та не могла, Митьку отвозила к старикам. В общем — «Поезжай с Мариной». Мы и поехали. А потом, когда на даче пляски начались, я его потащила в лес. Обычно он со мной от людных мест не отдалялся. А тут выпил, что ли, — короче, бдительность потерял. Ушли за поселок, слово за слово — и все, что он всегда не давал говорить, в этот раз высказала. Даже больше. Неужели, говорю, ты не понимаешь, что со мной будет, если первым меня тронет кто–нибудь другой?..
Она увлеклась и последнюю фразу почти выкрикнула. Но затем глаза ее потухли, и дальше она говорила голосом серым, информационным.
— Из лесу возвращались, как тогда с реки, молча, и опять я плелась сзади. И в городе провожать его не пошла, прямо на остановке расстались. Только в этот раз «спасибо» не сказал. Попробовал улыбнуться напоследок — ничего у него не вышло, скривился кое–как…
Чайник закипел. Марина убавила газ, вытрясла до конца пакетик с заваркой и еще по донышку нащелкала.
— Садитесь, — сказала она и ногой подвинула к Батышеву стул.
Он сел. Девушка осталась стоять.
— А потом, — проговорила она отчужденно и холодно, — я сделала подлость. Мне, конечно, неважно было, но это же не причина… В общем, дня через три пошла к Светке и все ей выложила.
— То есть как, — поразился Батышев, — прямо в глаза?
— В чем и дело, — сдавленно вздохнула Марина.
— А она что? — спросил Батышев, невольно морща лоб. Он опять ничего не понимал.
Девушка вяло махнула рукой:
— Да весь разговор был — три фразы. Так и так, говорю, провела ночь с твоим мужем. Помолчала немного. «Одну ночь?» — спрашивает. «Одну». — «А я — каждую»… Она, по–моему, и раньше догадывалась, что к тому идет…
Батышев досадливо поднял ладонь:
— Постой! Но ты же сказала — с тех пор ничего не изменилось!
— Ничего и не изменилось.
— И бываешь у них по–прежнему?
— Конечно. Если им обоим уходить, с Митькой сижу.
— А как же тот случай?
— Ни разу не вспомнили. Тогда недели через две Светка на улице увидела: «Как дела, куда пропала, пошли блины есть».
— И ты пошла?
— Пошла.
— Да, — вздохнул Батышев, — история–то посложней… Его жена — умная?
Марина ответила убежденно:
— Я с ней рядом — просто идиотка.
Помолчали. Чай дымился и остывал.
— Ну и что же теперь делать? — растерянно спросил Батышев.
Она посмотрела на него укоризненно:
— Я думала, вы мне скажете, что делать.
Он снова вздохнул, покачал головой и ответил:
— Ладно. Там сообразим. Давай–ка чай пить.
Марина порылась в кухонном столике, вытащила банку варенья. Батышев бегло глянул на часы. Половина второго. Да, пропала ночь…
Но подумал он об этом без сожаления. Пропала и пропала, бог с ней. В конце концов, можно один раз за пятнадцать лет… Тем более что по–настоящему пропадали как раз все остальные ночи. Ни черта от них не оставалось, даже сновидений. Спал он почти всегда плохо, вставал с тяжелой головой, но каждый вечер аккуратно укладывался, стараясь не поздно… А ведь, по сути, он ночной человек. Как здорово работалось по ночам в студенчестве…
— Что, прости? — поднял он голову, потому что девушка задала какой–то вопрос,
— А преподавать вам нравится? — повторила она.
Он подумал немного:
— В общем, да. При всех минусах… Пожалуй, начнись все сначала — выбрал бы то же самое. Раньше вообще шел на лекцию, как на свадьбу.
— А что с тех пор изменилось?
Он пожал плечами:
— Был молод, а теперь — нет.
— Единственная причина?
— Вполне достаточная.
— А может, просто стали равнодушней?
— Моя очередь исповедоваться? — Он улыбнулся и ответил спокойно: — Естественно. В сорок пять человеку положено стать равнодушней. Кстати, я не боюсь этого слова. Ровность души — качество совсем не плохое. В молодости человек глуп, ему хочется все переделать немедленно. А с возрастом понимаешь, что жизнь тебя намного умней, и самое разумное — предоставить ей идти своим ходом, а самому делать только то, в чем уверен наверняка.
Она посмотрела испытующе:
— А как к вам студенты относятся?
Он снова улыбнулся:
— Хорошо относятся. Принято даже говорить — любят.
— За что?
Батышев спокойно переносил этот допрос. Более того —резкость девушки ему нравилась. И приятно было отвечать так же искренне и прямо, защищая не привычные преподавательские полуистины, а то, что думаешь на самом деле.
— Считают эрудированным и смелым, — сказал он.
— Это действительно так?
— Нет, — возразил он ровным голосом, но не выдержал — опять улыбнулся. Все же это была славная роль — человека, говорящего только правду. — В общем–то, я знаю немало. Но то, что студенты считают меня эрудитом, говорит не столько о моей невероятной образованности, сколько об их собственном невежестве. А смелость… Тут просто занижены критерии… Стоит в лекции два раза уклониться от учебника или, не дай бог, ругнуть московского академика, который о твоем выпаде никогда не узнает — и ты уже Ян Гус, восходящий на костер… Нет, милая, я обычный кандидат наук.. Если не случится непредвиденного, через несколько месяцев стану обычным доктором.
— Ну и что тогда изменится в вашей жизни?
— Зарплата, — усмехнулся он. — Может, уверенности прибавится.
Слушала Марина как будто внимательно. Но в вопросах ее Батышев не мог уловить порядка и логики. Казалось, она как летчик, не видящий цели, сбрасывает бомбы, просто чтобы избавиться от них.
— А зачем вам в Москву?
— У нас решается вопрос о кафедре. Заведовать предложили мне. Ну и, естественно, пошли интриги. А там в министерстве работает мой друг, еще со студенчества, с твоих лет.
— Блат? — спросила она без осуждения, просто, чтобы понять.
— Нет, дружба, — так же спокойно возразил он.
Она замолчала и принялась грызть сухарь, словно потеряв интерес к теме. Но потом привычно сдвинула брови и, не убирая сухарь от губ, поинтересовалась:
— Кета — для него?
Батышев почувствовал, что краснеет. Вопрос был неприятен даже не вторым своим смыслом, а тем, что проклятая авоська все–таки вылезла на первый план во всем своем провинциальном убожестве. В самом деле, смешно — как старуха с курочкой к «фершалу»… И опять вспыхнуло раздражение против жены — и за то, что так горячо подхватила его случайную фразу, и за то, что увязала рыбу кое–как, по–домашнему, словно ехать ему было не в Москву, а на дачу… Чтобы раздражение это не прорвалось в разговоре, он произнес академическим тоном, словно семинар вел:
— Думаешь, подношение? Взятка натурой?
Он улыбнулся, стремясь вызвать ответную улыбку. Но девушка просто слушала — внимательно и серьезно.
— Во–первых, — сказал Батышев, — в таких случаях если дают взятки, то не рыбой. Во–вторых, я уже говорил, что он мой друг, пять лет учились вместе и, смею надеяться, судить обо мне он будет не по рыбьему хвосту. А самое главное — мне ведь эта кафедра, в сущности, вовсе не нужна…
Он вдруг сообразил, что палит из пушки по воробью, что дурацкая авоська просто не стоит разговора — улыбнулся, ну, пошутил, и все! Но что делать — начав, он уже не мог прерваться на полумысли.
— Понимаешь, — продолжал он, — я даже не знаю, хочу ее получить или нет. Ну что она мне даст? Чуть больше денег, чуть больше хлопот. Денег мне, в принципе, хватает, и, честное слово, лишний час нужней, чем лишний рубль… И вообще я не администратор. Я люблю преподавать, люблю писать и менять работу не собираюсь — я же тебе сказал. Если хочешь, я даже не знаю, чему буду больше рад — утвердят меня или нет. Может быть, даже если нет. Парадоксально, но это действительно так.
Пока Батышев говорил, раздражение его прошло. А последние фразы он произнес вообще с удовольствием — ведь все сказанное было правдой, и, прежде чем решиться на поездку в Москву, он и в самом деле долго колебался.
Марина спросила:
— А зачем вы тогда летите?
— Лечу зачем?
Он проговорил это по инерции прежним лекторским тоном, но тут же запнулся и замолчал. А действительно, зачем? Спроси девушка об этом минут десять назад — наверное, ответил бы легко. Но что возразить теперь, после собственных аргументов против поездки, весьма убедительных и, в общем–то, достаточно искренних?
— Ты знаешь, — признался он, разведя руками, — в принципе, незачем. Ну, в Москве побывать не плохо…
Недоуменно пошевелил бровями и попытался объяснить и ей, и самому себе:
— Пожалуй, стадная психология. В магазине все бегут туда, где уже стоит очередь.
— А вы не можете отказаться?
Батышев пожал плечами:
— Да, пожалуй, могу…
Он сказал и удивился — а ведь в самом деле может. Ну, зачем ему кафедра? Когда прикидывал, минусов выходило много, а плюсов… Влияние, вес? А нужен ему этот вес? Заседания, от которых теперь уже не отмотаешься, жалобы, отчеты… Всякие бездарности будут льстить, тащить в ресторан, обрабатывать перед защитой. И — время, еще меньше свободы, а ее и так чуть–чуть… Кстати, если он уклонится, назначат Лещева — вполне порядочный человек…
— Варенье–то ешьте, — сказала Марина.
Батышев кивком поблагодарил. Как только он решил, что от кафедры откажется, анализировать всю эту историю стало интересно и даже забавно.
— Видишь ли, — сказал он девушке, — кафедра — это все–таки ступенька вверх. Видимо, срабатывает инстинкт самосохранения. Ведь жизнь человека, если ее изобразить графически, примерно вот что, — он прочертил в воздухе нечто вроде склона горы и продолжал, показывая пальцами, — вверх, вверх, вверх, а потом силы иссякают — и тем же склоном вниз. Очевидно, у всех у нас в костях страх перед этим будущим падением, вот и стараемся забраться повыше. Особенно перед старостью.
— Но вы же не старик, — возразила она довольно сурово, словно отводя это оправдание.
— Ты действительно так считаешь?
— Я никогда не вру.
— А что значит—не старик?
— Значит — не старый. У нас на курсе девочка любит человека старше вас.