взглянул на него и рассмеялся.
– Чего ржёшь? Страшный, что ли? – ухмыльнулся водитель, мельком взглянув на себя в зеркало.
– Нормальный ты, нормальный! Как тебя зовут хоть?
– Сергеем крестили, а тебя?
– Тоже крестили, – вздохнул Москвин и вышел из кабины. Поправив плечевой ремень, подбросил повыше сумку и зашагал к своему первому дому. Водитель трижды просигналил и, подняв из кабины руку, помахал на прощание. Сергей подумал, что, если бы встретил тёзку где-нибудь на вокзале, близко бы к нему не подошёл, а он вон какой, сердечный и добрый. Не такая уж плохая жизнь получается, коли в ней есть место хорошим людям.
Прошагав пять километров, Сергей увидел дымки над трубами. Издалека посёлок выглядел довольно живописно. Уютные домики, дымок, протоптанная тропинка от большака. Людей не видно. Над посёлком стоит розовая корона. Ещё зимнее солнце уже набирает весенние обороты, пробивая плотные тучи острыми и яркими лучами. Апрель в Сибири бывает холодным и ясным. Сергей остановился. Он всю жизнь считал, что этот посёлок – самое страшное место на земле, а он вон какой, с короной, с розовой дымкой. В левой стороне груди тонко защемило, словно туда воткнули иглу и несколько раз провернули. Сергей потрогал грудь. Там сердце. Там ничего не должно болеть. Нет такой иглы, которая заставила бы его страдать по утраченному детству.