Джед с Даниэлой прицелились в тех, кого явно можно было счесть похитителями – вот только стрелять не стали, опасаясь попасть в детей. Переглянувшись, они сообразили, как им поступить. Разом приподняли стволы винтовок и выстрелили над головами мужчин.
– Бегите, дети! Бегите! – закричал Джед.
Блейз прыгнул за руль, Стэн с грохотом захлопнул заднюю дверь фургона. Мясник нырнул на пассажирское сиденье, а вот Стэн не успел: дети убежали, и Джед с чистой совестью всадил пулю прямо ему в грудь. Синий фургон рванул с места. Джед с Даниэлой палили ему вслед, но без толку.
Когда фургон вывернул на шоссе, Мясник произнес:
– Вот ведь дерьмо! Я-то уже думал, что раздобыл кучу сопляков для выкупа, а теперь придется начинать все заново.
– Зато этот сраный фургон под завязку набит добычей, – откликнулся Блейз. – И теперь, когда Стэн откинул копыта, делить ее нужно только на две части.
Но радовались злодеи недолго. Послышалась полицейская сирена, и позади них появились мигающие огни патрульного автомобиля. Блейз дал по газам. В зеркальце заднего вида он заметил, что водитель преследовавшей их машины был в форме, в то время как мужчина на пассажирском сиденье – в том же пропотевшем мятом костюме, что и последние три дня.
– Итить-колотить! – ругнулся он, узнав шерифа Макклелланда.
– Это тот самый фургон из ориентировки, – сказал шериф водителю. – Смотри, не упусти его.
За полицейской машиной следовали два военных грузовика, полные бойцов Национальной гвардии. Грузовики, более тяжелые и медленные, чем патрульный автомобиль, изо всех сил пытались не отстать.
На поляне у подножия утеса Джед не сводил взгляда с трупа Стэна. Тот должен был превратиться в зомби, и Джед ждал.
Неподалеку Даниэла возилась с ребятишками, постаравшись, по мере возможности, успокоить и приободрить их. Ей помогала умница Энни Кимбл.
Джед наблюдал, как Стэн стонет от жестокой боли в груди, как на лбу бандита выступает предсмертный пот. Наконец, раненый умер, чтобы через несколько секунд «ожить». Скованно двигаясь, он сел. Не дожидаясь, пока зомби встанет, Джед выстрелил ему в голову.
– Для него же самого лучше! – отреагировала Даниэла.
– Аминь, – откликнулась Энни.
В этот момент на поляну въехали патрульный автомобиль с шерифом и один грузовик с гвардейцами. Шериф Макклелланд вылез из машины, прислушиваясь к отдаленной пальбе, – солдаты положили конец промыслу бандитов. В этой напряженной ситуации негодяям нельзя было давать спуску. За плечами тех, кого они сегодня прикончили, были и похищения, и убийства, и грабежи. На лицах спасенных детей читались благодарность и облегчение. Теперь шериф мог спокойно выслушать их историю.
Девочка на столе
Айзек Марион
Айзек Марион – автор бестселлера «Тепло наших тел», переведенного на двадцать пять языков, по которому даже был снят одноименный фильм. Айзек живет в Сиэтле со своим котом и любимыми растениями.
Девочка лежит на столе в подвале незнакомого дома и гадает, почему чувствует себя так плохо. Такой больной. Слабой. И кроме того, есть что-то еще. Все клеточки ее тела затихли, словно зрители, с отвращением ждущие какого-то ужасного спектакля.
Она ищет ответы на лицах родителей. Ведь должны же быть у них ответы? Они всегда утверждали, что все знают лучше нее. Но на их потных обрюзгших лицах нет ни единой подсказки. Мать – грустна и беспомощна, отец – сердит и напуган. В общем, все как обычно.
Из руки девочки вырван кусок мяса. Ярко краснеет плоть. Лишенная тонкой кожи, она напоминает жаркое, которое мать собиралась приготовить всего несколько часов назад. Потом матери потребовалось вино, отцу – сигареты. Почему бы по-быстрому не смотаться за покупками, пока мясо пропитывается темным маринадом?
– Захвачу я тебе твое курево, – говорит мама. – Незачем ехать всем вместе.
Но отец молча встает, не отводя глаз от экрана телевизора, где как раз идут новости.
– Не хочу, чтобы ты выходила одна, – возражает он, отбирая у жены ключи от машины. – Мир словно сошел с ума.
В этом он весь. Папа, папка, папулечка. Ему едва исполнилось сорок, однако выглядит он весьма потрепанным жизнью. Лысый, сутулый, подавленный собственной мрачностью, какой-то сжавшийся, словно не желает соприкасаться с самим воздухом. В общем – отступает, что называется, по всем фронтам.
Посмотрев новости, отец всякий раз говорит одно и то же. Неважно, что там показывают: войну, протесты, последний «прорыв» в области музыки или моды, реакция у него всегда одна: «Мир словно сошел с ума».
– Обувайся, детка, – говорит ей мать.
– А можно я дома останусь?
– Ты не останешься здесь одна, – отвечает отец. – Тебе только четырнадцать.
Она вздыхает и бредет за родителями в машину. Пятница, вечер, солнце уже почти закатилось. Закрыв глаза, она воображает, что едет на танцы.
Девочка не знает, как давно лежит на этом столе. Время сделалось липко-тягучим, оно извивается, скручивается жгутами и качается маятником, в то время как сама она плывет в сонной дреме, то выныривая на поверхность, то вновь погружаясь в глубину.
Прошлогодняя поездка в Нью-Йорк, школьный автобус, напоминающий баллон, только вместо сжатого воздуха – возбужденное нетерпение семидесяти подростков, в первый раз увидевших огромный город. Девочка прижимается лицом к оконному стеклу: мимо проносятся сверкающие башни, бесконечные мосты, безграничные возможности. Кинозвезда, биржевой маклер, танцовщица, певица, сенатор… Нужно прожить триста лет, чтобы все это успеть.
– Нью-Йорк прожует тебя и выплюнет в сточную канаву, – заявляет отец, когда она возвращается домой. – Или ты мечтаешь жить в клоповнике бок о бок с головорезами и извращенцами?
– Но в нашем городке такая скучища! А я хочу посмотреть мир.
– Детка, – быстро произносит мать, пока отец не поднял крик, – сейчас не время обо всем этом думать, ты у нас еще маленькая.
Воспоминания затуманиваются, сменяясь бесформенным горячечным сном, оранжево-черным, жарким и клейким, да грызущей пустотой в животе, во рту, пальцах, зубах…
– Убери доски от двери!
– Мы здесь! Внизу!
Девочка просыпается. Они опять кричат. Новые страхи обострили все их застарелые распри. Дома это выливалось в ироничные насмешки, за которыми скрывалось сдержанное, но вполне заметное взаимное отвращение. Или в концентрированную неудовлетворенность, в которой им, похоже, нравилось вариться. Здесь, в подвале, их тоска достигла своего апогея. Каждый раз, когда девочка приходит в себя, их голоса ошпаривают ее, слово крутой кипяток.
– Я знаю, что делаю!
– Как мы поймем, что происходит снаружи, если запремся в этом подземелье?
Руки чешутся, желудок сводит от спазмов. Когда она ела в последний раз? Несколько дней назад? Или лет? И то мясо, оставленное в маринаде давно сожрали личинки мух?
Они в молчании едут в магазин. Длинный прямой участок пенсильванской дороги, по которому надо проехать, если хочешь попасть в школу, в церковь, вообще, куда угодно. Большой валун, сломанное дерево, день за днем – одна и та же картина, будто «задник» в дешевом мультике. Отец щелкает кнопкой радиоприемника. Взорванные спутники, космическая радиация, волна убийств. Он уже открывает рот, чтобы изречь привычную сентенцию: «Мир словно сошел с ума». Мать зло крутит ручку, меняя станцию, но слышен лишь белый шум. Не обычный рокот радиоокеана, а низкое, скрежещущее пульсирование, ритмичное, словно удары монструозного сердца в темноте.
– Это еще что такое? – вопрошает отец, косясь в зеркальце заднего вида. – То самое, что вы, современная молодежь, называете музыкой?
Девочка не знает. Музыкой она называет совсем не это. Странный шум срывается на пронзительный визг, и мать выключает радио.
– Судя по всему, это и есть та радиация, о которой все толкуют, – небрежным тоном произносит она, но девочка замечает, что волоски на шее матери встают дыбом.
И ее собственные, кстати, тоже.
До самого магазина они молчат. Стоянка почти пуста. У входа валяется перевернутая тележка, раздавленные и разбитые товары рассыпаны по земле, по плитке растеклась лужа красного вина.
Укус давно не болит, только пугающий жар расползся по всему телу.
Девочка видит себя сидящей на унитазе и читающей «Роллинг Стоун», «Космополитен» и разное другое, что читать ей запрещалось. Ноги затекли, она остро чувствует это. Непонятный черно-белый треск, похожий на телевизионные помехи, проходит сквозь ее нервы. Беспорядочное, покалывающее одеревенение. И не только в ногах. Везде.
Что с ней происходит? Да, конечно, она заболела, но есть что-то еще. Оно надвигается, все ближе и ближе. Поднимается из темных пор в ее костях. Она испугана и вместе с тем – взволнована. Но почему? Неизвестно.
– Сегодня же пятница, – произносит мать, оглядываясь вокруг. – Где народ?
– Скатертью дорожка, – бурчит отец. – Быстрее все купим и уедем.
– Может быть, магазин не работает? – предполагает девочка, глядя на красные винные ручейки.
– Как же он не работает, когда внутри свет горит?
Она переводит взгляд на витрины. Там слабо мерцают бледные флюоресцентные лампы, освещая аморфные силуэты за стеклом.
– Можно я в машине останусь? – неуверенно спрашивает она.
– Разумеется, нет, – отвечает отец.
– Пойдем, детка, – говорит мать. – Я куплю тебе чего-нибудь вкусненького.
Девочка вылезает из машины и тащится за родителями. За окнами магазина шевелятся тени. Чьи-то головы, плечи, какие-то очертания, размытые в рассеянном свете. И двигаются они как-то неправильно…
– Что за безобразие! – морщится отец, переступая через продукты, высыпавшиеся из перевернутой тележки. – Эй, уборщик! – кричит он, открывая дверь, и внезапно застывает столбом.
Вообще-то «Бакалейная лавка Хинцмана» – чистенький тихий магазинчик в чистеньком тихом городке. Девочка терпеть не может сюда заходить. Здесь вечно одно и то же. Та же музыка из динамиков. Тот же парнишка, возящий шваброй по полу. Тот же кассир с одинаковыми репликами, затверженными до автоматизма. Привет, как дела? Привет, как дела? Привет, как дела? В магазине нет ни книг, ни журналов, даже газет нет. Здесь ничего не меняется. Все окостенело много лет назад.