Привязав женщину к стулу в своем подвале, он измерил электрическую активность ее мозга, используя для этого приспособление своего собственного производства – энцефалометр, и обнаружил, что большая часть функций мозга отсутствует. Вместо насыщенных трехмерных отливов и приливов электрических зарядов, бесконечно изменчивого гобелена нейронной активности, осталась одна лишь зацикленная пульсация. Бесконечно повторяющийся мощный импульс, словно рассылаемые пульсарами радиосигналы.
Кэдбери вспомнил старую пословицу: лиса знает много хитростей, а еж одну – зато самую главную. Восставшие мертвецы не умели хитрить. Также они не блистали разносторонними талантами. Обширная панорама человеческих реакций свелась в них к одному импульсу, одному типу поведения. Это был усеченный, утилитарный вариант воскрешения. Но можно ли было его каким-то образом повторить? Может ли человек выбрать такое состояние по собственной воле и контролировать степень погружения в него? Он подумал о Лоррейн, каково ей там – пробудиться в земле, в полном одиночестве. И о своей собственной жизни – на открытом воздухе, но в не меньшем заточении. Он ощущал, как невыносима эта ситуация. Он должен пойти к ней. Но нет никакого смысла в том, чтобы обнять ее снова, если для нее он будет всего лишь куском теплого мяса.
После пяти трупов Кэдбери перенес исследования с посторонних объектов на себя самого. Он сделал приспособление, которое представляло собой пластиковое ведро с краями, покрытыми латексом так, что он закрывал большую часть отверстия. Он мог засунуть голову внутрь ведра, а потом закрыть его с помощью регулируемого металлического воротника, к которому крепились плотно прилегающие друг к другу полосы латекса. Затем из ведра можно было выкачать кислород, используя для этого фильтр Джессома-Симмондса и электрический насос.
Самой сложной частью конструкции был таймер. Кэдбери нужно было настроить его предельно тщательно, но при этом так, чтобы он мог пользоваться им не видя экрана с цифрами (поскольку его голова в это время будет находиться в ведре). Он выучил азы азбуки Брайля, и нанес на таймере отметки, тщательно разместив на нем точки из затвердевшей смолы.
В последовавшие два дня он подверг себя ста двадцати восьми смертельно рискованным опытам. Каждый был уникален, неуловимо отличаясь от предыдущего из-за изменения процента откачиваемого из ведра кислорода и длительности последующего удушения. Его голова начала пульсировать уже после дюжины подобных саморазрушающих испытаний, но он не дрогнул. Он продолжал вести записи – вначале в своей обычной скрупулезной манере, но затем все более путаные и корявые. Вопрос чистописания сейчас занимал его меньше всего. После того как кровеносные сосуды в его глазах начали лопаться, ему было все сложнее видеть, что он пишет, но он стоически напоминал себе, что нельзя приготовить омлет, не разбив яиц. И в этом сценарии яйцом был он сам. Кэдбери разрушал себя снова и снова, прокладывая путь в этом направлении предельно тщательно. Энцефалометр стал его картой, его Священным Писанием. Он, щурясь, вглядывался в его бесконечные распечатки, закинув голову назад почти горизонтально, под углом, который был оптимален для остатков его ухудшающегося зрения.
Наконец он решил, что искомая разделительная линия проходит после трех минут и пятнадцати секунд при восьмипроцентном кислородном голодании. Показания энцефалометра показывали постепенное упрощение нейронной активности после двух минут сорока секунд. Он осмелился продержаться не дольше трех минут и пяти секунд, и вернулся обратно – но лишь раз.
И действительно, он почувствовал изменения. Прошлое, настоящее и будущее, истинное и поддельное, чувства и вера – вся полнота его мозговой активности оказалась подменена одним ревущим чувством голода.
Но он все еще оставался самим собой.
Рев был похож на шум, сквозь который можно было слышать. Он напоминал вспышку чрезвычайно насыщенного красного цвета, сквозь который можно было видеть. И думать. И – быть.
Значит, еще десять секунд потребуется, чтобы переступить через лезвие ножа – но не более.
В лаборатории был фургон с переносным генератором. Кэдбери отважился на вылазку и реквизировал его. Он увидел, что Тикер смотрит на него сквозь одно из окон верхнего этажа. Вид у него был так себе. Он начал отчаянно махать рукой Кэдбери и пытаться открыть окно, чтобы докричаться до него. Но когда это ему наконец удалось, Кэдбери уже залез внутрь фургона и уехал прочь. Ему нечего было сказать Тикеру, и совсем не интересовало, что тот хочет поведать.
Генератор был заряжен не полностью, но имеющегося заряда вполне хватало для его целей. Кэдбери загрузил в фургон свое удушающее приспособление, а также лопату, отвертку, лом и двуствольное ружье. Он надеялся, что до использования последних двух дело не дойдет, но лучше было хорошенько подготовиться.
Затем он поехал на кладбище. Сразу за входными воротами была парковка, но он не стал там останавливаться, направив фургон по цементному покрытию дальше, в глубь кладбища. Маневрировать здесь было сложно, дорога была узкой, но для осуществления его замысла требовалось, чтобы генератор находился под рукой.
Дополнительную опасность представляли собой «шатуны». По какой-то причине их тут было особенно много, они даже не двигались с места, когда фургон на них наезжал. Кэдбери чувствовал, как их тела трещат под колесами, как, вздымаясь и опускаясь, проезжает по ним фургон.
Наконец, фургон остановился прямо у знакомого надгробия. Он прочитал: «Лоррейн Маргарет Кэдбери». Под надписью стояли две даты и табличка с надписью: «Она всего лишь спит». Всем сердцем он надеялся, то это неправда. Что Лоррейн проснулась и ждет его.
Кэдбери открыл дверь и вышел наружу. В то же мгновение все «шатуны» в окрестностях повернулись и двинулись к нему. Он уложил их столько, сколько смог. Чтобы избавиться от них, нужно было попасть в голову, а это оказалось довольно трудно. Не дожидаясь, когда их авангард приблизится настолько, чтобы стать угрозой, он запрыгнул в фургон и переехал на другое место, на сотню ярдов дальше.
«Шатуны» двинулись следом, и Кэдбери пристрелил еще с полдюжины, пока они к нему ковыляли. Затем опять вернулся в фургон, пока кто-нибудь из них не подобрался опасно близко, и снова переехал. Этот маневр он повторял еще семь раз, пока полностью не зачистил территорию.
Затем он вернулся к могиле Лоррейн и стал копать. Физическая работа оказалась самой сложной частью всей операции. Ему было непривычно держать в руках что-то тяжелее пипетки, и подобное напряжение не преминуло на нем сказаться. Вскоре он начал задыхаться и истекать пóтом, его руки дрожали, а плечи ныли от непривычных усилий.
Привлекает ли «шатунов» запах? Он не знал, но эта мысль заставила его нервничать. До него легко можно добраться, пока он трудится, углубляя яму. В этом случае он просто не успеет скрыться в фургоне.
Однако ему повезло. Где-то к пяти часам дня он полностью раскопал гроб. Более того, к своему облегчению он обнаружил, что болты прекрасно сохранились. Если бы они заржавели, ему пришлось бы взламывать гроб ломом, используя грубую силу, а это могло его повредить.
Нескольких минут оказалось достаточно, чтобы вытащить все шесть болтов.
Задолго до того, как он закончил, изнутри послышалось слабое царапанье. Он открыл крышку и наконец увидел свою потерянную любовь.
Кэдбери был реалистом, когда дело касалось физических процессов, и не страдал брезгливостью. Мысленно он был готов к открывшемуся его глазам зрелищу. Если что-то его и удивило, так это то, как хорошо Лоррейн сохранилась. Осунувшаяся, конечно, со следами разложения и с запавшим лицом. На белом шелке под ее головой находилось больше волос, чем на ее макушке. Какой-то серый гриб, слева на подбородке, придавал ей странный вид – как будто она решила после смерти отрастить бороду, но подстригла ее слишком неаккуратно.
Верхняя часть тела Лоррейн извивалась, словно она безуспешно пыталась подняться. Спустя девять месяцев после смерти ее мышцы атрофировались настолько, что больше не могли поддерживать и приводить в движение ее оболочку, даже такую скудную и иссохшую. Ее веки трепетали, но не могли подняться над высохшими, запавшими ямами ее глаз.
– Лоррейн, – произнес Кэдбери. – Это я, Ричард.
Он не знал, понимает ли она его. Вероятнее всего, нет. Однако, ему не хотелось вторгаться в ее личное пространство не представившись. Он настроил таймер: восемь процентов, три минуты и пятнадцать секунд. Затем надел ведро на голову и нажал выключатель. Генератор в фургоне загрохотал, и насос заработал, начав интенсивно откачивать кислород из емкости.
Погружение в этот раз, казалось, заняло гораздо больше времени, чем в предыдущие. Хотя, возможно, это было следствием того, что теперь он достиг своего пункта назначения. Его голова начала раскалываться к концу второй минуты. Легкие беспомощно пытались вдохнуть отсутствующий воздух. Приступ головокружения заставил его вначале сесть, а затем полностью вытянуться на земле.
Кэдбери показалось, что третья минута длится целую вечность, а последние пятнадцать секунд – еще дольше. Его последний, неудавшийся вздох неоправданно затянулся, грудь напряглась и дрожала, пока, наконец, приглушенный звонок не провозгласил – время настало.
Он снял с себя шлем. Это заняло много времени: Кэдбери с трудом мог вспомнить, где находятся застежки и как они работают. Мысли текли сквозь его мозг словно обломки кораблекрушения, вяло качаемые слабым приливом.
Но Кэдбери идеально отмерил время и степень удушения. Он сделал себе инъекцию смерти точно так же, как кто-то другой мог бы сделать укол пенициллина. Теперь он стал одним из воскрешенных, да – но все же оставался самим собой. Его нисхождение в смерть представляло собой серию постепенно увеличивающихся, строго контролируемых погружений. И воскрешение его было таким же.
Постепенным.
Поэтапным.
Управляемым.
Он ощущал порывы всепоглощающего голода, который обуревал остальных восставших, но не мог взять верх над воскресшим Кэдбери. Несмотря на голод, он мог размышлять, хотя это требовало больших усилий и времени. Он помнил, кто он